Рубрика «Индивидуальный подчерк». Выпуск 79. Джон Чивер. Рассказы

***

... И надо же было маме выбрать именно этот вечер, чтобы напиться. Это её право, и напивается она нечасто, и она, к счастью, не расшумелась, но все мы понимали, что происходит. Прихлебывая джин, она, казалось, грустно прощалась с нами; казалось, отбывала в дальнее путешествие. Потом путешествие сменилось обидами, и она обронила несколько коротких замечаний, капризных и неуместных. Опорожнив стакан почти до дна, она гневно  уставилась на тёмный воздух у себя перед носом и подвигала головой, как боксёр. Я знал, что в эту минуту мозг её не вмещает всех обид, которые туда хлынули. Дети у неё бестолковые, муж утонул, прислуга ворует, и кресло неудобное. Вдруг она отставила пустой стакан и перебила Чадди, толковавшего про бейсбол. 

- Одно я знаю, - проговорила она хрипло. - Знаю, что, если есть жизнь за гробом, у меня там будет совсем не такая семья. Все мои дети будут неописуемо богаты, умны и очаровательны. - Она встала, сделала шаг к двери и чуть не упала. Чадди подхватил её и помог подняться по лестнице. 

***

... Очередной причиной, вызвавшей недовольство Лоренса, была наша игра в трик-трак. 

Когда мы сьезжались в Лаудс-Хэд, мы играли в триктрак почти каждый вечер. В восемь часов выпьем кофе и достаем доску. Это для нас, пожалуй, самые приятные минуты за весь день. Лампы в гостиной ещё не зажжены. В темном саду маячит кухарка, а в небе над её головой играют в прятки огонь и огромные тени. Мать включает свет и подаёт сигнал - встряхивает рожок с костями. Обычно мы играли по три партии, каждый с каждым. Играем мы на деньги, на одной партии можно выиграть или проиграть до ста долларов, но ставки обычно гораздо ниже. Раньше Лоренс, кажется, тоже играл в триктрак - точно не помню, - но теперь не играет. Как и в другие азартные игры. Не потому, что беден, и не из принципа, но потому, что триктрак, по его мнению, глупая и пустая трата времени. Однако он готов был тратить попусту время, наблюдая за нами. Из вечера в вечер, едва начиналась игра, он пододвигал к доске стул и следил за костями и шашками. Лицо его выражало гадливое презрение, но смотрел он внимательно. Я всё думал, зачем он следит за нами из вечера в вечер, и, сам следуя за его лицом, кажется, понял, в чем дело. 

Лоренс не признает азарта, а значит, не может понять, как это увлекательно - выигрывать и проигрывать деньги. Правила он, вероятно, забыл, так что сложная система подсчета его не интересует. Его замечания неизменно сводились к тому, что триктрак - никчемная игра, исход её - дело случая, а доска, расчерченная на черно-белые полосы, - символ нашей никчемности. Он не понимает ни азарта, ни системы подсчёта, значит, решил я, интересуют его, очевидно, члены его семьи. Каждый раз, когда я играл с Одеттой, - а перед тем выиграл тридцать семь долларов у матери и у Чадди, - я, кажется, уловил ход его мыслей. 

У Одетты чёрные волосы и чёрные глаза. Она тщательно оберегает свою белую кожу от солнца, так что и летом сохраняется этот поразительный контраст между чернотой и  бледностью. Она жить не может без поклонения и достойна его - это её стихия - и готова пофлиртовать, пусть несерьезно, с любым мужчиной. В тот вечер плечи её были обнажены, в вырезе платья видна была ложбинка груди, а когда она склонялась над доской, то и грудь. Она проигрывала и флиртовала со мной, и проигрыши её были как бы частью флирта. Чадди был в соседней комнате. Она проиграла все три партии, после чего откинулась на спинку дивана и, глянув на меня в упор, сказала что-то насчёт того, что рассчитываться предпочитает на пляже. Лоренс это услышал. Я взглянул на Лоренса. Он казался одновременно и шокированным, и довольным, как будто с самого начала подозревал, что мы играем во что-то более существенное, чем деньги. Возможно, конечно, что я ошибаюсь, но, по-моему, Лоренс чувствовал, что, следя за нашей игрой, он следит за перипетиями сатирической трагедии, в которой деньги - лишь символ более весомых средств расплаты. Это вполне в характере Лоренса - вложить в каждое движение какой-то тайный смысл, и когда он постигнет внутреннюю логику нашего поведения, можно не сомневаться, что картина получится очень неприглядная. 

