0
669
Рубрика: обзоры книг
  • "В нетрезвом виде авиатор не летает" -- Митяев, 1995
  • "Спойлеры!" -- Ривер Сонг, 2010
  • "В XIX веке проблема состояла в том, что Бог мёртв; в XX — проблема в том, что мёртв человек." -- Эрих Фромм, 1954

 

***


Это не рецензия. Рецензий и до меня было много. Я просто осилил "Авиатора" и решил поделиться возникшими мыслями с читающей публикой. Читать этот текст следует после "Авиатора". Если вы "Авиатора" ещё не читали - лучше и мой текст пока не трогайте.

Многие считают, что в "Авиаторе" к человеку отношение весьма нелестное. Но мне не кажется, что роман разжигает ненависть к человечеству. Нисколько. Человечество там просто глупое стадо, нуждающееся в пастырях. И в скотину человек превращается быстро не только в концлагере. Но это и в середине прошлого века утверждали, - в тот самый период, который сейчас считают расцветом человеческой цивилизации.

Вот если бы развилась сюжетная ветка с хромой Мещеряковой, с которой авиатор Платонов встретился в лагере, при этом оказалось бы, например, что в лагере он выслужился до охранника, стал известен своими зверствами и вместо издевательств начал бы получать благодарности от Воронина... Знание о старых трупах, вынутых из гробов, на это намекало. Но нет, никакого треша и мозгов по стенам. Сплошная философия с богословием.

И я даже знаю, почему. Но пока об этом рано.

Про Соловки одна за другой вышли две книги - "Обитель" Прилепина и "Авиатор" Платонова. А вдогонку, под впечатлением от "Авиатора", возможно, был написан "Снежный король" Лукьяненко. Но это уже большая натяжка. Скоре всего, "Снежный король" сам по себе.

Так вот, "Авиатор" пролетел на одном дыхании, а вот "Обитель" я не могу осилить с лета.

Романы похожи. Герои похожи. Оба из хорошей семьи. Сели оба за убийство. И, возможно, прилепинский Горянинов и водолазкинский Платонов даже тащили один и тот же балан по лесу. Но Платонов заранее сдался, поручив себя божьей воле, а Горянинов пока выживает за счёт собственной лихости, небывалого везения и столь же небывалого здоровья. Коварный и кровожадный Коммандер в последний раз отложил книгу, оставив Горянинова замерзать на Секирке... уж больно неприятно всё у Прилепина описано.

Бывают авторы одного героя, и Прилепин - один из них. Как бы ни звали главного героя, в какие бы ситуации он ни попадал, по сути это один и тот же вечный сверхнедочеловек с фингалом. Герой остаётся несломленным в любой мясорубке. Он здоров и обладает сказочным иммунитетом. Он конфликтует с людьми и часто побеждает в конфликтах. У него нет ни сил, ни знаний о том, как переменить ситуацию, но он идеально к ней приспосабливается и, под конец, оправдывает. Не надежду читателя, а обстоятельства, приведшие его к такой ситуации. Но, похоже, герой Прилепина от текста к тексту стареет. Санькя как-то рыпался, лез голой пяткой против танка. Герои "Восьмёрки" и "Допроса" свой протест вымещают на других (или просто что-нибудь ломают). В "Обители" (по крайней мере, в первой части) герой просто приспосабливается. Идеально. Мгновенно. Эффективно. Но на систему смотрит как на нечто в принципе незыблемое, подвластное лишь воле титанов на недосягаемом верху. Примером "неправильности" (с точки зрения Прилепина) служат расстрелянные левые эсэры. Они не приспосабливались. Они протестовали. Они думали, что правила игры те же, что и при царе. Не раз система пыталась сломить их, но так и не смогла победить. Зато смогла убить. А Горяинов - как сёрфер в океане крови...

Художественно каждый следующий текст у Прилепина всё замысловатее и замысловатее. Читать "Обитель" приятно, если абстрагироваться от сюжета. Но читать "Обитель" трудно, если войти в сюжет. Иногда делаю перерыв на месяц-другой именно из-за готовности всё принять у героя (и из-за неминуемого поражения тех, кто принять всё не может). Но, как ни странно, "Обитель" созвучна "Аристономии" и "Другому пути". Акунин и Прилепин друг друга терпеть не могут, а книги творят похожие.

