0
732
Рубрика: кино

Яна Виноградова

 

Спасибо Кукухе, благодаря домашнему заданию я посмотрела этот замечательный, вдохновляющий, лёгкий, жизнеутверждающий фильм. И сейчас попробую поделиться впечатлениями, пока горяченькое)

 

Фильм заставил смеяться, а ещё вспоминать. Божечки, да какие же они классные, эти вчерашние мальчишки! Прямо любоваться ими и любоваться! Жизнь бьёт ключом. Весь мир у ног. Добро освещает путь, зло отступает в страхе. Мы сможем и это, и то.

 

Ноооо есть мыыы! Раскачааем этот мир!..

 

Да-да-да! Чистая правда. Так всё и было. Так всё и будет. Всегда.

– А давайте взрывать, чтобы добро восторжествовало!

– Главное – сверхусилие! Толкаешь одно, падает другое.

– Мы – художники.

– А может будем воскрешать красивых и лучших?

Их четверо и они такие разные. Их четверо и все они молоды, энергичны, они романтики и мечтатели. Они верят в лучшее, они верят в себя, они верят в добро.

 

Глядя на них, видишь себя, свои студенческие годы.

Блин, как же было клёво!

Мы могли мотануть в Крым между двумя экзаменами (а давай? а давай!), поехать в гости к одногруппникам в деревню (медовуха – это если в самогон добавить мёд), денег нет – чем ночной вокзал не тёплое местечко? А ещё можно орать в трамвае Земфиру, декламировать стихи в метро, а ещё картошку будет жарить тот, кто проиграл в покер. И орешки бывают не только арахис, а ещё и мускатные. Как вот голубые жуки, например.

 

Бесшабашность, беззаботность, безбашенность.

 

А ещё любовь. Первая любовь и первое разочарование. Дружба, дружба и дружба. Стремление к деятельности и абсолютное ничегонеделание. Мы не знаем к чему стремимся, но мы стремимся. И это самый незабываемый период в жизни, самый стрёмный и самый кайфовый возраст. Ты уже взрослый, но ещё голоден на события, на движуху, на жизнь. Ты уже взрослый, но ещё такой доверчивый и такой мечтатель. Романтики с большой дороги. Это о них. Это о нас.

Весь фильм я была там, с ними, смеялась с ними, горевала с ними, снова смеялась. И как же всё хорошо, и как же я завидую вам, ребятки, белой завистью, что у вас ещё всё впереди, что вы по-настоящему живёте, что хлеб для вас очень даже вкусно и пофиг, что он не намазан маслом.

 

Ксения Комарова

 

Раньше мне казалось, что хорошее кино – это то, которое вышибает из тебя слезу, забирается под кожу и шепчет, как Веном: «Я тут!» Но потом стало ясно, что такого довольно много, и все зависит не от возможностей самого искусства, а от чувствительности зрителя. Некоторым тощего котеночка покажи – уже ревут. Критерием качества не может быть внешний субъективный фактор: если бы это было так, мыльные оперы были бы вершиной искусства. По большому счету, по-прежнему единственно надежной внутренней меркой является антиномия цельности и сложности. Кино (текст) должен состоять из большого числа разнообразных компонентов, складывающихся в единое смысловое целое. Легче всего это увидеть на примере классической музыки, которая, пожалуй, раньше других поняла и ценность полифонии, и роль структурности в композиции. При этом, разумеется, нельзя сказать, что критерия «цельность-сложность» вполне достаточно для оценки произведения как качественного – речь ведь идет только про формальную сторону (хотя любая форма, как учит Гачев, содержательна). Есть еще тематический и проблемный аспект, жанровая направленность, способность персонажа вызывать субъективную подстроку зрителя (читателя) при сохранении индивидуальных черт и в целом нетипичного поведения. Без нетипичного поведения персонажей вообще трудно сделать что-то хорошее. Кому интересно кино, где герой одевается, чистит зубы и восемь часов тупит в таблицу Excel, а потом возвращается домой, ужинает и ложится спать? В этом хотя бы уже потому мало художественного, что нет зазора между реальностью и сознанием, между действительностью и ее фиксацией. Да и просто скучно. Рутины нам и так хватает. Давайте хлеба, зрелищ, сисек, котиков, тетерева… ну, что у вас там новенького?

