Комарова weekly. Литература как любовь

Установка на читателя – ключевой компонент любой прозы, довольно плохо осознаваемый писателями-дилетантами. В самом повествовании, в его тоне, в избираемом фокусе изображения художественного мира заложена стратегия улавливания читательского внимания. Писатель удерживает читателя так же, как двое любящих – друг друга: не силком, не шантажом, а по доброй воле. Там, где возникает книжное насилие и произвол, чтение превращается в пытку. Именно поэтому благие намерения школьных учителей вколотить в наши головы Пушкина и Толстого терпят фиаско. Литература – это любовь. Но, к сожалению, именно школа сохраняет прецендентность текста. Прецедентность – это способность связывать разных людей общим знанием. Ты читал «Анну Каренину» и я читала ее, у нас есть общее. Чем больше у нас общей земли, тем лучше мы друг друга понимаем, тем сильнее мы связаны – не судьбами, но опытом. Разница между мной и, скажем, конголезом состоит не только в том, что он говорит на лингале, а я по-русски. Он не знает Колобка и Репку, для него ничего не значит строка «мой дядя самых честных правил», он не понимает, почему смешно, когда говорят «икра заморская, баклажановая». Соответственно, и я не знаю ничего о том, что он считает для себя опорным, детским, нативным (но отнюдь не наивным) знанием.

Прецедентность бывает общемировой, бывает локальной. Например, для ЛК прецедентами являются наиболее обсуждаемые и читаемые тексты, а на других площадках эти тексты менее известны и не входят в прецедентный круг. Таким образом, любой прецедент – это социальный клей, лекарство от распада. Он проактивно влияет на свое окружение: вокруг прецедента нарастают подражания. Удачный опыт копируется, тиражируется, транслируется, пока не исчерпает свою удачность – не превратится в общее место. Тот же процесс мы видим в языке: творческий или случайный акт, в результате которого порождается языковая аномалия, – явление единичное, и осознается единичным на фоне стабильности нормы. Прецедентный текст – это тоже аномалия, возникающая на общем фоне типичной литературы.

Закономерный вопрос: можно ли создать прецедентный текст и как это сделать? Шанс примерно такой же, как найти на дачном участке сундук с золотом инков. В принципе, не исключено, но маловероятно. Прецедентный текст всегда обозначает важное и скрытое – то есть то, что подспудно осознавалось многими без обозначения в точных словах. Читатель, носитель определенной культуры, должен по своей воле выбрать прецедентный текст к прочтению. Причин для выбора может быть несколько:

·        В этом тексте заключена важная для него лично информация.

·        Этот текст читает его близкое окружение.

·        Текст является частью культурного багажа той среды, к которой он хочет принадлежать.

·        Чтение текста принесет удовольствие.

По большому счету, вопрос только в том, как запустить цепочку чтения – дальше этот снеговой ком покатится сам. Советские писатели четко знали один ход: конъюнктурным образом пропихнуть свое творение в школьную программу. Но школьные программы регулярно перетряхивают. Ловко лавировать в политическом поле и соответствовать актуальной повестке умели немногие. Сейчас возможностей стало все-таки больше: есть социальные сети, есть хайп. Пусть краткосрочный, но эффект они все-таки дают.

Хайповые темы тоже более-менее очевидны – это болезненные точки, которые поляризуют общество, нерешенные длительные проблемы. Например, проблема домашнего насилия. В этой теме вскрывается огромная социальная беззащитность человека: одни боятся за свою жизнь, другие – за свою свободу, третьи – за свое самоуважение. Каждому есть, что терять. Войти в эту тему с текстом и раскрутиться на внешнем факторе – довольно очевидный ход, хотя далеко не синекура. Настоящие прецедентные тексты всегда глубоко гуманистичны: они на стороне человека, и этим человеком является не автор с его мелкими амбициями, а другой. Литература – это любовь не к себе, а к другому.

Вернемся к тому, с чего начали, – к установке на читателя. Есть несколько типов читателя, с которыми мы имеем дело: фанат, друг, любопытный, равнодушный, скептик, хейтер, филолог. Это классификация по предустановке на чтение – по состоянию психики на момент знакомства с текстом. Влиять на читательскую предустановку возможно только внешними инструментами – рекламой, программами лояльности, бонусами за чтение. Хороший текст умеет произвести переворот установки, превратить скептика в фаната. Представьте себе, что вас заставили прочитать какой-то роман – например, «Отец Горио» Бальзака. Вы настроились на скучищу, и вдруг обнаруживаете себя в два часа ночи на кухне, с книгой в руках, с глазами, полными слез. Это ведь инсайт и победа литературы над предубеждением!

Как язык является средством коммуникации, так и литература, созданная на нем, представляет собой коммуникативный акт. Текст, даже очень большой, можно рассмотреть как реплику в диалоге. Тексты общаются между собой – через поле литературы. Это открытие 60-х гг. французской школы структурализма, предопределенное работами М.М. Бахтина. В каждом тексте есть три компонента: что сказано, как сказано и зачем сказано. Зачем – это не всегда мысль, которую хотел донести автор. Зачем – это установка на читателя. По большому счету, эти установки можно описать так:

·        Согласись со мной.

·        Противоречь мне.

·        Подумай вместе со мной.

·        Подумай дальше или другое.

