Комарова-weekly. О плоском и объемном

1. 

Изначально словом «графоман» называли нездоровых людей, с патологической тягой к письму – такими были, например, сутяжные психопаты. Со временем, когда интернет позволил публиковаться каждому, у кого возникает такая потребность, слово расширило свою семантику и начало обозначать того, кто пишет много и плохо. В любом случае, слово обидное. Я предлагаю посмотреть на графоманию как на социальный, психологический и художественный феномен, чтобы понимать, есть ли формальные критерии, по которым человека можно считать графоманом.

Школьный курс литературы скрыто (а иногда и открыто) транслирует представление о письме как о духовном предназначении, форме избранничества: пишущий поднимается над средним человеческим уровнем и получает отпущение грехов. Так, Пушкин мог быть бретером, мотом и потаскуном, но поскольку он прекрасно писал, то имел право питать свой талант чем угодно, любым навозом удобрять магическое Лукоморье. Толстой спал с крестьянками и плодил дворовых, изводил жену и домашних безумными идеями, был редким занудой, но его романы говорят о таких формах нравственности, к которым хочется стремиться. И вся лакированная биография из учебников только подчеркивает то, что писатели и поэты жили особой жизнью – не святой, а крайне ебанутой. Им – можно. А нам нельзя. Начиная писать, мы мысленно встраиваемся в высокую линейку словесного таланта: мало кто готов мерить себя суровой меркой, хочется верить, что слово уравнивает всех. Это происходит и в других сферах. Рядом с картиной Пикассо обязательно найдется тот, кто скажет, что он нарисует не просто так же, а даже лучше. И… не рисует! Ни так, ни лучше – вообще никак. Но мысленно он уже взлетел высоко и клюнул полудохлого перехваленного Пикассо в темечко.

Итак, первый признак графомана – нарушение социальной ориентации. Происходит это за счет того, что любой известный человек прошел в рай для избранных через мясорубку общественной оценки, а графоман мысленно попал туда же через черную дверь – стал великим неизруганным. Субъективно это действительно так, но в объективной реальности произошло не улучшение, а ухудшение социального положения графомана: он утратил связь с действительным положением дел. Даже на минуту опасно ее утратить, и чем больше человек лелеет мнимое величие, тем хуже.

Основная психологическая причина нарушения социальной ориентации графоманов и второй верный признак графомании – грандиозность эго. В идеале эго проходит социальную калибровку (чаще всего в школе): я лучше Васи, но хуже Пети, а Петя хуже Вити и Сережи. В школе эго вообще сидит на голодной диете. Но стоит человеку покинуть учреждение, где он проходит регулярную оценку и получает обратную связь, как эго может начать пухнуть – иногда до космических масштабов. Так происходит даже у нормальных, психически здоровых людей! Под влиянием гипертрофированного эго личность становится аморфной, безбрежной, неконтролируемо выплескивается в текст. Человек в массе своей боится хаоса, бесконечности и саморазрастающейся свалки. И посмеяться над графоманом – часто означает побороть страх перед примером искажения нормального эго.

Третья причина графомании состоит в эксплуатации в текстах кумулятивного принципа и глобальном непонимании природы художественного импульса. Тут, правда, есть некоторая вина школы. Часто учителя литературы подают ситуацию так: Пушкину было грустно, он сел и написал стихи. Создается впечатление, что лирика (да и вообще текст) – это способ описать свое внутреннее состояние и его изменить. Выблевал немного грусти в листок бумаги и повеселел. Так не работает, потому что художественный импульс идет не от чувства, а от образа – то есть знака. Творчество не психично, а семиотично. Но что будет, если мы пойдем за чувством, доверимся ему? Текст вытянется в нанизывающую, кумулятивную структуру: пишущий либо будет пересказывать содержание внутреннего потока, либо, задав пару первых строк, начнет отрабатывать цепочку ассоциаций: например, «Был теплый день»… день – ночь. «А ночь была темна»… темна, как что?.. «Как ворон на весеннем поле»… что делают на поле?.. «Где в августе поспеет рожь»… из ржи делают хлеб… «И хлеб пекут, и в соль макают». Кумулятивный принцип выхолащивает текст: мы видим, что часто первые строчки сильнее последующих. Иногда в этой каше рождается настоящий художественный образ. Он появляется ближе к концу текста, как отблеск поэзии, разбуженной топотом и шумом.

Читатель для графомана не существует (это часть нарушения социальной ориентации). Читатель – угроза безоценночному благополучному существованию. Хочется, чтобы было, как у Пушкина: он умер и парит над всеми, а школьники с прижатыми ушами послушно и восхищенно внимают его строкам. И плевать, что в реальности такого нет. Даже у Пушкина. Будь он блогером на Ютюбе, он бы вместе со всеми пожинал дислайки, мучился с монетизацией и читал о себе всякую дичь.

И если человек хочет, чтобы его перестали обзывать хотя бы «графоманом» (увы, другими словами его все равно обзовут), достаточно искренне признать себя графоманом. И ты им сразу перестанешь быть. Эта магия работает безупречно. Как только ты трезво сказал себе «я пишу плохо», как эго начинает мгновенно сдуваться, возвращается адекватная связь с реальностью и тексты меняются в лучшую сторону.