Второе теоретическое соображение, без которого дальнейшие выводы голословны, связано с распадом большого плодового тела трагедии. В истории литературы и драмы, в частности, это был один из самых влиятельных жанров. Он напрямую высказывал отношение общества к ценностям и поведенческим стратегиям, был этикой и кодексом, секуляризованной Библией, где бог – это сюжетная справедливость. Но так уж получилось, что человек, стремясь к сложности, оказался в ситуации, когда прямое высказывание лишено силы. Смыслы перестали принадлежать богу – они стали индивидуальными. Из метафизики резко очерченных состояний мы вылетели в мир снятых смыслов. И трагедия начала распадаться, превращаясь из цельной картины мира в оптику. Герой драматического произведения (и кино, поскольку сценарий сохраняет связь с драмой) примеряет точки зрения, как очки: розовые, прозрачные, темные, со стеклами-хамелеонами, близорукие, дальнозоркие, с коррекцией астигматизма. Этим же занят и зритель. Если его долго накачивать одним чувством (например, планомерно показывать страдание персонажа), он пресытится и скажет, что это неправда, потому что жизнь не состоит только из одной фазы. И получается, что трагикомедия как жанр оказывается наиболее точной формой отражения того, как мы видим мир: он разный не только для конкретных людей, но и даже для одного человека. Мысль простая и очевидная, но плохо отрефлексированная. Сложность фильма должна быть адекватна сложности зрителя. Кому-то и дневной сериал на ТВ достаточно сложен, чтобы закрыть все эмоциональные и интеллектуальные потребности. А кому-то и Гегель ни о чем. Знаю одну такую особь.

Распад трагедии привел к появлению целой линейки продуктов: траги-драма (потомок высокой драмы), траги-комедия, траги-мелодрама, траги-фарс. Отечественный кинематограф понял свою задачу как максимально полное воплощение траги-драмы. Нам еще Достоевский с Толстым объяснили, что жизнь – дерьмо, а смеются только идиоты или дети. Поэтому надо показать мрачный пейзаж, тяжелое небо, российскую депрессивную глубинку и великое героическое страдание. В финале герой, конечно, умрет, и нищая природа прольет над ним скупую слезу осеннего дождя. Ну а чо, хуле жить-то?

Нельзя сказать, что подобные фильмы бессодержательны – они показывают, насколько нам хочется, чтобы было иначе. Это мольба богу трагедии о том, чтобы несправедливость хотя бы постфактум была устранена, а враги наказаны. Но бог умер, а мир глуховат. Чтобы докричаться, надо вопить как минимум в два раза сильнее. Тем более что зритель, дожевавши попкорн, уже через час напрочь забудет сюжет фильма и нырнет обратно в свои Excel-таблицы. Приходится искать какие-то другие формы высказывания, возможно, более сложные, чтобы создать нечто актуальное и адекватное – то есть показывающее действительность в форме самой действительности. Траги-абсурд. Фильм с тонкими крючками для ловли прихотливого зрителя.

«Тряпичный союз» для меня стал лучшим фильмом, которые я смотрела за последние… ох, даже не знаю сколько, лет. Может, лучшим вообще. У меня было чувство, что его сделали специально для меня – косвенный признак качественного кино. Зритель так и должен думать. Не «это кино обо мне», а «это кино для меня». Большая разница вообще-то. Мне неинтересно читать о себе, я у себя и так есть двадцать четыре часа в сутки, что на двадцать четыре часа больше, чем мне хочется. А вот когда мне показывают то, что удивительно, но при этом уместно и обоснованно – сложный портрет левой юности – тогда возникает ощущение причастности. Я-мы-тряпичный союз. Удивительно только, что фильм снят при поддержке «Фонда кино». Как это они вдруг оскоромились и дали денег на что-то хорошее? Может, им правую руку выкрутили болевым приемом?

Фильм строится как личная история, и она показана в динамике: герой меняется. Если в начале мы видим комедийную личность, в почти бутафорском костюме (сандалии на носки, шортики, в которые заправлена мятая клетчатая рубашка – портрет современного клоуна, понявшего, что клоунада – это не накладной красный нос), то в финале он совершает поступки и становится главой «Тряпичного союза», первым и главным учеником непоказанного Христа. Поиск, который вели ребята, был только внешне абсурдным, поскольку метался между совсем уж несвязанными вещами (революция, подвиг аскета, перформанс, некромантия), но на самом деле был типичным рудиментом мужской социализации, которую в современном обществе кое-как заменяет армия. Кое-как – потому что реальной инициации там не совершается. У общества забирают мальчиков и возвращают ему опять же мальчиков, которые так ничему полезному и не научились. Инициация же должна в корне менять человека. Разница между мальчиком и мужчиной не в количестве навыков, а в осознании ценности и цены поступка. Мир меняют дела, труд. Ко всему остальному мир глух – и тут уж вовсе не вина трагедии.