...И вот теперь к ним присоединился Водолазкин. Видимо, таков уж дух времени. Маяковский, "Скрипка и немного нервно". Ещё не катастрофа, но все уже готовы.

Читать Водолазкина проще. Нас не суют головой в дерьмо вместе с героем, а осторожно проносят над бездной, заботясь о нежной психике. Мы узнаём о соловецких мытарствах, но знаем, что в конце "всё будет хорошо". Относительно хорошо, когда герой божьей волей (это повсеместно подчёркивается жирной линией) окажется в конце девяностых, в мире торжествующего мещанства. Мне этот мир дорог и близок. Он для меня вообще идеал: мушкетёры-гопники загнаны по подворотням, вся власть - у бакалейщиков. Соответственно, бакалея в ассортименте и при наличии денег можно позволить себе всё. Просто денег! Не надо ни разрешений, ни талонов. Нет ни очередей, ни запретов на ввоз чего бы то ни было. Человеку, простоявшему 70 лет в очередях, это вообще рай. И в этом раю есть место для всех. Для Гейгера (похоже, он студент из ГДР, оставшийся работать в СССР). Для Платонова (он ничего не знает и не понимает, но он звезда и земные блага просто сыплются на него). Для младшей Анастасии (у неё папа в Америке и при деньгах, так что будущему ребёнку нищета не грозит). Даже опричник Воронин неплохо устроился. Проживи он ещё десять лет - может, снова бы в герои выбился. Стал бы рассказывать корреспонденткам как геройствовал в борьбе с контрреволюционными элементами... ну, то есть, с гнилыми интеллигентами и прочими либерастами. И оба ордена бы получил от нового президента. Мужества и доблести. Но у нас пока девяностые, когда кажется, что свобода навеки, что состояние свободы естественно и "дано каждому с рождения". Однако Иннокентий Платонов в таком состоянии был не десять лет, как все россияне в 1999-м, а всего лишь с февраля по октябрь 1917-го, и тогда всё закончилось хреново. Плюс к этому - он вырос в христианской традиции, а его ранняя юность пришлась на золотой век поэзии. Такой человек мещанство ненутрит куда больше несвободы. Нормальная цивилизованная жизнь без пирамиды, без иерархии, кажется ему противоестественной. Мог бы гимназист Платонов общаться на равных с царём? С губернатором Петербурга? Мог бы художник прямо глядеть в глаза надзирателю, как это делал белый генерал из платоновской партии заключённых с "Клары Цеткин"? А сейчас - может. Потому что свобода. Потому что нет стержня! Нет вертикали с начальником наверху. Только вот когда они говорят о вертикали и начальнике с Гейгером, врач видит на вершине вертикали надзирателя Воронина. Или Сталина. И ему непонятно. А Платонов подразумевает в начальнике Бога, от которого вся власть на всех Сталиных сниспосылается. И за раем обещанным, грядущим, не видит рая земного, настоящего. Такого, где власти нет и все прощены по давности лет.

Так, на ритм потянуло. Ну да, мы знаем ещё одного отмороженного. Это Иван Присыпкин, герой пиесы "Клоп" товарища Маяковского. Его тоже заморозили в 1929, а вот разморозили на 20 лет раньше, в 1979, когда вокруг - стерильный коммунизм из стекла и бетона. И он тоже одинок. У него даже врача нет. Только клоп, которого случайно заморозили вместе с ним. И то, что для нас, жителей светлого коммунистического будущего в 79-м, - привычный рай, то для Присыпкина - ад. Он тоже смотрит назад, и клоп ему, в принципе, важнее коммунизма.

"Держи ум свой во аде и не отчаивайся" - лейтмотив книги. Это, собственно, и есть христианство в чистом виде. Не как философская идея, не как культурный феномен, не как институт, а как та самая вещь в себе (или сама по себе).

В последнее время меня почему-то тянет на богословские исследования. Старею, видимо. Так вот, я наконец-то понял, почему в принципе не могу принять христианство. До этого не складывалось. Заповеди, вроде, правильные. Возлюбить ближнего сам Конфуций велел. А в чём тогда проблема? Но сейчас доступны лекции из семинарий. Настоящие, то есть вот записи именно того, чему учат священников. Я посмотрел и дошло. В принципе, впервые я это у Беньяна заметил. Прошлым летом. Но я думал, что в "Пути пилигрима" и "Духовной войне" - нечто, присущее именно протестантизму, пуританству. Ан нет. Вспомнил начало любой исповеди у католиков - "...ибо я согрешил"!

