Рубрика «Индивидуальный подчерк». Выпуск 80. Уильям Фолкнер. Роман " Сарторис ".

***
...Он видит у отца в глазах «ту просвечивающую пленку, которая есть в глазах плотоядных животных… которую я раньше видел в глазах людей, убивавших слишком много, убивших так много людей, что до конца своей жизни они никогда не будут в одиночестве»
***
он слишком твердо верил в провидение, чтобы иметь какие-либо религиозные взгляды.
***
голос ее был гордым и тихим, как флаги в пыли
***
Мисс Дженни всегда отличалась блестящим красноречием, а в гневе без всяких усилий достигала немыслимых высот. Сам Демосфен позавидовал бы энергичной ясности и живописной простоте ее выражений, не говоря уже о смелых метафорах, которые понимали даже мулы и смысл которых мгновенно доходил до сознания самых безнадежных тупиц, и под этим неодолимым натиском голова Саймона склонялась все ниже и ниже, искусно разыгранная озабоченность слетала с него как перья с линяющей птицы, пока он наконец не схватил поднос и, согнувшись, не выскочил из кухни. Но голос мисс Дженни, легко и стремительно понижаясь, несся ему вслед, включая в свой необъятный диапазон угрозу и рекомендации по части будущего поведения Саймона, Элноры и всех их потомков — как нынешних, так и будущих — на несколько лет вперед.
***
Мужчинам все не под силу, — еще раз повторила она. — Им не под силу даже шататься по белу свету, не ведая забот и ответственности и безнаказанно творя любые подлости, какие им только взбредут на ум. Как по-вашему, мог бы мужчина целыми днями и месяцами сидеть в доме где-то у черта на куличках и в ожидании очередного списка убитых и раненых щипать корпию из простыней, скатертей и занавесок, смотреть, как убывает сахар, мука и мясо; жечь сосновые лучины, потому что нет свечей, а если б они и были, то нет подсвечников, куда их можно вставить; прятаться в негритянских хижинах, когда пьяные генералы-янки поджигают дом, который построил ваш прапрадед и в котором родились вы сами и все ваши родичи? Не говорите мне о страданиях мужчин на войне.
***
залитый солнцем буйно цветущий сад полнился тысячью ароматов и сонным гудением пчел — казалось, это звенят золотистым звоном сами солнечные лучи
***
— Я чертовски долго был добродетельным, — громко сказал он и принялся говорить о войне. Не о сражениях, а о жизни, населенной юношами, подобными падшим ангелам, и о сверкнувшем как метеор неистовстве этих падших ангелов, что мечутся между небом и адом, попеременно причащаясь рокового бессмертия и бессмертного рока.
***
Под мостом журчала и звенела невидимая в сумерках вода, и ее журчанье смешивалось с кваканьем лягушек и стрекотом кузнечиков. Над ивами, росшими по берегам ручья, все еще кружилась и вилась мошкара, а появившиеся неведомо откуда козодои стремительно падали вниз, исчезали и вновь возникали, проносясь по безмятежно спокойному небосклону, тихие, словно капли воды на оконном стекле, сосредоточенные, бесшумные и быстрые, как будто их крылья были оперены сумерками и тишиной.
***
Они выпили еще раз. Здесь, на большой высоте, веяло мирной прохладой. По обе стороны простирались долины, полные серебристых туманов и козодоев, а за долинами сливалась с небом серебристая земля. Где-то вдалеке завыла собака. Голова у Баярда стала холодной и ясной, как колокол без языка.
***
Она зажгла свет, разделась, взяла в постель книгу и снова решительно подавила свои мысли — так человек держит под водою щенка, пока тот не перестанет биться. Наконец ей удалось сосредоточиться на книге, и она принялась читать, время от времени останавливаясь, с удовольствием думая о том, что скоро уснет, и опять погружаясь в чтение.
***
...Ее волосы, гладкие, словно крылья отдыхающей птицы
***
— Белл совершенно не способна писать письма, — сказал он, — Как все женщины.
Не поднимая головы, она перевернула страницу.
— Ты часто ей писал?
— А почему? Они отлично понимают, что письма годятся лишь на то, чтобы служить мостками, соединяющими интервалы между поступками — как интерлюдии в пьесах Шекспира, — рассеянно продолжал он. — Ты знаешь хоть одну женщину, которая читала бы Шекспира, не пропуская интерлюдий? Шекспир и сам это знал, и потому женщин у него в интерлюдиях нет. Пускай себе мужчины перебрасываются напыщенными словесами — женщины будут в это время мыть за кулисами посуду и укладывать спать детей.
— Я не знаю ни одной женщины, которая вообще читала бы Шекспира, — поправила его Нарцисса. — Он слишком много говорит.
***
..Впрочем, благоприобретенная мудрость суха, она рассыпается в прах там, где слепой поток бессмысленных соков жизни победоносно движется вперед.
***
— Ты не говорил мне, что любишь, уже давно не говорил, — сказала Белл, касаясь кончиками пальцев его лица и спутанных мягких волос.
