Беседа поэта c экзистенциалистом AN: часть 1

Беседа поэта и антрополога Дмитрия Доронина с русским философом-экзистенциалистом AN о поэзии, философии и религии

(24.03.2024, г. Нижний Новгород)

ЧАСТЬ 1

1.     Культура никогда не отменяется. Все внешние условия и происходящие события намного мельче культуры. Содержание в искусстве не имеет никакого значения.

Мне было бы интересно поговорить о том, что вообще может значить поэзия сейчас. Потому что есть мнение, что культура отменяется русская, в связи с последними событиями. Что как бы не до того, не до культуры. Это с одной стороны.

– Культура никогда не отменяется, на мой взгляд.

А с другой стороны, есть более радикальное мнение: говорят, что это культура агрессоров и так далее, и тому подобное.

– Да ладно! Нет. А в советское время? А в советское время – чё, отменялась что ли? Нет.

Ну, то есть – есть такой вариант культуры как внутренней эмиграции, да? Ну, то есть – когда мы начинаем опять сидеть внутри квартиры и это создавать.

– Нет, смотрите, культура – это есть культура, вот, поэзия – это есть поэзия. Если Бродский поэт – он поэт, [если] Ахматова поэт – она поэт. Хоть в любых ситуациях, в любых условиях – она всё равно гениальный поэт. Понимаете, поэтому эти внешние условия, они все намного мельче. Все внешние условия, все какие-то происходящие события – они намного мельче уровня культуры.

Вот, смотрите, но есть такое мнение, что условия социальные и политические влияют на поэта. Что поэт как бы должен отражать что-то.

– Ну, мало ли, кто что думает. Нет, есть такие, конечно, – они ещё с девятнадцатого века были. Но, вообще, я сторонник того, что в искусстве содержание не имеет никакого вообще значения. Ну, то есть это вообще пофигу, то есть о чём. И я придерживаюсь позиции Ахматовой:

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,

Как жёлтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда.

Вот, поэтому содержание, о чём поэзия – это вообще пофигу, это не делает её ни значимой, ни бездарной. Вот, например, взять хотя бы даже того же Шаляпина. Он брал песенку, ну, самую такую, самую идиотскую и своим исполнением превращал в гениальное произведение. Только своим исполнением, а содержание вообще – тьфу!

Да, но есть же всё-таки, например, метафизическая поэзия того же Бродского, когда он касается, помните, как в стихотворении «Два часа в резервуаре», каких-то вопросов религии?

– Да, да, но это не главное. Вот если возьмите того же Бродского и перескажите это содержание – и всё, пхух, улетело! Понимаете?

2.     Главное в искусстве – выражение уровня, глубины бессознательного. О Достоевском и о Маяковском. Откровение через бессознательное.

А что же главное в стихах? Звучание?

– Бессознательное. Уровень бессознательного.

А в чём оно выражается? В звучании, в музыке?

– Понимаете, если бы были такие критерии «в чём выражается»… Бессознательное – оно, как бы сказать, оно не передаваемо, не актуализируется сознанием. Не оформляется сознанием. Почему, по каким причинам? Ну, сами посудите, если бы оно и так делалось, то у нас бы на поэтов, художников и музыкантов учили в ВУЗах, если бы это можно было сформулировать.

Но, вообще, учат же – Литинститут, например, есть.

– [Смеётся.] Нет, они учат любого – любого можно научить писать рифму, как в Древней Греции, вы знаете, учили. Любого можно научить рисовать, любого можно научить писать музыку. Но это не будет произведением искусства. Понимаете? А самым главным в искусстве является выражение бессознательного – уровня, глубины бессознательного. Вот если человек выражает свой личный уровень, то о чём бы он ни писал – это всё равно мусор! Ну, и, кроме того, Маяковского возьмите, как про него Есенин писал: «Поёт о пробках в Моссельпроме, но как поёт – гениально!» О чём бы он ни писал – он всё равно гений. Вот хоть он про Владимира Ильича Ленина пишет – всё равно, хоть про кого хочешь пишет, а всё равно никак не уберёшь: о чём бы они ни писал, а его поэзия всё равно, хоть про мусорную кучу будет писать, всё равно будет религиозная.