Итак, разрыв между мной и христианством - в осознании своей греховности.

Пусть современные христиане и не смотрели семинарских лекций, и не читали основ и разъяснений своей доктрины, но пастыри-то не только читали, но и сдавали по ним зачёты. И эти пастыри наверняка ещё и прикалываются над попытками труъ-сатанистов ткнуть их в незнание библейских тонкостей: по мнению церкви, лучшими богословами являются как раз черти, "потому что мы-то с вами это по книжкам проходим, а они своими глазами всё видели".

Так вот, труд христианского пастыря - вовсе не труд первобытного психоаналитика. Совсем наоборот! Психоаналитик лечит сознание. Священник - душу, сознание для него - несущественно. Священнику необходимо не успокоить человека, не разъяснить ему причины его сомнений, страхов и ошибок, а накачать его неуверенностью. Загрузить пониманием своей греховности во всём, в каждом поступке и побуждении. Задача священника - привести душу к очищению через осознание вины. При этом простой человек видит только некоторые грехи или не видит никаких вовсе. А чем человек круче с точки зрения христианства, тем больше он к себе придирается, тем больше грехов замечает. Монах в идеале предаётся саморазрушительной аскезе не просто так, и не потому что положено, а только после чёткого осознания того, за какие грехи себя наказывает, и с благословения настоятеля.

Вот и авиатор Платонов - такой монах. А Гейгер (и другие читатели дневников) - невольные настоятели и исповедники. Чем больше авиатор Платонов осознаёт свой грех, тем сильнее разрушение его организма. И финал поэтому открыт. Герой довёл автора до такого момента, когда судьба сделала своё дело. Иннокентий Платонов. Авиатор. В полёте. Пишет свою последнюю исповедь. Это момент, к которому он шёл всю жизнь, с начала века до его конца или с того самого момента, когда был создан файл "Авиатор.doc" до того момента, когда закончились правки. Теперь для Водолазкина любой финал - ересь, потому что всё в руках Бога.

Но такой подход полностью противоречит основе моего существования. "Never look back in anger!" Всё, что сделано, было сделано абсолютно правильно. Перед поступком надо думать и необходимо сомневаться, но любой осознанный поступок - правилен окончательно и бесповоротно на момент его совершения. Если есть сомнения - не делай. Если сделано - не сомневайся.

- А если обстоятельства изменились и ты уже неправ?

Хм... это уже рационалистический Гарри Поттер вмешивается, совсем из другой книжки...

- Изыди, а то про тебя статьи не будет!

Сформулирую кредо: "если сделал, и считал, что ты прав - ты был прав". Удобно, ибо всё лишнее отброшено. Такое "христианство-по-коммандерски" можно найти у светских авторов от Гёте до Акунина: Маргарита и Фауст прощены, братья-князья из "Князя Клюквы" тоже выкарабкались из авторской ловушки. Вполне вероятно, что раннему христианству был присущ именно такой modus vitae (или sententiae). По крайней мере, у Иоанна Дамаскина в "Точном изложении православной веры" рассуждения о грехе есть, а вот замечания о необходимости постоянно о греховности думать я нахожу только у Беньяна. В тексте, написанном через тысячу лет. Но сейчас мы имеем то христианство, которое имеем, и влияние у консерваторов-пуритан явно выше, чем у хиппинистически настроенных пастырей. Мирские писатели пытаются найти лазейки из ада сомнений. Но любая рациональная попытка заведомо разбивается о религиозный способ мышления, отрицающий всякую критичность к чему бы то ни было кроме своих поступков. Сомнения вкупе с христианским воспитанием взращивают осознание греховности. За крайними случаями таких конфликтов мы можем заглянуть к Достоевскому. Раскольников с топором - прототип Платонова с Фемидой? Вполне вероятно. Но тут мы уходим уже в сторону махрового литературоведения. А я о Достоевском вообще. У него что ни герой - то самокопатель. Действие - в прошлом, рефлексия - в настоящем, страшная расплата - в будущем, причём самый главный палач всегда внутри героя. Очень похоже на "Авиатора".

