Спасти «годных и рядовых» свердловских поэтов

Периодически я забегаю на всякие спринтерские литкурсы, марафоны и семинары. На одном из них было задание — вспомнить недавно прочитанное и предложить свою версию.

Последнее, что я прочла - дневники Умки (я измусолила тетрадки за 1982-1989 годы, а девяностые уже опустели для меня, и дальше я читать не стала) и книга Льва Наумова о Башлачёве. Это  не художественная проза, но воспоминания тех, с кем так или иначе в разное время своей короткой жизни пересекался поэт, хронологически выстроены и смонтированы так, что читается, как отлаженная повесть. Понравилась ли мне книга?

Не могла не понравиться.  Ведь я читала, скорее, как дневник своей юности, выискивая  знакомые лица и имена, и предметы быта, адреса, по которым не раз бывала и какое-то время жила. Для меня эта книга (я потому её и приобрела) — больше о другом человеке, близком друге главного героя, жизнь которого оборвалась на полгода раньше. Собственно, когда я гуглю "Башлачёв", я надеюсь, что поисковик выдаст мне и «Пучков».

Так почему же именно этот сюжет я бы взялась переписать, если бы моя писанина хоть что-то исправила в реальности?  Действующие лица. Я хотела бы, чтоб они до сих пор ходили по улицам, а не лежали на погостах (хотя у них самих на этот счёт может быть иное мнение).

Во-первых, сам Шурка (уж простите, но никакого СашБаша тогда и в помине не было, а знакомили меня, да он и сам так представился, именно с Шуркой), которого я  знала не персонажем, уже обречённым злым автором по имени Судьба на скорую гибель, а  весёлым малым, который не лез за шутками в карман - они всегда гнездились у него на кончике языка. Человеком, который мог сыграть на папиросе, как на губной гармонике, и уже от одного того, как он брал беломорину своими пухлыми, с капризным изгибом, губами, можно было кончить. Шурка был источником и поводом праздника, вокруг него всё приходило в движение, закручивались вихри сюжетной турбулентности. Женя был антиподом - молчаливый и отстранённый, но невероятно острый на мысль и на язык. Общего у них было много. Включая -  пусть никто не обидится и не сочтёт кощунством - женщин.

Студенты, преподаватели, череповецкое окружение Башлачёва, затем питерское. Тусовка, рок-н-ролльные ЛОМы того времени, официально признанные серьёзные люди искусства,  наркоши и всякие "бродяги Дхармы". "Шуты, фигляры и пророки", носившие "фендера, чтобы воспеть в тяжёлом роке интриги скотного двора". Я убеждена, что в этих строках аллюзия не только на страшно популярную в то время книгу Оруэлла, но и прямое указание на нравы тусовки. Конфликт, подозреваю, заключался в том, что певцы свободы прекрасненько так, бодренько маршировали в сторону коммерции, женились на страшненьких американках по большой (да-да, охотно верю) любви, дрейфовали с подпольных квартирников в направлении к стадионам, а Башлачёв онтологически не был способен ходить строем, врать в своём творчестве. Он не раз говорил (и сохранились интервью) о том, что петь надо, как живёшь. А если ты поёшь про одно, а живёшь про другое - ну, ты подлец.

Завязка истории, по моему представлению, такова: в заштатный город, где герой вполне успешен в профессии, к которой стремился (после первой неудачной попытки поступления предпринял вторую), а для отдушины пишет чудесные стихи, часть которых становится песнями, приезжает модный музыкальный критик, сбивает Шурку с панталыку и сманивает в Питер. А дальше всё идёт - нет, стремительно катится - к страшной развязке на проспекте Кузнецова. Мёртвый человек (я уверена, что Башлачёв полтора предшествующих финалу года, ну год точно, был уже мёртв) падает из окна - сам или с чьей-то помощью - навстречу своей уже физической смерти. Но пока мы в начале гибельного пути, ещё надуваются радужные мыльные пузыри якобы признания и якобы перспектив. В Питере на провинциала, поющего о чём-то глубоко чужом для мажоров, играющих в хиппи, то есть о глубинном, русском, истерзанном и больном, смотрят как на обезьянку, умеющую, оказывается, рисовать. Хвалят, показывают знакомым, спаивают и сами пьют из него жизненные соки.

У многих, несмотря на кажущееся недружелюбие советского строя к "молодёжной" музыке, всё вполне благополучно. У того же Гребня, например. Но не у Майка. И не у Башлачёва. Ибо они предельно честны с собой. Ком бесприютности нарастает вокруг маленького щуплого Шурки, выстуживает изнутри. Питер - город убийца. По меньшей мере три Александра на его окровавленных руках - Солнце русской поэзии, умерщвлённый голодом Блок и выжатый досуха Башлачёв. 

 Так вот. Я вычеркнула бы Питер. Вернула бы Шурку в Свердловск, раз уж ему стало тесно и скучно в маленьком неказистом Череповце. В столице Урала как раз рождался титан уральского рока, Свердловский рок-клуб, без питерского пафоса и сволочизма, и Шурка нашёл бы здесь своё законное место. К тому же здесь жили друзья, искренне любящие его люди. Здесь он точно бы нашёл поддержку, не иссяк бы, в конце концов, не замолчал бы, как мне верится. Это первое, что я бы изменила в сюжете. 

Нарастила бы Шурке кожу потолще - это второе. Отогнала бы прихлебателей и невнятных "жён", которых у него было без счёту, а внятная только одна - и это не Настя, успешная в роли вдовы. А Женя. Хотя нет - она же из Питера, а в Питер мы Шурку не пустим. 

Вернув героя в город студенческой юности, мы придали бы нормальности его отношениям с настоящей Шуркиной любовью, невесомой и прекрасной, готовой к служению его гению Таней. Шурка больше бы не "вис  на телефонном шнуре", не затягивалась бы петля неотвратимости на его горле. 

И - вам-то конечно всё равно, но Женька не прыгнул бы из окна. 

Их обоих поддерживал бы добрый дух соревновательности и взаимный бережный интерес к жизни и творчеству друг друга. Встречались бы, допустим, по субботам, тянули вино - Шурка ркацители, а Женя каберне. Шурка навещал бы своего студенческого приятеля, ещё одного талантливого поэта, тоже уже покойного, Сергея Нохрина. Может, позже в компанию бы влился свердловский поэт Роман Тягунов, они все вместе собрались бы отметить наступающий 2001 год, и Роман в новогоднюю ночь не выпал бы из окна. Организовали бы литобъединение, где взяли под крыло молодого Бориса Рыжего, и тот не повесился бы майской ночью этого благополучно наступившего для старших товарищей 2001 года.

И в журнале "Урал" сегодня было бы что почитать помимо заслуженного Юрия Казарина, а не конъюнктурное говнецо.