Вошёл Чадди, теперь была его очередь играть с мамой. Мы с ним никогда не любили проигрывать друг другу. В юности нам даже запрещали играть на разных сторонах, потому что это неизменно кончалось дракой. Нам кажется, что мы знаем друг друга наизусть. На мой взгляд, он слишком осторожен, на его взгляд, я слишком бестолков. Во что бы мы ни играли - будь то теннис, триктрак, софтбол или бридж - без обид не обходится, и порой мне и правда сдаётся, что, играя, мы только о том и думаем, как бы ущемить друг друга. Проиграв ему, я потом не могу заснуть. Всё это - только половина правды о нашем соперничестве, но Лоренс, конечно был способен разглядеть лишь эту половину, и его присутствие так на меня действовало, что я проиграл две партии из трёх. Вставая из-за стола, я старался не показать, до чего разозлен. Лоренс следил за мной. Я вышел на террасу, чтобы там, в темноте, изжить свою злость. Когда я вернулся в гостиную, Чадди играл с мамой. Лоренс продолжал наблюдать. По его понятиям, Одетта проиграла мне свою добродетель, а я проиграл своё самоуважение Чадди. Интересно, подумал я, какие выводы он извлечет из этой новой комбинации. Следил он за ними как завороженный, словно коричневые шашки и расчерченная доска помогали им дать выход своему недовольству. Сколь драматичными должны были представляться ему доска в круге света, спокойные позы играющих и грохот прибоя! Вот наглядный пример духовного людоедства, вот, перед самым его носом, доказательство того, что люди пожирают друг друга, как хищные звери! 

Мама играет хитро, пылко и нервно. Руки её всегда тянутся к полю противника. С Чадди, своим любимцем, она играет особенно сосредоточенно. Лоренс не мог этого не заметить. Наша мать - чувствительная женщина. Сердце у неё доброе, её ничего не стоит разжалобить слезами и беспомощностью, и эта её черта, как и её красивый нос, ничуть не изменились с годами. Чужое горе глубоко волнует её, и порою кажется, что в Чадди она пытается угадать какое-то горе, какую-то боль, которой она могла бы помочь и таким образом воскресить то отношение к нему, которым она упивалась, когда он был болезненным ребенком. Она любит вступаться за юных и слабых, и теперь, когда и мы не молоды, ей этого занятия недостает. Мир долгов и сделок, войны и военных, охоты и рыбной ловли угнетает её. (Когда отец утонул, она выбросила все его удочки и охотничьи ружья.) Всю жизнь она твердила нам о пользе самостоятельности, но увереннее всего чувствует себя, когда мы, предпочтительно Чадди, обращаемся к ней за помощью и утешением. Лоренс, наверно, решил, что Чадди и его старуха-мать стараются выиграть друг у друга душу. 

Она проиграла. 

- Ой-ой-ой! - сказала она. Вид у неё был подавленный, несчастный, как всегда после проигрыша. - Принесите мне очки, принесите чековую книжку, принесите чего-нибудь выпить! Лоренс наконец встал с места и потянулся. Он обвел нас безутешным взглядом. Ветер усилился, море шумело, и я подумал, что если он слышит волны, то слышит их только как мрачный ответ на свои мрачные вопросы, что если и думает, то только о том, что прилив загасил последние головешки наших весёлых костров. Жить рядом с ложью нестерпимо, а он в ту минуту казался мне воплощением лжи. Я не мог втолковать ему, сколько простых радостей заключено в игре на деньги, и меня до глубины души возмущало, что, проторчав целый вечер у стола, он пришёл к выводу, что мы играем с единственной целью выиграть друг у друга душу. Он беспокойно прошёлся по комнате, а потом, по своему обыкновению, пустил в нас прощальную стрелу. 

