Комарова weekly. Сетература

Часть 1. Пессимистический оптимизм

Переход литературы в сеть изменил очень многое, и не все эти изменения удалось к настоящему моменту выявить и описать. Я лишь кратко скажу о том, что совершенно очевидно.

1.Произошла девальвация текста. Книга всегда была ценностью, а некогда и предметом роскоши. Рукописные книги стоили бешеных денег: для их производства требовалось убить целое стадо баранов, затем оторвать от полезной работы несколько мужиков и заставить их выводить буквы, а если к оформлению фолианта привлекались еще и ювелиры, книга по стоимости могла сравниться, скажем, с башней кремля. Когда появился печатный станок, стоимость экземпляра книги понизилась – это позволило большому количеству людей иметь почти неограниченный доступ к знаниям. И все же текстов производили сравнительно немного, потому что написание текста – трудоемкий процесс, и не у каждого есть столько свободного времени. Только к средине XIX века литература становится из хобби профессией: за тексты начинают платить гонорар. На него даже можно было худо-бедно жить. В ХХ веке существовали сдерживающие механизмы, которые не позволяли текстам плодиться: их пропускали сквозь сложные фильтры Союза писателей и толстых журналов. Кое-что, конечно, ходило в виде рукописей, в самиздате, но массовой такую литературу назвать затруднительно.

В 90-х гг ситуация меняется. Сети – Интернет, Фидонет – дают каждому шанс производить и распространять тексты в неограниченных количествах. Там, где нет никаких запретов (природных, законодательных, этических), резко обваливается стоимость продукта. Воды в океане много, и жители побережья не считают ее ценностью. А где-нибудь в тайге, далеко от моря, океанская вода имела бы стоимость, если бы использовалась, кажем, в косметических целях, хотя есть сомнения, что таежный медведь очень заинтересован в том, чтобы выглядеть хорошо.

Заодно выяснилось вот что: большинство грамотных людей умеют писать тексты и даже хотят. Чтобы писать музыку, надо долго учиться. Чтобы быть спортсменом, надо тренировать тело. Чтобы рисовать, нужно развивать кисть и владеть техникой. А в литературу порог вхождения низкий. Садись за компьютер и строчи в экстазе! И сразу же можно опубликовать, то есть сделать доступным для всех, у кого есть устройство с выходом в интернет.

Таким образом, стоимость текста из не очень высокой к концу ХХ века стала не просто нулевой, а отрицательной. Горшочек продолжал варить с чудовищной силой, заливая город кашей. Текстов хочется не больше, а меньше. Они превращаются в информационный шум, забивают собой все жизненное пространство, заставляют нас ставить фильтры. По большому счету, главная благодетель сегодняшнего дня – умение сортировать информацию по заданным критериям, отделять зерна от плевел.

2. С девальвацией напрямую связано размывание критериев качества текста. Дело в том, что в более-менее консолидированном обществе вырабатываются представления о средних приемлемых продуктах. Все, что прыгает выше среднего, может быть объявлено талантливым или даже гениальным. Но ни о какой социальной консолидации сейчас речи не идет – на каждый продукт находится свой потребитель. В странах с платежеспособным спросом выживают нишевые проекты. Например, в Японии могут спокойно монетизироваться дикие для нас вещи – там чудаки не привязаны к койкам и не жуют безостановочно галоперидол, они вполне законопослушны и готовы покупать комиксы про то, как единороги совокупляются с кротами, а мальчики на боевых роботах сражаются против слизней из другого измерения. В России с деньгами похуже, поэтому у нас вся дичь просто копится на тематических сайтах и производится людьми, которые не знают, куда девать свободное время – школьниками, студентами, пенсионерами и хикикомори.