Однако, коли аз буде заниматься самоосуждением, "держать ум свой во аде", у меня просто не хватит сил на совершение не то что каких-то дел, а и просто на мыслительный процесс. Потому - Коммандер пусть остаётся всегда прав с точки зрения Коммандера, живя в том раю, который сам себе создал, а настоящие христиане пусть и дальше превращают земную жизнь в ад сомнений.

Когда у людей религиозный способ мысли, любые логические аргументы просто не подействуют. Можно хоть целую книгу написать, с совершенно точными цитатами из каких угодно богословских трактатов, но если человек верит в то, что "так надо", он в лепёшку разобьётся, но сделает. Даже если все участники религиозной войны передохнут в результате, всё равно. 

Вот примечание 87 к "Здоровому обществу" Фромма (в тексте, к которому примечание, речь идёт о том, что были культы богини-матери, любящей всех одинаково, которые сменились культами бога-отца, любящего избирательно и выстраивающего иерархию, а католическая церковь совместила оба культа).

Изменение социальной роли и функции христианства было связано с глубокими изменениями его духа. Церковь стала иерархической организацией. Акцент всё больше перемещался с ожидания второго пришествия Христа и установления нового царства любви и справедливости на факт его исторического появления и апостольской миссии спасения человека от присущей ему греховности. С этим было связано ещё одно изменение. Первоначальное представление о Христе содержалось в адопционистском догмате, согласно которому Бог усыновил человека Иисуса, т. е. человек, неимущий и страждущий, стал Богом. В этом догмате нашли своё религиозное выражение революционные чаяния и устремления бедных и угнетённых. Год спустя после провозглашения христианства официальной религией Римской империи был официально принят догмат, утверждавший, что Бог и Иисус тождественны, едины по сути своей и что Бог лишь явил себя во плоти человека. В этом новом понимании революционная идея возвышения человека до Бога была заменена Божественным актом любви, когда Бог как бы нисходит к человеку и тем самым спасает его от порочности. (Ср.: Fromm Е. Die Entwicklung des Christus Dogmas. Psychoanalytischer Verlag, Vienna, 1931).

То есть, фактически, до того, как христианство стало официальной религией, у него была совсем другая концепция. Не навороченный мистицизм с триединством и вечностью, а что-то вроде "JC Superstar" образца 1970 года, с хиппи-философом, который улетел, но обещал вернуться.

Но вернёмся к авиатору Платонову и к его потребности в стержне. Он - человек начала XX века. Другой. Водолазкин незаметно раскрывает нам эту инаковость, фиксируя героя не в биологическом тридцатилетнем возрасте, а в эмоциональном состоянии подростка. Первое, что увидел авиатор Платонов, когда очнулся, это люди в одежде 1914 года. Вот он и запечатлел 1914 год в сознании. С этого момента у него - эмоциональные реакции старшеклассника.

Итак, подросток 1914 года. Ровесник века. Совершенно другие требования жизни, другая система оценки естественности и извращённости.

Вспомним эпизод с домработницей. Для старорежимного Иннокентия наличие в доме служанки - это вроде наличия пылесоса. А для современной Анастасии - ужос-ужос-ужос. Понятие личного пространства, как необходимой для всех сущности, у нас появилось где-то после перестройки. До этого - не было и не могло быть ничего личного. Иннокентию не нужно личное пространство, он просто не несёт в себе такой концепции. Конечно, в высшем и среднем обществе считалось естественным, что у ребёнка есть своя комната. И даже было принято стучаться перед тем, как туда войти. Но правило распространялось только на равных. Ещё Холмс заметил, что слуга - своеобразный человек-невидимка: он может зайти куда угодно и сделать что угодно, при этом никто из господ не заметит.

Антон Клобуков (из акунинского цикла "Семейный альбом", начатого "Аристономией") - ровесник Иннокентия, но он как раз живёт в собственном времени. Однако и у акунинского героя тоже было потрясение, когда оказалось, что горничная теперь - человек.

А ещё можно "Кондуит и Швамбранию" вспомнить. Там герой - тоже ровесник. Только не из семьи юристов, а из семьи дантистов. Живёт он ближе к тому моменту, когда надо идти бестрепетно и читать стихи на стуле. И тоже удивительное открытие - слуги тоже люди.