- Все вы тут с ума посходили, - сказал он. - Варитесь в собственном соку из вечера в вечер. Я иду спать. 

***

... Вверх и вниз по реке сновали пароходы, оставляя в воздухе острый, влажный запах, похожий на запах свежевспаханной земли. 

***

....Невежество было главным врагом Эммы, и она боролась с ним неустанно. Когда она жила у нас, то держала полный комплект энциклопедии за своим стулом в столовой, чтобы авторитетно и быстро разрешать все споры, возникавшие за столом. Любую чувственность она считала разновидностью невежества, и поэтому ненавидела изыски гастрономии, роскошь и всё остальное, что отвлекает людей от поисков истины. Она никогда не была замужем, но её прочная и продолжительная  дружба с мужчинами помогла ей избежать причуд и капризов старой девы. Она любила общество мужчин и судила о большинстве из них весьма здраво. Во всех похоронах, случавшихся в нашей семье - а их тогда случалось много, - она играла одну и ту же роль. Когда после отпевания выносили мою бабушку из церкви в Роксбери, я помню, Эмма остановила в дверях мою мать, чтобы сказать ей:

- Я не пойду на кладбище, Люси. Сара меня бы поняла. 

Когда тремя месяцами позже хоронили дядю Томаса, она остановила его вдову на пороге церкви и сказала:

- Я не пойду на кладбище, Флоренс. Томас меня бы понял. 

Когда в том же году умер кузен Ральф, она сказала его вдове:

- Я не пойду на кладбище. Ральф меня бы понял. 

***

... С 12 часов дня в субботу Луиза Бентли начала свои приготовления к вечеру, столь же ревностные, как и стирка по понедельникам. Целый час - по хронометру - она провела задрав ноги вверх и подперев подбородок ладонями. Глаза промывались каким-то вяжущим раствором, тело запаковывалось, и пояс затягивался как можно туже, всё что следует выщипывалось, завивалось и красилось с единственной целью - омолодиться. Наконец, ощутив что полный успех в этом деле так и не достигнут, Луиза прикрепила на шляпку вуаль. Всё же она оставалась привлекательной женщиной, как бы ни боролась с этим косметикой и вуалью - ничто не скрывало её зрелой красоты, её ума и страстности её натуры. 

***

... - Вы ведь знаете, что мне уже тридцать семь, - сказал Ренди. Говорил он многозначительно, словно пронесшиеся над его головой годы - штука необыкновенная, интересная и притом подлая. 

***

... Джулию и Фрэнсиса Уидов то и дело звали в гости. В Шейди-Хилле Джулию любили, и она любила общество; её общительность проистекала из вполне естественного страха перед одиночеством и непорядком. Свою утреннюю почту Джулия разбирала с волнением, ища в конвертах приглашения и обычно находя их;  но она была ненасытна, и хоть сплошь забей неделю приглашениями, всё равно во взгляде её осталось бы нечто такое, словно Джулия прислушивалась к отдаленной музыке, - потому что и тогда бы её беспокоила мысль, что где-то в другом месте вечер удался ещё великолепней. 

***

... На лице её застыла та слепая полуулыбка, за которой корчится на дыбе душа. 