То есть через поэзию невозможна проповедь каких-то взглядов, например?

– Возможно, почему невозможно? Это возможно, конечно: и Библия, например – это высокая поэзия, безусловно. Но, как вам сказать, поэзия, на мой взгляд, вообще искусство – оно имеет значение благодаря вот этому откровению, этому уровню бессознательного, идущего из глубины.

Как определить, вот вы говорите, что личное бессознательное в основном будет мусором – а как отличить личное бессознательного от не личного?

– Если вы читаете стихотворение, и стихотворение в вас что-то вам про себя открывает. То есть если вам ваше бессознательное про вас что-то открывает и открывает что-то такое, чего вы никогда раньше в себе не подозревали даже. Вот, например, читаешь Фёдора Михайловича Достоевского… Вот, я когда его впервые читал, то у меня, знаете, прямо мозги выворачивались.

А у меня почему-то Достоевский вызывал очень большое отвращение и отторжение. Такая, знаете, чернуха, какие-то очень мрачные герои.

– Ну, конечно, потому что вы смотрели на содержание. Вы смотрели на содержание, но мне пофигу, про что он там писал – это, как бы сказать, вторично. Но вот сам текст его, он разваливает, разэто… Почитав Достоевского, я выхожу – я весь мир по-другому вижу.

И как, например?

– Ну, как-то, знаете, он совсем другой, какие цвета даже меняются. Вплоть до того, что цвета меняются в каком-то смысле. Ну, не совсем, но, как бы это сказать…

На более яркие или более мрачные?

– Нет-нет, не мрачные и не яркие – другие.

Более петербуржские что ли?

– Может быть, да, с этим связано.

А Мамлеев – вы знаете такого писателя, слышали о нём?

– Нет, не знаю, не слышал, не доводилось читать.

Его иногда сравнивают с Достоевским, только 1970–80-х гг. Он написал роман «Шатуны», например.

– Надо попробовать, интересно. Мне иногда хочется, я вот даже вас хотел спросить. Потому что в современной литературе очень сложно что-то обнаружить среди груды. Вы мне тогда подсказали Юзефович, но как-то вот я тоже читал её подборки, и как-то тоже не зацепило.

Ну, я тоже в чём-то с ней не согласен, но главное, что она делает подборки современной литературы.

– Да, да, это вообще очень здорово, я это очень ценю. Потому что, ну, нельзя же всё почитать! Это, я не знаю, – контузия.

3.     Личное и неличное бессознательное в поэзии. Доступность массовой культуры.

Ну, да. Так вот, значит, погодите, но в этом есть какой-то субъективизм: потому что одного зацепит, другого не зацепит.

– А как иначе, а куда же вы денетесь? Вы хотите объективности, которая недоступна?

Нет. Но просто если есть только субъективность, то нельзя говорить тогда о неличном бессознательном – оно в любом случае будет только личным.

– Нет, это просто: на скольких людей производит впечатление. Но, вы правы, тут тоже говорить о таких критериях сложно, потому что тогда мы возьмём массовую культуру – она цепляет много народу. Вообще, критерии, понимаете, никто не знает. Но вот почему-то знают, непонятно почему, что Моцарт – это великий композитор.

А раньше Алла Пугачёва всем нравилась. Или Юрий Антонов. Все же слушали.

– Ну, мало ли кто что и когда слушал. Вы говорите про массовую культуру, а я говорю не про массовую культуру.

Так чем она цепляет, массовая культура?

– Массовая культура – доступностью.

Но при этом тоже можно сказать, что люди в ней чувствуют какое-то бессознательное. Или там нет бессознательного?

– Почему? Любое произведение выражает бессознательное. Даже вот мы сейчас с вами идём, разговариваем – мы выражаем бессознательное. Вопрос: на каком уровне?

Понятно. Ну и как же тогда разобраться?

– Да никак! Вот лично для вас, для себя открываете. А зачем вам разбираться – вы хотите установить объективные критерии для всех? Или как?

Нет, я бы хотел разобраться, в каком направлении следует развивать поэзию, и какой поэзией стоит заниматься, а какой нет. Потому что у поэзии много языков, и много способов ею заниматься.