Для пишущего это означает то, что он может руководствоваться исключительно собственными представлениями о должном, и все равно найдутся люди, которые будут лайкать его шедевр. Но лайк – это не покупка. И литература резко разделилась на платную и бесплатную. Бесплатная лезет к тебе в душу сама и умоляет: прочитай меня! Здесь отношения обратные: не писатель продает свой труд, а читатель продает свое свободное время. И это надо хорошо понимать. Каждый раз, когда мы смотрим на отношения обмена (деньги-товар, время-продукт), надо спрашивать себя: кому выгоднее? Если заинтересованность пишущего в чтении больше, чем у читающего, перестраиваться придется первому.

Но проблемы есть и у платной литературы. По большому счету, даже за довольно востребованные тексты мало кто хочет платить – все знают, что рано или поздно их можно будет взять в том же интернете бесплатно. Или спиратить. Представьте себе распродажу джинсов ограниченной серии. Многие их хотят и готовы переплачивать, чтобы получить престижную вещь и повысить через нее свою социальную значимость (человек, одетый в бренды, имеет социальную наценку). Но что будет с распродажей, если все четко поймут: завтра за углом эти джинсы будут раздавать бесплатно или за символический рубль? Продажи рухнут. По большому счету, покупая книжную новинку сейчас, мы платим исключительно за время. Мы прочитаем топовый роман на месяц-два раньше остальных и отсечем, например, спойлеры.

Есть еще момент престижного потребления. Покупая книги, мы чувствуем себя хорошо. Не хлебушек все-таки – роман! Сказать себе «я человек, который покупает книги» бывает важно, когда у нас есть сомнения в собственном культурном облике. Но это все-таки не относится к чтению, так ведь? А чтение и взаимодействие с книгой – ключевой момент. Таким образом, получается, что плата за книгу не является гарантией читательского внимания – причины покупки могут быть самыми разными. Если дело дошло до чтения – значит, все серьезно.

3. Поскольку массовый читатель остался в прошлом, появляется новый вид читателя – целевой. Это носитель определенных ценностей и интересов, которого может заинтересовать данный текстовый продукт (простите, язык не поворачивается назвать современные тексты произведениями). Читатель имеет некоторые невыраженные или нереализованные потребности, которые текст улавливает и эксплицирует – то есть выражает словами. Тревога, любовное томление, жажда адреналина, потребность в расширении духовного опыта, скука, любопытство – вот очевидные факторы, определяющие импульс к чтению. Чтобы иметь читателя, надо его знать. Все это приводит к тому, что жанр, совсем уж было скукожившийся на протяжении ХХ века, вдруг опять становится влиятельным. Есть, условно говоря, любовное фэнтези, оно попадает в женскую аудиторию 18-40 лет, средне-образованную, в основном бездетную, творческих или околотворческих профессий. Такой социальный портрет будет определять не только направленность текста на адресата, но и формировать облик главной героини – она должна соответствовать среднему лицу этой социальной группы. Анастейша Стил из «50 оттенков серого», к примеру, средняя американская девушка – выпускница плохонького вуза, работающая продавщицей, из небогатой семьи, без ярких особенностей характера. В нее можно подставить себя и наслаждаться зажигательным сексом с красавцем богачом, пилотом вертолета и выдающимся пианистом, а по совместительству любителем БДСМ. И ничего, что в реальной жизни большинство женщин из указанной категории видели богачей только на фото. Ведь хочется чего-то большего, а литература – это поле возможностей. За возможности человек готов платить. Литература уже активно осознает себя как аттракцион, симулятор действительности.

Есть книги, написанные для филологов. Есть книги, написанные для любителей поспорить о политике. Есть книги, написанные для матерей трудных подростков. Есть книги, написанные для женщин на пенсии (мужчины редко доживают, хотя, я считаю, аудитория прямо золотая и не охваченная). А что читается массово? Да ничего. Нет массовой литературы – просто есть группы более многочисленные и менее многочисленные. Иногда создается шум вокруг того или иного текста, в большинстве случаев искусственно, тогда аудитория чуть расширяется. Но не более того. Никому не нужно то, что есть у всех. Прошли времена тотальной покупки томиков Дюма и хрустальных гусей. Мы – это то, что мы прочитали. Хочется сделать собственное лицо индивидуальным, а не таким, как у соседа. Кое-кто хочет походить на звезду, но звезды не читают – они работают. Обратите внимание на эту оппозицию. То время, которое мы могли бы потратить на вхерачинг и вджоббинг, мы тратим на листание пластинок из мертвых деревьев, испачканных черной краской.