***

... Она позвонила в начале следующей недели, и они встретились и позавтракали в ресторане при солидных меблированных  комнатах. Перед этим она ходила по магазинам. Она сняла перчатки, наскоро просмотрела меню и оглядела захудалый ресторанчик, полутемный и почти безлюдный. Потом сказала, что у одной из её девочек корь, но в лёгкой форме, и мистер Брюс стал расспрашивать о симптомах. Но для человека, будто бы интересующегося детскими болезнями, он был что-то слишком беспокоен и себе на уме. И слишком бледен. То и дело хмурился и тер лоб, словно маялся головной болью. Опять и опять проводил языком по пересохшим губам и закидывал ногу за ногу. Владевшее им чувство неловкости постепенно передалось через стол. Они досидели до конца трапезы, разговаривая о пустяках, но волнение, для которого у них слов не находилось, окрашивало беседу, затуманивало и длило минутные молчания. Она не доела десерт. Кофе в её чашке остыл. Какое-то время оба не произносили ни слова. Посторонний человек, увидав их здесь, в ресторане, решил бы, что двое старых друзей сошлись поговорить о случившемся несчастье. Он был мертвенно-бледен. У неё дрожали руки. Наконец он наклонился к ней через столик и сказал: 

- Я пригласил вас сюда потому, что моя фирма снимает здесь наверху квартиру. 

- Да, - сказала она. - Да, да. 

Прикосновение - сила, волшебно преображающая любовников. Словно в каждой частице их существа совершается чудесная перемена - и оба становятся неузнаваемы, становятся лучше. Всё, что было пережито врозь и по-разному, всё их прежнее существование предстаёт в новом свете, словно былые годы только и вели к этой встрече. Они чувствуют, что оба достигли вершины бытия, восторженно сознают, что судьба права и всецело им подвластна, и любое воспоминание обретает смысл и ясность - было ли то движение стрелки на часах в аэропорту, белая сова, Чикагский вокзал в канун рождества или ловко пришвартованный в незнакомой гавани ял в пору, когда вдоль всего берега бушевал шторм и местные суда отчаянными воплями сирен звали на выручку буксир яхт-клуба, или стремительный полет на лыжах в час, когда солнце ещё не зашло, но северные склоны гор уже окутала тьма. 

***

... Подходя к школе танцев, они ещё с тротуара услышали звуки рояля. Заиграли "Торжественный марш". Они прошли через толпу в вестибюль и остановились на пороге залы, отыскивая глазами своих дочерей. За распахнутыми дверьми видно было, как дети парами подходят к миссис Бэйли, учительнице танцев, и двум её помощницам и те приседают перед каждой парой в чопорном реверансе. Все мальчики в белых перчатках. Девочки одеты просто и скромно. Пара подходила за парой, мальчик отвешивал поклон, девочка приседала, и оба отходили к взрослым, дожидающимся в дверях. Наконец мистер Брюс увидел Кэтрин. И пока он смотрел, как его дочь послушно проделывает всё, чему её обучили, его поразила мысль, что и сам он и все, кто его сейчас окружает, скроены на один лад. Все они, как на подбор, нравственно неустойчивы и запутались в своих понятиях, слишком себялюбивы или слишком неудачливы, а потому не в силах держаться, как держались их отцы и матери, тех правил и норм, которые обеспечивают обществу незыблемость. И они перекладывают бремя этих правил на плечи своих детей, заполняя их жизнь обрядами и условностями показного благоприличия. 

***

...Зовут меня Джонни Хэйк. Мне тридцать шесть лет, рост - 5 футов 11 дюймов, вес без одежды - 142 фунта, и в данную минуту я как бы обнажен и рассказываю всё это сам не знаю кому. Я был зачат в отеле "Сент-Риджис", рождён в пресвитерианской больнице, взращен на Саттон-плейс, крещён и конфирмован в церкви св. Варфоломея, бойскаутскую муштру прошёл в отряде Никербокеров, играл в футбол и бейсбол в Центральном парке, научился подтягиваться на перекладинах навеса, осеняющего подьезд одного из квартирных домов Ист-Сайда, и познакомился с моей женой (Кристиной Льюис) на балу в " Уолдорфе ". Я отслужил четыре года в военном флоте, теперь у меня четверо детей, и я живу в пригороде, именуемом Шейди-Хилл. У нас хороший дом с садом и на воздухе - жаровня, чтобы готовить мясо, и летними вечерами я часто сижу там с детьми и смотрю на вырез платья Кристины, когда она наклоняется посолить бифштексы, а то просто глазею на небесные огни, и сердце у меня замирает, как замирает оно в очень ответственные и опасные минуты, и это, надо думать, то самое, что зовётся болью и сладостью жизни. 