4.     О чтении стихов вслух

– Важно, как действует поэзия. Вот Маяковский, как он меня впечатляет? Содержание, то о чём он пишет, для меня имеет какое-то значение? Никакого! Ноль! Потому что пробки в Моссельпроме меня, естественно, не интересуют.

А что вам нравится у Маяковского?

– Всё!

А как его читают? Его же можно читать по-разному?

– Что значит «по-разному»?

Например, любой текст можно испортить чтением, если его читать вслух.

– А, если чтением вслух, то, безусловно, можно испортить.

Ясно. То есть имеете в виду чтение «про себя». И чтение вслух может испортить восприятие?

– Ага. Но смотря какое чтение вслух. Кто-то может читать. Вот, если вы помните, у нас был знакомый общий – Юра Окуловский – вот как он читал Омара Хайяма! Я больше никогда не слышал, чтобы на таком уровне читали Омара Хайяма. Никогда не слышал, вот. У некоторых получается, у некоторых не получается. Но это непростое, понимаете, это как исполнение музыкального произведения. Вот одно и то же произведение: один исполнитель – он исполняет гениально, а другой – так себе, средненько. А произведение одно. Ну, вот так же и это, то есть прочтение стихотворения – это уже другое искусство. Как было в Греции – искусство рапсода, чтеца. Чтец – это уже совсем другое искусство.

Но некоторые поэты претендуют на то, чтобы читать самим: вот Бродский же читал сам.

– Ну, кстати, так себе читал, я его слышал чтение. Во всяком случае, чтение Бродского его же стихов – это чтение не уровня его стихов. То есть его стихи, на самом деле, намного более глубокие, чем его прочтение. Потом, он их вообще читал как-то своеобразно бесстрастно, распевно и немножко чего-то пытаясь изобразить.

Наигранно получалось, с вашей точки зрения?

– И не то что даже наигранно, оно как раз не наигранно, а как-то просто схематично.

5.     Эпоха для поэзии не имеет значения: Библия и античная поэзия значимы вне времени. Новый язык не важен для поэзии. О воздействии дадаизма.

Это разные какие-то эпохи или поколения, если говорить о Бродском и, например, о Кузмине или Мандельштаме? Или время не имеет значения, эпоха не имеет значения?

– Конечно, не имеет значения: Библия – поэзия и греческая поэзия есть, то есть какая разница?

Но Маяковский, например, принёс новый язык. Вместе, там, с Бурлюками, Хлебниковым и так далее.

– Ну и что? Ну и что? Дело-то не в том, что он новый язык. Пожалуйста, сочините новый язык «трам-пам-пам» – будет ли он новым языком? Я даже обратил внимание, что на меня, например, производит впечатление дадаизм. Я как-то вот тут студентам рассказывал про эстетику некоторые вещи. Ну, и, вот, как-то это, читаю даже с удовольствием – Тристана Тцару. Вот, а у него вообще бессмысленные, казалось бы, бессодержательные стихи. А, тем не менее, они оказывают воздействие.

6.     Подражание в поэзии

А что такое, на Ваш взгляд, эпигонство в поэзии? Почему, вот, допустим, некоторые поэты, пишут похожим языком на язык их предшественников, и кажется, что язык этот уже устарел?

– Вы подражание имеете в виду? Хм. Дело не в этом. Я считаю, что это не имеет особого значения. Это, например, Ахматова та же говорила:

Но, может быть, поэзия сама –

Одна великолепная цитата

Вот, разве Пушкин не подражает Жуковскому? Он подражает, вовсю, можно найти. А Державину он что, не подражает? Да, конечно, подражает.

7.     Старые поэты. Сочетающий язык Ломоносова

Кто Вам нравится из старых поэтов – может быть, до Пушкина?

– Ну, вот, Державин нравится. Сумарокова и других я просто плохо знаю, так уж сложилось. Но какие-то были у меня находки, вот даже у Ломоносова, мне вспомнилось. Ну, у него не всё, но, во всяком случае, такие фразы, уж это классическое:

Открылась бездна, звезд полна;

Звездам числа нет, бездне дна.

