Рубрика не возвращается на постоянной основе, но иногда буду публиковать заметки по поэтике.
Представьте себе: вы школьник и написали любовное письмо самой красивой девочке класса. В нем вы подробно рассказали о своем светлом чувстве и предложили ей все, что имеете: велосипед, жвачку и ответы на контрольную по математике. Теперь представьте себе, что это письмо прочитала: 1) та самая девочка; 2) ваш лучший друг с последней парты; 3) мама; 4) учительница математики; 5) подруга той самой девочки; 6) ваш главный враг. Совершенно очевидно, что это будет шесть разных прочтений и интерпретаций одного и того же текста. И если бы мы взялись классифицировать эти подходы, то назвали бы их доброжелательное, нейтральное и недоброжелательное чтение.
Чтение никогда не совершается в абсолютном вакууме. У нас всегда есть дотекстовая и метатекстовая информация, хотя бы в минимальном объеме: место презентации текста, его объем, его графический облик, название или отсутствие названия, иногда дата написания или публикации. Все эти данные формируют установку на чтение, настраивая сознание и готовя переход в эстетическое пространство. Любое произведение искусства по своей природе суггестивно, то есть воздействует не только на сознание, на управляемую часть нашей личности, но и на подсознание, над которым мы практически не властны. И встреча с художественной структурой – это погружение в специфический гипноз, особое открытое состояние, когда личность соглашается не оборонять свои границы, а воспринимает произведение как часть себя. Я – это текст. Текст – это я. При базовом доверии к автору слияние происходит довольно легко: мы открываем книгу, и вот мы уже внутри событий, несемся на скакуне спасать принцессу, которую доедает дракон.
Но, поскольку мы с вами, дорогие поэты и писатели ЛК, пока что люди без репутации, мы имеет дело с разными вариантами недоброжелательного чтения. Тот, кто открывает наш текст, довольно критичен, иногда открыто враждебен, и он не впадает в художественный гипноз, поскольку мобилизован и собран. Так, ни одно животное не занимается сексом, когда рядом смертельная опасность (человек иногда преодолевает и это, но опять же в случае предельно высокой мотивации, а мы уже условились, что она низкая). Природа так устроила, что фазы, когда мы выходим в транс, не могут совмещаться с фазами высокой активности: происходит чередование актов напряжения и расслабления. Рассматривая наш текст в ленте, некий читатель Вася Пупкин изначально знает про нас следующее: 1) это текст непрофессионального автора на любительском сайте; 2) если текст длинный, то, вероятно, он будет прочитан в сканирующем режиме или не до конца; 3) у текста есть недостатки (по умолчанию); 4) художественный гипноз, вероятнее всего, не наступит. То есть, если воспользоваться метафорой секса, некто готов вступить в половой акт, заранее зная, что оргазм маловероятен. И если он все-таки происходит, это имеет ошеломительный эффект на фоне его общей неожиданности.
Какие есть способы преодоления недоброжелательного чтения, помимо зарабатывания литературной репутации?
1. Надо себе честно сказать: война проиграна, но нам остается честь. Бог литературного мира, прекрасная дама-почти-Богородица – это не писатель и даже не текст, а читатель. Он – тот, кто нас выбирает, тратит свое личное время, иногда даже деньги, чтобы мы смогли поговорить с ним. Что бы вы делали, если бы захотели поговорить с женщиной, которая относится к вам с презрением? Проще всего отказаться от такого разговора, потому что он не сложится, и параллельно заняться другими делами, в надежде, что жизнь вариативна, и когда-нибудь будет иначе. Однако дело все-таки небезнадежно. Если читатель пришел в наш текст, пусть и до зубов вооруженный иронией и скепсисом, он все-таки тут, на нашем поле. Значит, не все так уж плохо на сегодняшний день. Есть зацепки, работаем.
2. Когда я выше говорила о чести, я имела в виду несколько базовых вещей: отказ от использования низких приемов, гордость и преодоление писательского эгоизма. Все эти особенности можно объединить брендом «искренность», но, увы, искренность некоторые понимают как возможность вывалить все, что наболело. Это не искренность, а нечто противоположное по своей природе. Низкий прием в литературе – это брутфорс, применение грубой силы при взламывании читательских границ: испугать, разжалобить, умилить, оскорбить. Футуристы, например, понимали истинную силу брутфорса, и когда они со сцены называли читателей свиньями, а те не уходили с концерта, они размыкали восприятие и могли делать с толпой все, что угодно. Но, напомню, они это делали в сценическом режиме (а не онлайн) и это было ново. Сейчас помойкой и оскорблениями никого не удивишь. Брутфорс работает контактно и неожиданно. Если не иметь достаточной дерзости для него, лучше отказаться. Что касается попыток вызвать слезы, с ними совсем все тухло. Мы перекормлены общественной жалостью и вырастили против нее довольно толстую шкуру. Просьбы о помощи, сборы на котят-ребят, калеки и нищие, грустные глаза с плаката и в рекламном ролике истощили ресурс человеческой эмпатии и повысили порог доверия. Поэтому приходится делать двухходовую комбинацию: вовлечение + жалость. Сначала мы рассказываем историю, которая начинается более-менее хорошо, а потом у героя случается беда. С беды начинать никак нельзя.