— Верно, со вчерашнего дня, — согласился Хорес, но тут же начал говорить, и она, прижавшись к нему грудью, слушала с каким-то жадным сладострастным невниманием, словно большая тихая кошка, а когда он кончил и нервными топкими пальцами принялся гладить ее по лицу и волосам, отодвинулась, открыла рояль и ударила по клавишам. Она играла наизусть популярные слащавые мелодии, которые можно услышать в любой оперетте, играла поверхностно, с пристрастием к приторным нюансам. Они долго сидели в полумраке, и Белл, снова погрузившись в вакуум мимолетной неудовлетворенности, воздвигала в нем искусственный мир, в котором двигалась она — романтичная, тонкая, несколько трагичная Белл, а Хорес сидел с нею рядом, наблюдая одновременно и Белл в придуманной ею самой трагической роли, и себя, Хореса, исполняющего свою собственную роль подобно старому актеру, у которого волосы поредели, уходящий в подбородок профиль расплылся, но который умеет молниеносно отозваться на любую реплику, между тем как актеры помоложе с черной завистью кусают себе пальцы за кулисами.
***
Мисс Дженни сидела напротив, прямая, как заправский гвардеец, с присущей ей холодной деловитостью, которая заставляла незнакомых людей и коммивояжеров заикаться в предчувствии неудачи еще до того, как они начинали излагать свои предложения.
***
она была настоящей оптимисткой, то есть всегда ожидала худшего и потому ежедневно испытывала приятное удивление
***
Лицо Баярда, спокойное и бледное, напоминало гипсовую маску, омытую легкой волной отработанного неистовства
***
…Она отвернулась от него и, уронив неподвижные руки на страницы раскрытой книги, стала смотреть в окно. Занавески не шевелились. Горячие пальцы солнца перебирали неподвижные листья на ветке, наискосок пересекавшей оконную раму, а сама Нарцисса как будто утратила все признаки жизни — она дышала так тихо, что легкая ткань ее платья совсем не колебалась на груди, — сидела и думала, что вожделенный покой ей суждено обрести лишь в таком мире, где совсем не будет мужчин.
***
— Вы мне советуете выйти замуж? — спросила Нарцисса.
— Я никому не советую выходить замуж. Счастливы вы не будете, но ведь женщины еще не дошли до такой степени цивилизованности, чтобы чувствовать себя счастливыми не выходя замуж, и потому вы можете с таким же успехом попробовать. В сущности, мы способны выдержать все, что угодно. А всякая перемена полезна. Так, по крайней мере, считается.
***
В саду оставалась еще одна роза, одна-единственная роза. Она продолжала цвести в эти безотрадные дни позднего лета, и хотя виргинская хурма давно уже вывесила свои миниатюрные солнца на ветвях, с которых фестонами свисали гусеницы, между тем как нисса, клен и гикори уже две недели красовались в золотисто-алом уборе, хотя мороз уже дважды обводил своим белым карандашом травинки, среди которых, подобно восьмидесятилетним старцам, сидели на корточках деды кузнечиков, а солнечные полдни благоухали сассафрасом, она все еще цвела — перезрелая, величественно яркая, как угасающая бутафорская звезда.
***
Стоял ноябрь, пора туманных томительных дней, когда первая вспышка осени уже угасла, а зима еще прячется за пересохшей нитью горизонта, — ноябрь, когда год, словно мать семейства, укрытая одеялом, мирно испускает дух, окруженная детьми, без всяких болезней и страданий
***
Он взял у Баярда дрова, и оба вошли в дом. На бревенчатых, обмазанных глиной стенах комнаты висели старые календари и цветная литография с рекламой какого-то патентованного лекарства. Обтесанные вручную доски пола были истерты тяжелыми сапогами и отполированы лапами многих поколений собак, а в огромном очаге могли улечься рядом двое мужчин. Сейчас в нем горели четырехфутовые бревна, и бешеные языки пламени, поплясав у обмазанной глиной задней стенки, скрылись в черной утробе дымохода, а на фоне этого огня, подсвечивавшего ореол его растрепанных седых волос, вырисовывался силуэт Вирджиниуса Маккалема.
— Баярд Сарторис приехал, отец, — сказал Генри, Старик со степенной осторожностью льва повернулся на стуле и, не вставая, протянул Баярду руку. В 1861 году он шестнадцатилетним мальчишкой отправился пешком в Лексингтон, штат Виргиния, записался в армию, четыре года прослужил в бригаде Джексона — Каменная Стена, потом ушел обратно в Миссисипи, построил себе дом и женился. Жена принесла ему в приданое каминные часы и разделанную свиную тушу, а его отец подарил молодоженам мула. Жена Маккалема умерла уже много лет назад, ее преемница умерла тоже, а он сидел теперь у очага, на котором когда-то зажарили ту свинью, под крышей, построенной им в 1866 году, а на каминной полке над его головой стояли те самые часы, презрев время, которому некогда верно служили.