Комарова-weekly. Пародия

Спасибо Хугину, что вдохновил на написание этого текста!

Самостоятельность пародийного текста

Есть мнение, что к литературе неприменим вопрос «зачем». Создание художественного текста не целенаправленное действие, а максимальное проявление человеческой спонтанности, повторение акта творения мира – вслед за богом (а значит, действие священное, высокое и не поддающееся рационализации). Но все же иногда вопрос «зачем» уместен. Он нужен самому пишущему для калибровки текста. Можно переформулировать этот вопрос так: «Какое впечатление должен произвести на читателя текст?» И хотя нам не дано предугадать, как наше слово отзовется, если вообще не задаваться вопросом о читательской реакции, вряд ли получится что-то стоящее. Есть книги, написанные исключительно для развлечения и релаксации, есть книги, которые заставляют нас остро чувствовать, есть книги, которые делают наш опыт глубже, а взгляд – шире. Художественный мир текста не направлен к цели, но имеет внутренние векторы, он строится вдоль силовых линий человеческих потребностей. Одна из них, о которой пойдет речь, потребность во временном снятии иерархии.

Человеческое общество строго иерархично, мы знаем, где верх и низ, кто над нами, а кто под нами. Для России это особенно актуально. Любые нарушения иерархии ощущаются как нападение на стабильность мира. Способность преодолевать границы присуща только герою, но он за свою дерзость платит подвигом и не использует дары свободы в личных целях. Тем не менее груз иерархии неприятен. Кому охота быть шестым шпротом в седьмом ряду? Всегда будет возникать вопрос, по праву ли занимают важные места персоны, чей авторитет в обществе считается стабильным. Вот, например, Пушкин, которого нам насаждают как первого поэта и вообще наше все – чем уж он так хорош? Или Толстой, который, как графоман, не мог остановиться и писал, пока не кончалась бумага? А какое право учить нас жизни имеет Достоевский, картежник и слабак, к тому же нездоровый?

Подобные же вопросы есть и в среде пишущих. Если представить поле литературы как шахматное, где работают фигуры, имеющие разные силы и разные возможности, станет ясно, что игра ограничивает, а начинать приходится пешкой. Глядя на ферзя, пешка может подражать, бунтовать, подчиняться или учиться. Литературная пародия – это бунт против чужого сильного стиля, текст, который точно знает ответ на вопрос «зачем». Пародия позволяет усомниться в справедливости иерархии, показать несостоятельность значимых величин, столкнуть форму и содержание так, чтобы они взаимно уничтожились.

Вот знаменитая пародия Некрасова на важнейших текст Лермонтова.

И скучно, и грустно, и некого в карты надуть

В минуту карманной невзгоды…

Жена?.., но что пользы жену обмануть?

Ведь ей же отдашь на расходы!

Засядешь с друзьями, но счастия нет и следа —

И черви, и пики, и всё так ничтожно.

Ремизиться вечно не стоит труда,

Наверно играть невозможно…

Крепиться?.. Но рано иль поздно обрежешься вдруг,

Забыв увещанья рассудка…

И карты, как взглянешь с холодным вниманьем вокруг, —

Такая пустая и глупая шутка!..

Высокая элегическая тоска, вызванная экзистенциальным одиночеством, становится в пародии позой, нытьем мнимой жертвы жестокого мира. Перед нами история бездельника, который пытается осмыслить свое никчемное бытие в высоких формах лермонтовской тоски (так называемый бурлеск). Внешняя оболочка исходного текста практически полностью сохраняется, подменяется объект лирической медитации: герой Лермонтова осмысляет прошлое, герой Некрасова – карточную игру. Можно ли сказать, что текст Некрасова имеет собственную ценность, вне сравнения с лермонтовским? Здесь совершенно точно ответ нет. Текст Некрасова внутренне зависим, он весь – отсылка, в нем нет ничего, кроме игры с литературным авторитетом Лермонтова и силой русской элегии. Чтобы появилась тень, нужно солнце. Все удовольствие от чтения текста Некрасова пропадет, если не будет известен источник. Нам хочется сдернуть гения за хвост с облаков, обрушить в грязь высокий пафос страдания, поскольку страдание само по себе уязвимо. Как только мы ему не сочувствуем, появляется возможность над ним смеяться, встать выше того, кто продемонстрировал слабость. На минуту благодаря Некрасову мы победили Лермонтова, избавились от морока его власти над нами, от навязанного нам отчаянного, безысходного страдания.