***

... Кристина, сидя перед зеркалом, надевала серьги. Она красивая женщина во цвете лет, и полный профан во всём, что касается финансовых затруднений. У неё прелестная шея, грудь её вздымалась под лёгкой тканью платья, и я при виде спокойной, естественной радости, которую доставляло ей собственное отражение, был не в силах сказать ей, что мы нищие. Она украсила собой мою жизнь, и когда я ею любовался, какой-то мутный родник во мне словно делался прозрачнее, бурливее, отчего и комната, и картины на стене, и луна за окном глядели ярче и веселее. Узнав правду, она заплачет, и вся её косметика размажется, и званый обед у Уомбертонов потеряет для неё всю прелесть, и спать она уйдёт в комнату для гостей. В её красоте и способности воздействовать на мои чувства не меньше правды, чем в том обстоятельстве, что наш кредит в банке исчерпан. 

***

... Я загрустил, задумался о том, сколько у меня в жизни всяких неувязок, и это привело меня к мысли о моей старой матери, что живёт одна в пансионе в Кливленде. Вот она одевается, чтобы спуститься пообедать за пансионским табльдотом. Я представил себе, как ей тоскливо там одной, среди чужих, и мне стало жаль её. Но когда она оглянулась, я заметил у неё во рту несколько зубов, - значит, еще есть чем жевать. 

***

... Я побродил по улицам, прикидывая, трудно ли научиться очищать карманы и вырывать из рук сумки, и все арки и шпили собора св. Патрика наводили меня только на мысль о церковных ящиках для пожертвований. Домой я уехал обычным поездом, по дороге любовался мирным ландшафтом и весенним вечером, и мне казалось, что рыболовы, и одинокие купальщики, и сторожа у переездов, и мальчишки, гоняющие мяч на пустыре, и влюблённые, обнимающиеся у всех на виду, и владельцы парусных лодок, и старики, играющие в карты в пожарных сараях, - вот кто служит заплатами на больших дырках, проделанных в мире такими людьми, как я. 

***

... Перед вечером я пошёл в сад сгребать сухие листья. Можно ли придумать что-нибудь более покаянное, чем убирать с газона мрачное наследие осени под бледным, изменчивым весенним небом? 

***

... Прощай, смертная скука семейных обедов, прощайте, все прочие ритуалы маленьких городков в горах. Я не имею в виду ни Ассизи, ни Перуджу, ни Сарачинеско, угнездившиеся на тысячеметровых утесах, со стенами унылого серого цвета и замшелыми черепичными крышами. Ландшафт, о котором пойдёт речь, на самом деле почти что плоский, дома каркасные. Это было на востоке Соединённых Штатов, в одном из тех мест, в каких живёт большинство из нас. Представьте себе не доросший до статуса города посёлок Б, с населением, насчитывающим около двухсот брачных пар, причём все они имеют собак и детей и многие из них - прислугу. Посёлок этот напоминал городок в горах только фигурально, в том смысле, что больной, отчаявшийся и бедный, не мог подняться выше по пути морали, являющейся естественным способом защиты, и когда какой-нибудь из жителей заражался несчастьем и неудовлетворенностью, он понимал безнадежность существования на такой духовной высоте и уезжал и селился на равнине. 

***

... И ещё мне подумалось, что каждый человек должен жить в своей стране; всегда есть что-то нелепое и странное в людях, которые живут на чужбине. Теперь у моей матери много американских подруг, таких, что бойко говорят по-итальянски и носят итальянские вещи, всё, что у них есть, включая иногда и мужей, итальянское, но я всегда вижу в них нечто смешное, будто у них перекручены чулки или выглядывает нижнее бельё, и мне кажется, это относится ко всем, кто живёт в чужой стране.