Конечно, это в первую очередь фильм о дружбе мальчиков. Отрадно, что такие все еще есть. Досадно, что таких очень мало (говорят, в продолжении «Элен и ребята» Николя переспал с Жозе). Фильмы про еблю – пожалуйста, про любовь – воз и маленькая тележка, а про то, что людей может связывать общий порыв, не укладывая их при этом в постель, говорить почти неловко. Секс не случайно стал универсальной формой близости – это говорит о ее кризисе. Мы не можем понять, кто близок, а кто нет. Секс дает формальный критерий, отсекая лишнее. Без него как-то ненадежно. Более того, очень странно, когда сильная, экзальтированная любовь не имеет выхода в физическое ощущение. Раньше, как ни странно, внутриполовые ограничения работали иначе: в XIX веке крепкий поцелуй мужчин не был чем-то из ряда вон выходящим и не превращал их в любовников. А сейчас попробуй-ка поцелуй друга! Да он с визгом убежит. То же касается и женщин, хотя и в меньшей степени – телесная близость не так ограничивается, не так демонизируется. Когда говорят, что феминизм совсем съехал с катушек, забывают о том, что именно он проповедует теплоту – развитие способности человека к заботе и нежности. Без них мир – бесконечный порнофильм с перерывами на рекламные паузы и заполнение Excel-таблиц (альтернативное digital-порно, без регистрации и смс).

Обратите внимание, как Попов дважды «ныряет» и видит в подводном мире Андрея. Эти сцены меня поразили. Не потому, что они работали с очевидными аллюзиями («В гостях у сказки», «что воля что неволя», Садко), а потому, что в них была невероятная чистота. Один персонаж любит другого, скучает по нему, дорогому мертвецу, и просто рад его видеть. В этом есть наивная откровенность прошлого, как будто на секунду слетела шелуха времен, и вновь Советский Союз, и вновь на дороге у подъезда ребята играют в хоккей, расставив коробки из-под обуви и катаются в снегу, как щенята…

«Тряпичный союз» имеет черты банды, секты и команды Тимура. Он симптом детской болезни левизны. Ребята и правда левые: Попов активно продвигает идею насильственного изменения социального строя, Петя ищет духовного подвига, Андрей – типичный левый художник, видимо, будущий член какой-нибудь арт-группы, типа «Война». И главный герой, зараженный идеей воскрешения мертвых, сбежал из книг Платонова, стихов Маяковского, из ранней эпохи социализма, когда порог жизни казался таких близким. Ребята вырастут, возможно, из этого. Настоящие левые, по сути, не такие. Это именно возрастная левизна, когда для социализации надо максимально качнуться в противоположную от общества сторону – символически умереть. Каждый член «Тряпичнного союза» проходит свое испытание: смертью, женщиной, сумасшествием, подвигом. Мы не видим в кадре их изменений, но в финале герой, уже совсем иначе одетый (в благополучное и изящное бюргерское пальто), как бы говорит нам: всё окей, мы повзрослели. Но мы помним.

Больше всего, конечно, удивляет не поведение и чудачества четверки российских мушкетеров – тут все в лучших традициях социальной комедии, а то, насколько фильм сложно сделан. В нем каждый следующий ход непредсказуем и логичен, как будто повествование переполнено микро-пуантами. При этом фильм не распадается на серию новелл, анекдотов. Сначала я думала, что это совершается благодаря голосу повествователя, но обычно этот прием как раз работает на разрушение художественного гипноза и, следовательно, цельности. Потом стало ясно, что дело именно в силе внутренних связей сцен. Например, то, что Петя залезет на столб (и то, как он сойдет со столба), было подготовлено не одним диалогом про столпника, а всем ходом действия: плакат, неоднократное обсуждение, намеки на христианский контекст происходящего, и даже реплика отца девушки «ну чо, исусики?» Сценарист знал, что делает, ни на секунду не расслаблялся. В фильме нет ни одной проходной, лишней сцены, он компактен, динамичен и предельно точен.

