Русские стихи 1950—2000: Антология. Из — 13

Москвичка Татьяна Риздвенко.

Русский поэт, прозаик, эссеист. Окончила художественно-графический факультет Московского государственного педагогического университета. Преподавала живопись и композицию в театральной гимназии Галины Вишневской. Работала художником по росписи фарфора, преподавателем живописи, журналистом, копирайтером, в настоящее время – в сфере арт-коммуникаций и руководит литературной студией для подростков в Доме Щепкина. Стихи, рассказы, эссе и рецензии печатались в журналах «Знамя», «Октябрь». «Дружба народов», «Арион», в вестнике современного искусства «Цирк «Олимп»»

В стихах Татьяны Риздвенко никогда нет темы-доминанты, как, например, в самом знаменитом стихотворении Леонида Аронзона «Утро» http://litcult.ru/lyrics.ljubimie-stihi/8251.

Вот что пишет критик Анастасия Ермакова про тексты Татьяны: «Это всегда тематическое многоголосье, где все темы важны, и связаны между собой они могут быть только на ассоциативном уровне, впрочем, почти всегда доступном пониманию. Такая свобода внутри стиха создает напряженное и динамичное смысловое пространство, постоянно готовое к расширению. Картинка, схваченная глазом, не заключается в один образный ряд, а интерпретируется по-разному, сущность увиденного раскрывается только путем сопоставления нескольких образных рядов. Иногда они могут тянуться из стихотворения в стихотворение, видоизменяясь в зависимости от заданного автором настроения.

Зрение как наказание. Зрение как поручение. Острое, ироничное, болезненное, порой циничное. Но всегда — вглубь, всегда с двойным эффектом: внешней пассивности и внутренней активности, мукой сопереживания. Такое зрение приобретает уже метафизический характер, превращается в прозрение.

 В образе лирической героини происходит сложное сращение жесткости и женственности, ей постоянно приходится приноравливать свою душевную избыточность к той «жиденькой нежности», больше которой не способны дать обычные люди».

* * *

Как смертен человек и хрупок,

как много в нем прозрачных трубок,

в которых жидкости кипят

и жизни вишенку кропят.

Густые сыворотки детства

и поздней зрелости вода.

И правит вечное соседство

окоченевших глаз слюда.

А вот сугроб по Ярославке,

замерзший мальчик в нем лежит.

Милицанера областного

рука — глаза ему смежит.

Высокий мальчик и кудрявый

лежит избитый под кустом.

Его два друга опознают

в морозном морге областном.

С последней выпасть электрички,

и в дачи жаркие скрестись,

пока стрекочет по привычке

подостывающая жизнь.

И удовольствоваться синим

сугробом, странным в ноябре.

А дальше ничего не видно

ни нам, ни птицам на заре.

1996

* * *

Варить глинтвейн — забава суток — из кислого вина.

Подманивая, словно уток, выуживать со дна

полгруши, пряные коренья, размякший мармелад,

поправ тверезое терпенье, ворваться в сад.

Лицо в вакхических румянцах горит в саду,

как шаль в классических романсах, как лист в пруду.

Вокруг такое море снега, что стройный твой каблук

последний писк издаст прощальный, последний стук.

Давай, дружок, нам скоро ехать, уже темно

и звезд неразличима перхоть, что все равно.

Последний раз пройдем по саду, свернем к шоссе,

сглотнем тяжелую досаду, что мы как все.

1997

* * *

Раздавленных кротов, лягушек,

застывших бабочек сухих —

вот понаделано игрушек

для слабоумных и слепых.

По большаку летит машина,

кругом поляны и леса,

дурная сельская собака,

крича, взлетает в небеса.

Вот трясогузка трясогузку

целует в приоткрытый рот,

и их в объятиях друг друга

на небо Боженька берет.

В слезах оленьих и собачьих,

в холодной влаге лягушат,

в пыльце оранжевой и белой

машины гладкие спешат.

Гляди на трупики и тушки,

на жуткое богатство поз,

идиотической печали

предайся посреди берез.

Скомандуй вслух: «Задраить люки!

Ладони мокрые воздеть!

Для небольшой, ничтожной муки

сердца тугие отпереть!»

1998

* * *

Дитя к зиме не припасло

грибов, орехов, сухофруктов.

Оно в смятении и страхе:

оно заметило снега.

Все деревянные лошадки,

пластмассовые самосвалы,

пружинки, крышки и колеса

не стоят этой красоты.

На кристаллической решетке

листочки, палочки, орешки –

подарки щедрыя природы –

позорным мусором лежат.

Все обесценилось и сникло,

все потеряло честь и совесть

на фоне неостановимой

и беспощадной белизны.

Дитя, дрожа, нейдет с коляски

в пуховую пучину эту,

ведь абсолютно неизвестно,

как поведут себя снега.

Не дрейфь, дитя: придет привычка

в усердье будничном и трезвом

зимы божественную манку

переводить на куличи.

* * *

Скудеет день. Бледнеет млеко жизни.

Нам недолили воли и вина.

Куда деваться и моя ль вина,

что так фигово сделалось в Отчизне?..

Откуда скорбь в осеннем кислороде —

ужели это преющей листвы

последний выдох? — оторопь травы,

наказанной за преданность природе?

Бездонна лужа. К плоским небесам

прибиты бесконечные вороны.

Мир в состояньи вечной обороны

становится себе противен сам.

Последнее румяное дитя,

его мамаша умыкает в Прагу,

являя безрассудство и отвагу,

по воздуху стремительно летя.

Так ветер гонит листья и бумагу

и воет, вихри снежные крутя.

1998

* * *

О, позвоночник! Жемчуга ли нитка

рассыпаться готова от избытка

нарядной тяжести, дороговизны, шика –

и заскакать по полу белым градом.

Так ты, разбит своим карманным адом,

лежишь ничком на самой кромке крика.

А был такой мужчина, Пал Иваныч.

Он распинал больных, как на кресте,

на теле собственном, и щелкало везде

под пальцами, и проходило за ночь.

К нему стояли согнутые люди

с рентгеновскими снимками в перстах,

и щелкало у них во всех местах,

и расправлялись вогнутые груди.

Короче, сотвори себе кумира,

чтоб тупо не простаивала лира,

чтоб злой жучок ее не обглодал.

Чтоб внутренний костер не голодал.

О, Пал Иваныч, вынь мою болячку

и сердце суетливое впридачку,

на полотне рентгеновского снимка

чтоб от меня остались сон и дымка,

невнятная оскомина долгов

и бледная мозоль от жемчугов.

1999

* * *

Лена. Мы все тогда были Ленами.

Сверкали безудержными коленами.

Однако выжила ты одна.

Лена, как ты избежала тлена?

Запиши мне рецепт своего бальзама,

пароль сезама.

...Что-то пухнет и ширится и, вероятно, лопнет.

Сливочным маслом в печенках тает,

плавится, нарастает.

Короче, слишком много тепла,

избыточной нежности.

Поразившей внутренности,

поразившей внешности.

Давай что ли, Лена, дружить домами,

миловидными ежиками в тумане.

Пить, что ли, кофе, бродить бульварами,

как в детстве, проверенными парами.

Лена, как бы все это облечь?

Было бы здорово: вместе лечь,

или просто оформить все это в речь.

В теплую словесность, где так хорошо.

Развесить по веткам свои манатки.

Рассказать тебе, Лена, простую жизнь

в обратном порядке.

2000