Пародия скорее не художественна, а социальна – она требует дерзости. Пародисты как правило избирают общественно значимые фигуры (политиков, артистов, певцов), имитируют их речь и подменяют содержание так, чтобы фигура утратила власть. Важный человек предстает глупым, безумным, бесполезным, ничтожным. Это временная победа низкого над высоким, неважного над важным, чтобы дать возможность читателю или зрителю отдохнуть от гнета иерархии. Поэтому пародию можно рассматривать наряду с аттракционами или развлекательным кино. Она не важна сама по себе, она не самоценна. Ее значимость и цель складываются из работы с источником – так же как, скажем, научные труды в большинстве случаев полная белиберда, если представить, что источников, о которых они говорят, нет. Есть вещи, которые рождаются цепочечно, реактивно, они демонстрируют способность человека оглядываться по сторонам или назад и подвергать увиденное критической ревизии. Пародия своего рода литературная критика, имитирующая форму художественного текста.

Конечно, не все пародии имеют целью свержение тирана. Некоторые довольно невинны и существуют исключительно ради забавы. Так, дети на перемене травестируют только что прочитанные в учебнике тексты: не потому, что уж очень хочется Пушкина унизить, а для того, чтобы поднять настроение себе и товарищам, дать выход творческой энергии, чего не произошло на уроке.

У лукоморья дуб срубили,

Златую цепь в музей снесли,

Кота на мясо зарубили,

Котлеты из него спекли,

Русалку в бочке засолили

И в синем море утопили.

Там тридцать три богатыря

В помойке ищут три рубля,

А ихний дядька Черномор

У них уже десятку спёр.

Там на неведомых дорожках

Гуляют черти в босоножках,

Там ступа с Бабою-Ягой

Нахально лезет за мукой.

Там Царь Кощей над златом чахнет,

Не подходи – бутылкой трахнет.

В палатах там царевна дрищет,

А Серый волк бумажку ищет.

Высокий текст переписывается в максимально низком ключе, причем в него вводятся реалии, которые близки миру ребенка. В данном случае, поскольку текст советский, это бесконечное стояние в очередях, проблемы с туалетной бумагой, сбор вторсырья по помойкам, котлеты без мяса в столовой и так далее. Пародия становится способом поговорить о том, что реально волнует: дети подозревают, что мир не так хорош, как пытаются убедить их взрослые, читая сладкие сказки со счастливым финалом. Пушкинские тексты рисуют красочный картонный фасад, за которым лежит в руинах обычная советская жизнь с ее бытовыми неурядицами. Пародия – это клапан, который помогает стравить социальное напряжение.

Но иногда пародия перерождается в нечто большее. Об этом писал Н.Д. Тамарченко в «Теории литературы». Такой вид текста он называет вариацией. Для сильного писателя пародия тесна. Проникаясь инородным словом и принимая его голос изнутри, писатель стремится не столько к ироническому освещению, сколько к поиску своей земли внутри чужой. Цель становится иной. Это может быть соперничество, дописывание и развитие, формирование новой перспективы. Один текст становится почвой для другого, но новый текст способен на независимость, поскольку его цель шире и больше осмеяния. Отрываясь от оригиналов, вариации иногда становятся значимыми: в них ценности прошлого подвергаются пересмотру, и формируется новая ценностная парадигма, новый виток спирали. Типичный пример такого выхода за рамки пародии – «Дон Кихот».

По существу, весь двадцатый век занимался вариациями. В некоторых случаях эти вариации содержали пародийный элемент («Розенкранц и Гильденстерн мертвы», «Имя розы»), в некоторых нет («Улисс», «Коллекционер»). Еще одно правило человеческого общежития состоит в том, что уважение к иерархии более продуктивно, чем борьба с ней. Оно дает возможность накапливать ценности, а не отменять их. Поэтому пародия лежит на границе художественности, а вариация – в самом центре, на продуктивной почве традиции.