Пролетая над кукухой. Учитель на замену. 18 +

Ксения Комарова

Есть жанры, которые перестают быть содержательными и уходят в подсознание культуры. Например, фактически исчезли ода, трагедия, басня. К редким и вымирающим видам относится исповедь. С точки зрения религиозного и воцерковленного человека, она никуда не делась, но много ли среди нас тех, кто исповедуется регулярно? При этом потребность в исповеди сохраняется – человек должен получить от кого-то свыше разрешение быть собой (терапевтическая роль слова всегда хорошо осознавалась). Но дело не только в этом. Передавая свой опыт, особенно негативный, травмирующий, изустно, мы отчуждаем сознание от события, создаем дистанцию и диссоциацию. Я-в-слове не равен мне-в-действии. Рефлексия позволяет нам вырваться из замкнутого круга личности и посмотреть на жизнь сверху, в контексте социума и жанра. Исповедальный нарратив так же важен человеку, как и пища, сон. Без него сознание становится тюрьмой-одиночкой.

«Detachment» (русифицированный вариант названия еще обсудим) организован как исповедь Генри Барта, который, печально глядя на интервьюера, пересказывает события одного месяца своей работы в неблагополучной школе и пытается вывести некоторые пессимистические истины. В начале фильма нам показывают интервью с другими учителями – от этого картина принимает отчетливо социальные черты. То, что переживает Барт, не только его проблема – это общий педагогический паттерн. Общество устроено так, что школа автоматически превращается в точку уязвимости. Если вы что-то хотите понять про страну, загляните в среднюю школу – можно даже не в самую плохую, в обычную. Или нырните в память, в прошлое, когда школьный коридор казался широким, учителя – врагами, одноклассники – уродами, программа – ересью, а жизнь – дерьмом. Хотя… постойте, разве что-то изменилось?

Я преподаю пятнадцать лет, было всякое. В самом начале моей университетской карьеры мне досталась смешанная группа иностранцев. Занимались мы в общаге, в грязном классе, с засаленной тряпкой и кусковым мелом. И была у меня ученица Фатима, арабка, у которой поехала крыша. В каждом сочинении она писала: «Я лублу рускыя, арабскыя, туретскыя». Она и правда всех любила. Ласково поглаживала мою сумку на перемене, когда я пыталась стереть с доски криволапую парадигму родительного падежа. И вот однажды Фатима слезно попросила меня следовать за ней. Мы пошли по длинному общажному коридору, мимо вонючей кухни, булькающего сортира, где бедуины, не закрыв дверь, гадили на газету. Фатима манила меня, как русалка. Я плелась. Мы зашли к ней в комнату – я была уверена, она хотела поговорить о русской грамматике. Скромная кровать была на удивление аккуратно заправлена, и вещи не валялись на полу. Фатима намешала мне Несквика. «Пить! – попросила она. – Очень вкусно. Пожалуйста, пить!» Все мои ученики знали, что я на переменах не ем и не пью. Четыре пары в общаге, а иногда и шесть, приучили меня к стойкости. Пересилив себя, я сделала два глотка. Я помнила, что недавно Фатиму выпустили из дурки – она шагнула в окно с пятого этажа. Несквик был едва теплый. И тут в комнату ворвалась комендант. Она кричала, что я шляюсь по комнатам студентов, чуть ли не по койкам, что недавно видела меня в комнате мальчиков, с которыми я, видимо, сплю, что доложит проректору о моих похождениях. Испуганная Фатима прижалась к стене. Я поставила Несквик и вышла. Мне надо было еще две пары рассказывать о родительном падеже.

Именно поэтому я проплакала весь фильм. Без остановки. 

Школьная система и шире система образования организована так, чтобы испортить жизнь максимальному количеству людей. Это ад. И фильм методично, кругами, водит нас по всем ярусам, показывая бессилие, одиночество, срывы, слезы, тщетные попытки бегства и провал. Фоном, конечно, идет такая тревожная музыка, от которой сразу хочется заживо закопаться. «Detachment» – каталог человеческого страдания, сосредоточенного в одном месте. Причем чем добрее ты, тем сильнее тебя припечатает. В этой системе наказываются сострадание и приятие – они отвлекают от борьбы за выживание. Сейчас, когда мне почти сорок, я жалею не учителей, а детей. Каждый из них, имея за плечами опыт школьной мясорубки, потеряет что-то важное. Некоторые – надежду. Другие – позитивные сценарии. Кто-то – любовь к людям. А иные и саму жизнь. Удивительно только то, что это вовсе не национальная проблема – так везде. Более того, в богатых странах конфронтация даже острее.