·        Чувствуй вместе со мной.

·        Чувствуй иное, нежели я.

·        Выбери что-то для себя.

·        Взгляни на меня, я есть.

·        Полюби меня.

·        Возненавидь меня.

·        Получи удовольствие.

·        Получи информацию.

·        Получи задачу.

Как вы думаете, какова моя установка при написании этого блога? А всей серии блогов? Каковы установки, вложенные в ваши бытовые реплики? Если рефлексировать их, жизнь существенно продвигается вперед. Это не означает, что вы научитесь воздействовать на мир – магии нет. Это означает, что вы сможете воздействовать на себя, меняя речевую прагматику (то есть план установок и целеполагания).

Например, установка «чувствуй вместе со мной» одинаково свойственна лирике и анекдоту. Когда мы вываливаем в стихотворный текст боль неразделенной, разбитой любви, мы скрыто предлагаем читателю покопаться в аналогичном опыте и соединиться через него с текстом. Тебя бросили, меня бросили – давай плакать вместе. В случае если читателя сроду никто не бросал, он может подключиться не через личный, а через общий опыт – этакое метонимическое сочувствие («меня никогда не бросали, но я знаю от других, что это болезненно»). Думаю, эта вещь довольно очевидна для всех. Мы тем лучше чувствуем лирику, чем больше она попадает в нашу субъективность. Хороший читатель лирики – чувствительный человек.

Вот довольно известное стихотворение Лермонтова. Почувствуйте его вместе со мной!

Я не люблю тебя; страстей

И мук умчался прежний сон;

Но образ твой в душе моей

Всё жив, хотя бессилен он;

Другим предавшися мечтам,

Я всё забыть его не мог;

Так храм оставленный - всё храм,

Кумир поверженный - всё бог!

Простым языком, стертыми метафорами лирический герой рассказывает то, что ясно каждому сердцу: любовь никогда не лишается значимость полностью – она теряет актуальность, эмоциональный накал, силу влияния. Но остается сама форма любви. Способность человека любить сакральна. Единожды оцененное как значимое остается таковым по факту памяти. В этом проявляется власть прошлого над человеком – она тотальна. Прошлое неотменимо и в какой-то мере неизбежно. Полюбив, мы ставим на линии судьбы отметку, и сколько бы мы ни отрицали ее существования, сколько бы ни предлагали самому себе считать эту отметку информационным шумом, она не исчезнет и будет вечно влиятельна.

Так я чувствую этот текст Лермонтова. Пожалуйста, взгляните на него моими глазами. А потом стряхните этот морок и посмотрите иначе. Моя субъективность, внедренная в анализ, – это лишь установка, но никак не суть текста. Читая Лермонтова, я присваиваю его, говоря: нет, собственно, никакой разницы между мной и тобой, ведь во время чтения мы – одно и то же, поэтому те слова, которые ты говоришь, это и мои слова, ведь я, читая, очень ярко чувствую боль, тоску и отчужденность от предмета своей любви. В целом, я уверена, Лермонтов рассчитывал на такое чтение – по тексту видны маркеры этой установки (форма признания, исповедальная интонация, отсутствие отвлекающих от главного средств выразительности, развитие из низкой точки в высокую).

Как ни странно, то же самое происходит в анекдоте – как устном жанре, в основном. Представьте себе, что мы сидим на кухне и я рассказываю вам следующее:

Идет Иван-царевич по лесу, с похмелья, очень хмурый. Видит – Змей Горыныч узлом завязан, Кощей с проткнутым яйцом куда-то ползет, Баба Яга засунута в ступу ногами вверх, а рядом с ней валяется хуй. Вынул Иван-царевич Бабу Ягу из ступы и спрашивает:

– Что случилось-то?

– Да ты вчера напился, буянил.

– Ну, ладно, понятно. А хуй откуда?

– Это Кот Баюн. Он все видел и охуел.

В данном случае я соединила два анекдотических сюжета – богатырское раскаяние за прошлое буйство и превращение персонажа в половой орган по логике опредмечивания смысла. Когда рассказчик разыгрывает анекдот – а здесь важна драматизация, представление ситуации в лицах – он скрыто просит собеседника увидеть мир его глазами – посмеяться над хаосом, который привносит в мир пьяное поведение, и насладиться тем, как слово приращивает новое значение за счет необычного образа (охуеть – удивиться, охуеть – превратиться в хуй). В таком типе текста юмор работает по вертикали: рассказчик и слушатель находятся на стороне логики и здравого смысла, от которых катастрофически отпадают персонажи. Балагурство, свойственное анекдоту, реализуется через игру слова – оно говорит о внутренней свободе текста, о вложенной в него игровой установке. В мире данного анекдота все обратимо: действие и последствия, буквальное значение и переносное, верх и низ. Рассказывающий приглашает слушающему почувствовать норму на фоне аномалии. Но, обратите внимания, никакого белого пальто тут нет и в помине: разгром, учиненный Иваном-царевичем, не выводят мир в страдание, он остается в смеховой, несерьезной зоне, и более того, у каждого в опыте есть разгребание последствий собственной глупости – мы в какой-то мере тоже Иван-царевич. А в какой-то мере – удивленный кот.

Дорогие друзья, блог Комаровой уходит на неопределенно длительный перерыв. Всем спасибо, что были со мной.