Но это уже другой язык, это, собственно, не русский язык…

Он более старый?

– Нет, он не более старый, он – сочетающий. Ведь в это время складывается такой язык: ну, ведь воспитание-то Ломоносов получил в Германии, фактически – вот, у него перемешаны русские интонации с немецкими, с греческими, с латинскими. И вот это всё, вот такая окрошка, и там невозможно определить как-то даже.

8.     Поэтическое откровение. Случай Гончарова. Образ в искусстве живёт сам по себе, независимо от автора.

И это хорошо или плохо, на Ваш взгляд, такая окрошка?

– Да это дело не в окрошке, я говорю – всё дело в этом бессознательном уровне. Насколько он проявился. Бывают поэты, например, одного стихотворения: вот прорвало у человека, вот из глубины, вот одиножды, и больше он не может.

А что всё-таки это такое, это что прорвало из глубины? Что-то значимое из смыслов про жизнь, про смерть, что-то экзистенциальное?

– Не-не-не, нет, нет – не содержание, опять же. Просто как-то вот сошлись слова. Сошлись слова, и они вдруг зазвучали по-другому. Как надо зазвучали, понимаете? А в других стихах того же поэта такого уже нет.

То есть для Вас это явление, скорее, художественное, чем мировоззренческое – то, что в поэзии проявляется?

– Почему? Так а проявляется-то что из глубины? Это явление, оно, я не говорил, что оно не мировоззренческое – оно может быть философским, оно может быть мировоззренческим, оно может быть религиозным. Но я говорю, что искусством его делает бессознательное. Но там открывается, в этой поэзии, открываются в мироощущении вещи, которые (это ведь откровение своеобразное), которые имеют значение. Но, Вы поймите, это не сознанием человек закладывает туда…

Но откровение, оно появляется же ещё и потому, что человек очень жаждет чего-то.

– Может быть.

Он настраивается на определённую потребность и поэтому получает откровение. Хотя, конечно, откровение может появиться и как угодно иначе – на то оно и откровение.

– Ну, вот, например, «Обломов» у Гончарова, вот как-то я думал не так давно. Вот Гончаров хотел одно, а образ получился совсем другой.

Поточнее скажите, чего он хотел и что получилось? Он хотел сделать что-то такое сатирическое?

– Да, критическое. А Обломов, он получился совсем не критический образ.

А какой? Вполне жизненный и симпатичный? Или что Вы имеете в виду?

– Даже не жизненный и симпатичный, а своеобразным откровением был. То есть это определённая проблемой, высветилась какая-то очень глубинная вещь, про которую сразу и не скажешь.

То есть некая правда о состоянии человека?

– Угу.

О его жизни, да? Что он что-то не может сделать…

– Угу. Да, причём всеобщая. Хотя такой цели Гончаров не ставил.

А откуда Вы знаете, что Гончаров ставил? Вы читали?

– Да. То, что писал сам Гончаров об этом романе. И, более того, Гончаров замечал в своей статье про свой же роман, что роман живёт какой-то отдельной жизнью. Не в смысле уже написанный, а даже при написании его. То есть в искусстве образ живёт сам по себе. Вот человек – сам по себе, который пишет, создаёт этот образ, а его образ – он сам по себе. Понимаете, как непросто?

Да. Стихи тоже так же живут сами по себе?

– Да.

Это замечалось тоже кем-то из поэтов, как Вы думаете?

– Ну, не знаю. Поэты, вообще, мало думают о своих стихах.

У Бродского целый том, интервью. Правда, не только о своих стихах, но и вообще. Не читали его интервью?

– Нет.

9.     Близкие и значимые поэты: С. Есенин, А.К. Толстой. О Максиме Горьком и Мельникове-Печерском.

Можно ли сказать, что какие поэты Вам ближе?

– Многие очень. Очень многие.

А если выстроить попытаться по значимости откровений поэтических?

– Невозможно. Невозможно по той простой причине, вот Вы биолог, скажите, кто более значим – роза или ромашка? Сложно, да?