Сама коллизия фильма довольно проста: чувствительный лишний человек в убегающем сценарии встречает несколько препятствий непреодолимой силы. Первым препятствием является жалость к неблагополучному ребенку. Вторым – ответственность за судьбу учеников. Мы несколько раз видим Генри плачущим, нам показывают его глаза, трясущиеся руки, он вывернут наизнанку для зрителя. С таким героем легко солидаризироваться, поскольку он лишен субъективных границ. Его опыт – в какой-то мере опыт каждого. То, что Генри – безнадежный пессимист, объясняется не только обстоятельствами его жизни (как тревожно Генри-ребенок смотрит в камеру!). Создатели фильма не случайно отсылают нас к Камю, к философии экзистенциализма. У американской культуры, с ее культом достижений и успеха, накоплена большая усталость. В этой усталости проявляется нежелание человека игнорировать эмоциональную сферу, а эмоции устроены так, что негативное поле в них больше. Мы годами копим грусть, обретая невероятную опытность в науке тоски. И поэтому легко подключаемся к чужому страданию, готовы разделить его, потому что страдание, как ни странно, источник консолидации, способ преодолеть одиночество и стать единым целым с Другими. Другие – это не ад. Другие – это неузнанный Спаситель, Христос в Эммаусе.

Русский вариант названия, «Учитель на замену», позволяет нам встроить фильм в линейку школьной драмы. Мы привыкли к ней и без проблем декодируем сообщение. Но при этом стирается философский слой, задаваемый английским словом detachment. Глагол detach означает отсоединение, отделение – не только одного человека от других (Генри бродит между школами, избегая привязанностей), но и человека от самого себя. Именно это становится способом выживания для тех, кто ежедневно получает порции негативного опыта. Увидеть за случаем систему – это преодолеть случай. Исповедаться – это частично отменить прошлое, превратить травму в слово. 

Интересен финал, в котором Генри, читая фрагмент из новеллы По, остается в пустом классе. Красивая метафора катастрофы духа. Пространство школы сравнивается с пространством сознания, и каждый герой фильма становится не только эстетической моделью человека, но и психологическим образом. Внутри у нас именно так. А в финале – страшный ветер и одиночество, и спокойный голос размеренно читает классический текст о гибели. Если посмотреть на сюжет, Генри в общем-то выкарабкался – он сумел разморозиться и разрешить себе привязанность. Рискнул. Но та жизнь, в которую он погружен, не предполагает длительного счастья. Оно нам показано только в сцене прогулки Генри и Эрики по магазинам, а дальше – снова террор реальности. Разум и логика позволяют людям жить в системе достигаторства, но по большому счету, это самообман, редукция личности. Стоит только разрешить себя чувствовать, начнется девятибалльный шторм.

Где-то прочитала любопытную мысль про песни Олега Медведева: дескать, общей идеей является то, что счастья нет и бессмысленно об этом париться. Не уверена, что у Медведева так, но в фильме «Detachment» действительно транслируется что-то подобное. Психологическая драма как жанр предполагает, что мы видим не безысходную, но довольно скверную ситуацию, в которой от выбора героя мало что зависит. Генри, оставшись в школе на постоянку, по-прежнему будет несчастен и одинок, равно как и все остальные герои. Так происходит, потому что отсутствует правильный путь. Есть несколько в разной степени неприятных путей. Жизнь не организована по принципам справедливости. Бог умер. Счастье истончилось.

Фильм, без сомнения, сильный и тяжелый. Он хорошо сделан композиционно, герой продуман, коллизии выверены, философская база подкупает. Камю, как и взрыв, всё делает лучше! Не понравилась мне только сцена самоубийства девочки. Зря нам показали агонию и кровь, лучше было убрать их за кадр. Пустой стул страшнее, чем пена у рта. Минус приемы бьют прямо в сердце, рисуя множество страшных картин вместо одной. Монстр в кадре проигрывает монстру, которого зритель не видит. Смерть сильна умолчанием. В остальном же фильм умело вскрывает зрителя, вовлекая его в цепь депрессивных переживаний главного героя. Другое дело, стоит ли усиливать то, что и так сильно. Дерьма хватает и без фильмов.

Возвращаясь к теме исповеди, я подумала вот о чем. Любая религиозная организация подключает человека к чему-то большему, чем он сам – общине, богу, смыслу. Психотерапия, которая пытается канализировать потребность в исповеди, никогда не сможет сделать того же. Потому что лжива. Тебя слушают 50 минут, по таймеру, за деньги. А потом ты снова один, без торжества, без вдохновенья, без бога и справедливости. Пустое слово. Недостаточно выплеснуть из себя нарратив. Недостаточно формально быть услышанным. Если твое слово ничего не меняет (а оно ничего не меняет), значит, его и не было. Вот это – страшно. А особенно для учителя.

Я тоже этого боюсь. На миг поколебать воздух и раствориться в нем навсегда.

Следующий фильм «Корабельные новости» с Кевином Спейси. Охуенный.