Но это - только открытие. И то - доступное самым высокообразованным и открытым. В реальности слуги оставались невидимками для господ. Чекисты на Соловках используют заключённых точно так же как помещики крепостных. И для них, и для большинства заключенных, такое поведение естественно. Возмущение Иннокентия вызывает не сам факт эксплуатации, а её чрезмерность и несоразмерность издевательств, их выход за рамки общепринятого фона. Как издевательства Салтычихи, которые вывели из себя матушку Екатерину. Такая ситуация сохранялась вплоть до шестидесятых, когда советская идеология, принципы равенства, выдуманные в тридцатых, добралась наконец-то и до начальства. Точнее, когда начальством стали дети Присыпкиных, воспитанные на книжках, написанных мальчиками из хороших семей, у которых была своя комната.

И только в следующем поколении родилась возможность вольности. Возможность "сажать алюминиевые огурцы, на брезентовом поле". Как в "первом непоротом поколении" декабристов. Только в этот раз вольность была не дворянской, а всеобщей. И её пик как раз пришёлся на ту эпоху. "Начальник? Да пошёл ты в жопу, начальник!" - говорит молодая Масяня в 2001-м. У неё нет царя в голове. Вообще нет. Зато она - тогдашний кумир молодёжи. И Данила Багров тоже всех посылает и делает по-своему, как нельзя. У Данилы есть личное пространство даже в автобусе. А у Иннокентия - нет даже в старой питерской квартире.

Насчёт уважения тоже поначалу непонятно. Иннокентию Платонову кажется, что его не уважают. Однако, большего уважения к Иннокентию, чем в 1999, ни в какое другое время не было. На переломе веков ценили яркость, звёздность, необычность. Это был расцвет жёлтой прессы. Кричащие заголовки ещё не приелись, целые медиа-холдинги с букетами изданий открывались на новом месте. Иннокентия приглашают на приёмы, зовут в светское общество. Его избирательность в выборе журналистов и отказ провести корпоратив воспринимают не как "да что этот холоп о себе возомнил, к ногтю его", а как "ого, да он же один из нас". В конечном итоге ему даже предлагают стать одним из лидеров будущей партии питерских, которая ещё не получила названия, но уже планирует перемену власти. А он - мечется. Сначала проявляет чистоплюйство, потом холопство (сам ищет рекламщиков, хотя уже перешёл на другой уровень), потом опять чистоплюйство (отказывает Желткову).

Ни в советское время, ни сейчас размороженный Иннокентий просто не вышел бы из больницы. Ещё и засекретили бы заново - для верности. А тут - максимум уважения, признание не инвалидом, не музейным экспонатом, не лабораторным образцом, а уникальным человеком. Естественное для того времени и невозможное для любого другого. Конец девяностых - время разных возможностей, но равных индивидуумов!

Но вот для Иннокентия они не равны. У него в голове - иерархия. Постояно действующий распределитель. Вот доктор, он меня спас. Он - старший. Вот внучка любимой девушки. Она равная. Вот Желтков. Он, вроде, и в высоких чинах, а всё-же какой-то не такой. Мещанин во дворянстве, вот он кто, ха-ха! Вот Ельцин. Он чем-то похож на Терентия Осиповича. Пусть будет старший, но не очень. Не император же.

Здесь и сейчас, через три пятилетки и через три идеологии от хронотопа романа, у нас такой же  распределитель щёлкает. А тогда - как раз он был выключен. Принято было именно что уважать и себя, и других. "Все люди братья, все должны помогать друг другу"* - общепринятое правило, немного уже старомодное. "Не брат ты мне, гнида черножопая"** - открытие, ломка стереотипов!

* Эдуард Александрович, учитель физкультуры, фильм "Гостья из будущего", 1985
** Данила Багров, брат, фильм "Брат", 1997

Авиатор Иннокентий Платонов, падая в первом и последнем своём полёте, приглашает нас взглянуть сверху и на то время, которое мы ещё помним, и на то, которое уже невозможно вспомнить.

Commander Хэлл,
зона комфорта,
19 августа 2016,
29 декабря 2016,
27 февраля 2017,
9 марта 2017,
27 марта 2017.

Дата публикации: 27 марта 2017 в 12:01