Недалеко от низких приемов ушла и яркая стилистика. Когда мы стилизуем текст (делаем сказ, буффонаду, прибаутку, гротеск), это отталкивает недоброжелательного читателя. Авторский голос кажется ему слишком резким, как если бы в переполненной маршрутке кто-то заговорил на повышенных тонах. Как ни странно, читатель воспринимает текстовое пространство общим: оно настолько же принадлежит ему, насколько и пишущему. И если пишущий пытается стилистикой отжать себе больше места, от него отворачиваются или уходят. Это не значит, что любые яркие стилистические решения запретны. Просто с ними труднее войти. Больше придется преодолеть. С другой стороны, приучив читателя к своей манере, мы будем иметь универсальный ключ к его сознанию: оно будет размыкаться при звуке нашего голоса. Так что это игра с высокими ставками, пан или пропал.
Ключевым пунктом любой манеры письма является искренность. Но это не совсем то, о чем мы привыкли думать. Кажется, что искренность – это выложить все, о чем молчишь: боль, претензии, проёбы, жалобы, мечты. То есть никому не нужный хлам из чуланчика. Есть представление о том, что людям интересна частная жизнь других людей, подсматривание за соседями и все такое. Но чтобы мы начали подсматривать за соседом, нам нужно иметь очень долгий опыт взаимодействия с ним и неразряженное напряжение: любопытство, зависть, ненависть. Всего этого нет, когда мы имеем дело с малознакомым автором. Он еще не сосед, а прохожий. Представьте себе, вас в вагоне метро взяла за пуговицу заплаканная девушка и давай жаловаться на бывшего, который ее брооооосил. Какое-то время вы послушаете из вежливости, потом начнете пятиться к выходу и, может, даже выскочите не на своей станции. Искренность возникает не тогда, когда у пишущего потребительское отношение к читающему. Она формируется интересом к предмету рассказа. Мы перенаправляем внутреннее внимания с себя на мир, на его странности, и описываем его как нечто ценное, веря в то, что это так. Мы как бы говорим читателю: слушай, я нашел непонятную хрень, но она классная – давай покажу? И читатель говорит: давай.
По сути дела, это и есть отказ от писательского эгоизма – что в лирике, что в прозе. Мы не высказываем себя (мы реально никому не нужны) – мы пытаемся сказать слово о мире, и в идеале мир когда-нибудь скажет слово о нас. Пишущий формирует ценностный ряд, отделяет важное и от неважного, сортирует предметы воображаемого мира, превращая их в словесные структуры, которые, попадая в читательское сознание, становятся личными. Как сказать о дедушке так, чтобы каждый увидел своего? Как дать почувствовать запах травы после летней грозы? Как ощутить через текст раскаленный песок пляжа? Пишущий переориентируется на слово как на сложную субстанцию, способную многократно и по-разному отражаться в читательском сознании. Эта простая мысль лежит в основе рецептивной эстетики.
И, наконец, гордость пишущего. Совершенно бестолково бегать за читателем и прислуживать ему. Никто и никогда не ценил рабов – не потому, что они плоховато трудились, а потому что наше сознание иерархично и обращено вверх. В тот момент, когда мы решили плюнуть на текст и попытаться сделать что-то, что схавают, мы уже проиграли, даже след такой идеи вредоносен. Читатель может нас не выбрать – это его право. Он может читать нас через губу – что ж. Он бросит наш текст в любой момент – значит, нельзя расслабляться, ни миллилитра воды, ни грамма мусора. На войне как на войне. Бывали случаи, когда армия переходила на сторону врага. Это случается, когда справедливость и сила одной из сторон очевидна для всех. Недоброжелательное чтение преодолевается только тогда, когда читатель видит в пишущем интересного, достойного собеседника. Понятно, что собеседники неуниверсальны. Мне, например, совершенно не интересно обсуждать двигатели внутреннего сгорания, даже если человек искренне их любит. Кто-то не любит рассказы о буднях матерей: он сам не мать, и спиногрызы ему малосимпатичны. Но мы и не обязаны нравиться всем. Никому это не удавалось, даже Исусу. Его вообще казнили. Нам в этом смысле как-то проще.
Напоследок скажу про чемпы и дуэли. Это ситуация, когда мы имеем концентрированное недоброжелательное чтение. Тебя читают конкуренты, метатекстовой информации минимум. Напишешь длинно – это сыграет против тебя. Напишешь коротко – еще хуже. Напишешь средне – окажешься, как все. Попробуешь выделиться – увеличишь вероятность проигрыша. Попробуешь использовать свои сильные стороны – будешь вычислен (что тоже не всегда выгодно). Вместо обычных правил литературы в чемпах и дуэлях действуют иные правила – правила игры. Они так же отличаются от реальности, как диалоги на уроках английского языка от настоящих диалогов на английском языке. Часто в чемпах выигрывает не тот, кто лучше пишет, а тот, кто лучше понимает принципы чемпа и умеет быстро менять тактики. Но это все работает только для полностью анонимных туров – до полуфинала, скажем. Далее правила опять меняются, приближая чемп к реальному чтению. Хороший художник умеет переключаться, потому что он привык к изменчивости жизни, настроен на нее. Нельзя дуть в одну дуду много лет – дуда сломается.
Скажите, друзья, читали ли вы этот мой текст доброжелательно?