Часть 2. Оптимистический пессимизм

Мы живем на развалинах постмодерна. Новое еще толком не построилось, а старое уже рухнуло и растаскивается населением по кусочкам – кто на дачу, кто в гараж. По большому счету, когда мы говорим о сетературе в лирике, мы имеем дело с эрзац-постмодернизмом. Приемы, ключевые черты предыдущей литературной эпохи выхолостились, перестали быть средством создания образа, но до конца не утратили свою эффектность. Так, мальчишки, оторвав колесо от сломанного комбайна, все лето катаются на нем, а вынув покрышку – плавают по реке.

Посмотрим на несколько приемов, заметив которые, читатель махает рукой и печально констатирует: сетература!

1. Помещение известных героев в современные декорации, открытая переоблицовка прецедентного сюжета.

Открытием постмодернизма было то, что текст не имеет границ и укорененности во времени – есть одно сплошное, почти не дискретное пространство литературы, где Пушкин влияет на Гомера не меньше, чем Гомер на Пушкина. Любой сюжет и герой существует в то время, когда был придуман, и всегда, потому что он привязан не к тексту, а к литературе как полю. Поле имеет особые свойства, но главное – оно не укоренено в носителе. Носители живут и умирают, а поле остается. Таким образом, сюжеты просто случаются, а не производятся (Ролан Барт назвал это смертью автора).

Поэзия наших дней не стала вдумываться в философскую подоплеку дела – она считала верхний слой. Можно взять любой известный сюжет и пересказать его, подновив декорации.

Вот, например, начало стихотворения Полины Синёвой «Эвридика»:

Ты то мелькал впереди, в толпе, то пропадал из вида.

С севера на материк опять надвигались льды.

Фракия, Крит, Шумер и темная Атлантида

уходили под воду и вновь выходили из-под воды.

На общую раму мифологического сюжета накидывается новый материал. В принципе, стихотворение неплохое, и если вы его прочитаете полностью, вы увидите, что автору удалось в финале вырулить к лирической мысли. Плохо здесь то, что паттерн используется автоматически и бездумно. Можно взять Гамлета и Офелию, Муму, Татьяну Ларину, Христа – кого угодно. Переодеть, припудрить и вновь выпихнуть на сцену. Работа пишущего становится чисто декоративной: он не придумывает новый мир, нового героя – он открыто заявляет, что берет чужое, а новое – это тот хлам, который он натянул сверху, якобы добавив образу флер современности. Это не так. Проблема любого приема, выходящего в тираж, в том, что он лишается содержательности. Когда в 60-70-х гг постструктуралисты открыли единство литературного поля, это был вау-эффект. Когда об этом пишут сейчас, это выглядит как попытка объявить копию оригиналом. Пишущий не напрягается, не ищет выхода за грань привычного (а именно этого мы подсознательно ждем от хорошей литературы), он по-цыгански пытается продать нам краденого коня. Ценность любой вещи, в том числе текста, отчасти формируется количеством вложенного в нее труда (отчасти, поскольку есть и другие факторы ценности). Труд пишущего – это напряженный, зачастую мучительный поиск скрытого смысла бытия, выраженный через слово. Любая лень и халтура, любые попытки считать читателя болваном обходятся дорого. Пишущий несет репутационные риски.