Похожие фильмы мы уже рассматривали в «Кукухе» - это «Граффити» и «Еще по одной». В «Граффити» реализуется та же сюжетная схема: приезд молодого героя из столицы в деревню и обретение там друзей и себя. Некоторые сцены выглядят как визуальные отсылки, особенно проезд по трассе автобуса-развалюхи. А в «Еще по одной» мы видим портрет современной дружбы. И он вообще-то принципиально ничем не отличается от того, что показано в «Тряпичном союзе». Быть друзьями – это носиться с общей безумной идеей, которая могла бы изменить мир, но никогда не изменит, потому что… ну, глухой он, с первой степенью тугоухости! Кричите погромче.

Если говорить о христианском контексте в фильме, он сделан очень мило. Ненавязчиво. Да, у нас есть Иван, Андрей, Пётр и… ээээ, Попов. Постоянно мелькают иконы, как бы выворачивая и травестируя тему. Это и невинно, и мудро: герои ищут максимальную степень подвига, а она лежит за границами возможного, то есть уходит в область веры. При этом подвигом может стать и разрушение дачного домика, и спасение друзей, и взрыв памятника – акт настолько же бессмысленный, насколько и сакральный. Христианский пласт не является единственной подложкой происходящего: фильм настолько насыщен аллюзиями, что переходит в другое качество. Из мозаики он становится отражением коллективного опыта переживания взросления. Наивность, почти лоховство Вани, когда он как бы не отдает себе отчета в происходящем (например, в сцене, где он говорит, что дача досталась им в 37 году, а раньше здесь какие-то преступники жили) сродни естественности самого фильма. Он показывает происходящее без попытки подсунуть под нос очевидную ссылку, потому что не ссылки находятся в фокусе внимания. Сценарист не трясет перед нами культурным багажом – чувствуется, что мог бы, просто не захотел – он дает максимально остраненную, абсурдную картину фактов дачного летнего времени и попыток беспомощных мальчиков найти будущие смыслы. Даже то, как они уступают друг другу женщину, выглядит свежо, хотя вообще сюжет не новый. С точки зрения современной логики, ребята-гномы должны были передраться за свою Белоснежку, но она им не нужна. Один отказывается от нее, другой отталкивает ее, третий угрожает ей, а для четвертого она и вовсе не существует. Как будто мир фильма до или вне сексуален. Чист. Не в том смысле, что секс – это грязь и разврат, а в том, что сказанное не имеет двойного дна. Герои не лгут. Эта кристальная прямота на фоне комедийного абсурда и формирует пласт новой искренности. Искренность – это когда без фиги в кармане. Тут вообще-то ничего не поменялось со времен Аристотеля и античной драмы.

И раз уж мы заговорили об Аристотеле, скажу пару слов про мимезис. Долгое время было принято считать, что искусство подражает жизни. Потом этот тезис был опровергнут и теорией, и практикой. Является ли «черное млеко рассвета» адекватным описанием утра в Освенциме? Но Аристотель все-таки дело говорил. Искусство подражает жизни в ее человеческой части. Оно является сложным зеркалом. Мы видим в фильме (книге, музыке) себя в том смысле, что они отражают наше внутренне устройство, его сложность или простоту. Именно поэтому школьник и Лотман читают «Евгения Онегина» по-разному. Хорошее произведение миметично – оно подражает своему читателю. А гениальное произведение способно ускользать от нас, то есть имеет впадины, лакуны, с которыми мы не совпадаем на одном этапе жизни, но вполне возможно, совпадем на другом. И когда я говорю «нас», я имею в виду людей вообще – людей как исторический, развивающийся, многосубъектный организм. Как «Тряпичный союз»… в какой-то мере.

 

Скажу отдельно про саундтрек.

Он как у Балабанова – классный.

И постскриптум – иронический гимн левых и молодых.

 

Ангелы играют на трубе,

Торжественно звучат мажорные лады,

Ты веришь в независимый Тибет,

Латинский коммунизм и райские сады.

 

Да, я верю.

 

Следующий фильм для обсуждения – оскароносные «Паразиты» (2019).

Дата публикации: 25 ноября 2020 в 13:18