Понятно. Но если бы Вас попросили взять с собой сочинения только пятерых поэтов, кого бы Вы выбрали? Ну, как вот Гессе составлял библиотеку. Ну, можно не пятерых, можно семерых, ну, я так, примерно.

– Сложный вопрос.

Ну, в первую очередь?

– Даже затрудняюсь, потому что в разное время у меня склонность к разным поэтам.

Кого Вы любили читать?

– В молодости я очень любил Есенина и Алексея Константиновича Толстого.

А у Толстого что – баллады его или нет?

– Ну, стихи, у него лирика прекрасная. Я у него всё любил. Много наизусть до сих пор помню.

А у Есенина Вам что больше нравилось?

– Много. Практически всё.

А потом? Как-то он отошёл, стал менее важным для Вас?

– Нет, почему, я его и сейчас люблю. Но просто Есенин мне тогда нравился больше, а к Пушкину я одно время не очень-то, был прохладен, а потом он мне показался более значимым.

А почему? Что это произошло?

– Не знаю. Ну, человек же открывает. Вот, я со школы как-то к Горькому относился крайне негативно, к писателю. А потом для себя очень многое открыл, и мне очень нравится.

Например что?

– Ну, например «Окуровский цикл». Ну, «Клима Самгина», конечно.

А чем нравится? Это же очень сюжетная вещь – «Жизнь Клима Самгина», эпопея такая.

– Она сюжетная, но вот этим сюжетом создаются разные вещи. На самом деле, проза – это тоже поэзия, только немножко другая.

То есть тоже есть бессознательное, да?

– Безусловно.

В «Климе Самгина» это какие моменты? «Был ли мальчик»?

– Не только. Это вообще всё. Ну, понимаете, Вы как-то задаёте вопрос: «Вот здесь – бессознательное?» Всё! Вот мы, наш разговор с Вами – это выражение бессознательного.

Но в бессознательное можно попадать не сразу, а как-то постепенно затягиваться в него? Это может быть эффект, который накапливается, и потом вдруг что-то открывается.

– Вы говорите про уровни. Про уровни. А в любой речи всё время выражается что-то бессознательное.

Это естественно, во всё выражается бессознательное, хоть вот если я чайник в руки беру, это ясно. Но это настолько общее утверждение, что едва ли оно полезное.

– Конечно.

Просто я думал, что в «Климе Самгина», может быть, есть какие-то эффекты, когда уж совсем затягивает. Ну, какие-то моменты, может быть?

– Сложно сказать. Это надо всматриваться, я настолько не помню произведение.

Угу. Хорошо: Горький…

– Мельников-Печерский, наш же автор, тоже у него есть своеобразное мироощущение, старообрядческое.

Вы знаете, что при этом он был православным и их главным гонителем?

– Да знаю, знаю.

Но при этом вот как-то получал он это мироощущение.

– Угу.

10.  Проза – это поэзия. Поэзия – это выражение мироощущения. Синтез искусств.

А в каком смысле проза – это поэзия? Вот я вернусь к этой мысли Вашей.

– Проза – это поэзия? Ну, в том смысле, что это… Ну, я под поэзией я называю, как Вам сказать, выражение мироощущения. Но а проза же тоже передаёт мироощущение.

Так же, как и картина и музыка.

– Да. Да. Ну, то есть я так сильно не разделяю: вот проза, музыка – для меня всё это поэзия. И художник, у художника поэтическое мироощущение. Ну, я вот такое слово называю. А можно называть «художественное».

Ну да, я понимаю. Были же даже такие идеи, в тот же Серебряный век, о синтетизме в искусстве – у Балтрушайтиса, у Андрея Белого, у Скрябина – что как бы нет границы между поэзией и музыкой и, там, чем-то ещё. То есть Вы немножко согласны с этим?

– Да.

11.  Пушкин. Воздействие поэтических и религиозных текстов трудно формализовать. Принятие текстов и распространение христианства за счёт бессознательного.

А если поговорить о Пушкине: у Пушкина же есть много таких, мистических стихов?

– Много.

Про бесов, про какую-то, там, пургу, метель: Буря мглою небо кроет… Вот что Вы думаете о мистицизме Пушкина? Насколько он Вас трогал?