Мы на ЛК даем разные советы: по стилистике, композиции, выстраиванию линии героя, по корректировке мотивной структуры. Советуем читать классиков и современников. Ловим блох. Ничего из этого не имеет отношения к динамике творчества. Единственный способ писать лучше – выстраивать собственную личность. Здесь уже не может быть универсальных советов. Быть творческим человеком не значит быть хорошим человеком. Это значит сильно отличаться от других, но при этом худо-бедно держаться социальных рамок. То есть совершение колумбайна не поможет выбиться в Пушкины совершенно никак, зато поможет навсегда разорвать связь с людьми. Творческий человек создает связи, смыслы. Он клей жизни. Сам клей может быть очень противным на вкус и даже ядовитым, но он удерживает части целого от распада.

2.

Ранее мы уже обсуждали хронотопы, но немного поговорим о них в связи с явлением графомании и оценкой творчества. Хронотоп – это не просто художественное время и пространство, а их смысловое единство. Пространство может быть показано статично – например, на картине или фотографии. Время может мыслиться отдельно от пространства: скажем, в математической задаче. Но это все денотаты, внешние стороны знака, а знак – это еще и смысл, идея, понятие. Хронотоп представляет собой образ мира, создаваемый в процессе письма и чтения, причем хронотоп в сознании писателя и в сознании читателя могут различаться очень сильно. В Питере часто предлагают экскурсии по достоевским местам. Много лет назад профессор СПбГУ завела нашу студенческую группу во двор старухи-процентщицы: он был перекрыт решеткой, но мы прошмыгнули. Возможно, описывая преступление, Достоевский представлял себе это место (пишу «возможно», поскольку наверняка знать невозможно – в голову писателю не залезешь). Но я, читатель, видела хронотоп преступления иначе. Во-первых, темп движения героя совпадал с темпом чтения – в час по чайной ложке. Во-вторых, я отчетливо видела в своем сознании детскую поликлинику № 19 возле садика «Первого мая». И хотя логически я понимаю, что Раскольников не мог идти по детскому городку к желтому зданию, набитому ревущими сопляками, он все равно шел именно так и именно там. Это пространство конкретно, чувственно и динамично, и время в нем не просто измеримая величина, а форма его словесной изменчивости.

Когда мы говорим о хронотопе, то подразумеваем и объем. Мы можем опередить героя, забежать вперед, посмотреть на него с разных точек. В хронотопе читателя, в его творческой рецепции, происходит реальная жизнь описанных далеким, часто уже мертвым писателем, вещей и явлений. Более того, каждый, кто мысленно оживляет персонажа, накачивает его собственными смыслами. Герои питаются чтением. У фантаста Логинова был роман, где люди, умирая, попадали в загробный мир и продолжали там жить, пока их помнили (воспоминания превращались в загробную валюту). Поэтому Пушкин был бессмертен, а Вася Пупкин кончался вместе со своей родней. Примерно так же происходит в сфере художественного творчества. Произведение живет долго, если позволяет нам разворачивать мыслительный театр, где мы обладаем силами ангела (но не бога).

В противоположность художественному хронотопу как организатору текста существует плоский дискурс. Это речь, помещенная в определенный контекст. Например, я говорю: дважды два четыре. Во время произнесения данного текста у большинства людей не создается образа – они в своей голове ничего не видят. Можно, конечно, поднапрячься и представить себе, как два гуся плывут навстречу другим гусям и соединяются в стайку из четырех особей, но зачем? Силы потратятся нерационально. Мы и без гусей знаем ответ. Большинство текстов в нашей жизни сформированы плоским дискурсом. Их прагматика (то есть авторское целеполагание) проста: добиться ответа, что-то получить, поделиться информацией.

Теперь представим себе графомана – из предыдущей заметки. Его гипертрофированное эго занимает все пространство души. Там нет места для художественного хронотопа и нет встроенного навыка по его созданию (природные художественные склонности – редкость). Следовательно, текст будет рождаться из плоского дискурса. И будет таким же плоским для читателя – то есть внутри принимающего текст сознания не будет порождаться та могущественная среда, в которой существуют образы, не раскроются створки скрытого театра.

Резонный вопрос: а есть ли великие тексты, написанные плоским дискурсом. Есть! Их меньше, чем текстов с хорошо сделанным хронотопом, но все же они существуют. Они доступны как опция на очень высоких ступенях мастерства, когда необычная личность демонстрирует внутреннюю кухню, задворки своего творчества. Туда тоже бывает приятно попасть – как в нечто предельно интимное. Но согласитесь, что интим нам приятен с избранным человеком, а не с первым встречным? Поэтому плоские дискурсы – не зло, а слишком сложный инструмент в творческой работе, за который не следует браться, пока с объемным хронотопом не все ладно.

При создании хронотопа необходимо следить за тем, чтобы он развивался контролируемо. Он может искажаться, деформироваться, на отдельных его участках бывают зияния, провалы. Это должна быть плотная, энергичная, продуманная сфера, и ее надо удерживать сознанием все время, пока пишется текст. Стоит упустить – художественный мир начнет рушиться. Отчасти из-за этого творчество выматывает. В экстазе можно написать даже поэму – как с Блоком произошло. Но экстаз – это анестезия, и когда она отойдет, будет нелегко. Все по-разному ощущают это «нелегко». Оно иногда выражается в суете и беспокойстве, в гипердинамии. Истощенный автор бегает по потолку, хлопочет, как несушка после успеха в гнезде.

Пока предлагаю такую упрощенную формулу словесного творчества: плоское плохо – объемное хорошо.