2. В ситуации постмодерна лирика чувствовала себя неуютно. Фактически ее выбросило на периферию литературы. И дело здесь не только в том, что постмодерн был крайне рациональной эпохой, смеющейся над трепетным и однозначным чувством. Проблемы были чисто функциональными: появилась возможность индивидуального прослушивания музыки (магнитофоны, плееры), и человек перестал удовлетворять свою сентиментальность через лирическое слово – гораздо проще это делается через суггестию мелодии, соединенной с пустотным текстом. Сложные поэтические конструкции по-прежнему интересуют людей, но таких стало меньше, и потеряв массовость, лирика, увы, потеряла саму себя. Бегала, как умалишенная, дергала другие роды литературы за пальто, спрашивала: а мне теперь куда?

Кончилось тем, что лирика начала меняться в сторону драматизации (а драма и сама в кризисе!) и в сторону прозаизации. Появились диалоги, появился ярко выраженный сюжет, лирическая медитация свелась к нулю.

Приведу в пример мое любимое стихотворение у Линор Горалик:

Камень удерживает бумагу, ножницы вырезают из неё подпись и печать.

Осталось совсем чуть-чуть.

Камень думает: «Ну какой из меня медбрат?

Надо было поступать на мехмат.

Вот опять меня начинает тошнить и качать.

С этим делом пора кончать».

Ножницы думают: «Господи, как я курить хочу!

Зашивать оставлю другому врачу.

Вот же бабы — ложатся под любую печать,

как будто не им потом отвечать».

Бумага думает, что осталось совсем чуть-чуть,

и старается

не кричать.

Тут есть и сюжет, и монологи персонажей. От лирики только столбик и рифма. Но на самом деле, от лирики еще и возможность мощной чувственной подстройки к тексту. В отличие от прозы, лирика позволяет нам пережить пиковый момент как обоюдо-личный: то, что чувствует лирический герой / автор, присваивается нами в процессе чтения. Красивая метафорическая картина, которую создает Горалик, усиливается средствами лирики, хотя здесь можно было бы вытянуть историю в прозу.

Я не буду анализировать этот текст хотя бы потому, что он чрезвычайно хорош – не мне это делать и не в рамках блога. Скажу только о том, что приемы прозаизации и драматизации текста также стали приманкой для ленивого автора. Можно взять прозаический по своему составу сюжет и придать ему форму лирики, провоцируя читателя на более личное восприятие текста. Таким образом, автор отказывается от работы и предлагает читателю поработать за него: добавить эмоций от себя. Ярко выраженный сюжет позволяет сохранять интригу до финала (в лучшем случае), драматизация создает точку конфликтности, и таким образом, текст вроде бы расподобляется с прецедентной классикой и кажется новым. Но он не нов, более того, неумно хитёр. Пуская прозу в лирику, мы должны понимать, что цель – не привлечение внимания читателя, а решение внятной творческой задачи. Если сюжет прозаический, почему бы прозу не написать?

Конвергенция родов литературы – не такое уж редкое явление. Существовали баллады, поэмы, драмы в стихах. И сейчас прозаизация и драматизация лирики – не катастрофа, а часть нормального процесса. Но – одного приема мало! Если в тексте, кроме приема, нет ничего, то прием играет не на текст, а против текста. Золото само по себе ценно и красиво, но когда мы видим аляповатую и кривую золотую вазу, всю в розочках, она не вызывает в нас эстетического чувства и мы не готовы переплачивать за нее – в лучшем случае, эта ваза пойдет по цене лома.

Несмотря на сказанное, я во многом фанат сетевой литературы. Мне нравится идея того, что каждый человек – носитель творческого начала. Это говорит о большом объеме красоты жизни. Поэтому в слове «сетература» для меня нет презрения и нет стигмы. Но бездумное тиражирование приемов, конечно, не является достоинством. Если пишущий отказывается вкладывать труд мысли, я отказываюсь вкладывать труд чтения. Это честная не-сделка.

Про другие приемы современной (сетевой) литературы – потом. Обсудим и актуальный верлибр, и бродскую рифму, и амплификацию.

В следующий раз я вернусь к прозе.