– Одну минуту, острое попалось. Ну вот, я отсюда [из китайского кафе] выхожу и обычно чувствую себя драконом. Тут у них дракончик стоит, а вот он! Вот я себя таким же чувствую.

И что по поводу мистики Пушкина? Или это не так важно?

– Пушкин что-то открывает и что-то делает со мной. Когда я его читаю, происходят какие-то процессы, после которых я по-другому смотрю на мир. Вот это – главное. И это касается не только Пушкина, это касается практически всех поэтов и писателей.

Это очень сложно формализовать, очень сложно описать, да?

– Я вообще не могу. Вот, например, я не могу сказать и объяснить то же самое и с принятием религиозных текстов. Вот, скажите пожалуйста, почему христианство распространяется, можете объяснить?

Ну, я раньше слышал Ваши ответы, и мы это обсуждали, что во многом это необъяснимое явление, что оно распространялось вопреки каким-то историческим событиям, то есть так, по воле, возможно, Духа Святого.

– Да не просто событиям. Ну, за счёт бессознательного. Не было людей, которые могли оценить глубину – в римской-то империи откуда? Не было, тем более массово. Не было, вот там, ну, историки иногда объясняют – такие дикие объяснения типа «обещали рабам загробное царство». Да, простите, там на каждом углу обещали загробное царство! Бери какое хочешь, со всем! Почему именно христианство? Там конкуренция была религиозная высочайшая.

А, может быть, это случайно? Просто вот так получилось, что больше людей выбрало христианство.

– Угу, случайно масса людей? Да ещё идёт на жертвы ради этого? Нет, такие вещи случайно не бывают.

И мы вспомнили о христианстве в связи с поэзией: мы говорили о мистике Пушкине.

– Да. Так то же самое! То же самое. Вы меня спрашиваете, почему? Да кто его знает, почему…

12.  Совет поэту: внутренние искания внутри сердца. Это экзистенциальные искания за счёт бессознательного, то есть – переживания жизни. Искания в других сферах – в науке и философии.

Какой бы Вы совет дали поэту? Вот человек чувствует потребность писать стихи. И, понятно, что он может писать какие-то стихи, которые совсем не трогают, какие-то шаблонные, эпигонские стихи. А потом вдруг он начинает писать лучше.

– Ну, во-первых, для того, чтобы давать советы поэту, для этого надо самому писать стихи, а я их не пишу. То есть я плохо себе представляю, как это происходит.

Ну, а как откровение?

– Но вот, да, по поводу откровения, поскольку это мне близко, немножко могу сказать. И думаю, что здесь человеку это – своеобразные искания, наподобие исканий Бога. Вот по мере того, человек когда углубляется во внутренние искания. И вот, например, философские искания и богословские искания – они тоже во многом за счёт бессознательного. Как и наука. Не смотря на её рациональность, она во многом бессознательна.

Можно «бессознательное» здесь заменить словом «интуиция»? Интуиция учёного. Или это не будет совсем синонимом?

– Ну почему, вполне можно употребить слово «интуиция». Главное, что это пробуждение чего-то глубокого. И вот, я думаю, что поэту, как и писателю, как и философу, как и художнику, как и музыканту, им нужно заниматься внутренними исканиями. И вот когда он… Но просто есть некоторая специфика в этих исканиях. Вот если философ… И передо мной когда-то вставал такой выбор: вот мне где искать – в области литературы или в области религиозной философии? И я выбрал религиозную философию.

Вы хотели писать?

– Да, у меня было вот такое внутреннее, на меня накатывало такое мироощущение. И прямо был передо мной такой выбор: чем я, в какую сторону – в сторону мысли направиться или в сторону образов?

А писать Вы хотели прозу или поэзию?

– Не знаю. Это неважно!

И в чём состоит этот поиск, как Вам кажется, в области философской мысли?

– В области духа. И в области образов, и в области философии – это искания внутри сердца. Это, говоря философским языком, экзистенциальные искания. Ну, переживания жизни.

13.  Область поиска и область распределения. Нормальное и творческое мышление.

Раньше, когда мы с Вами обсуждали это в 90-е годы, Вы старались давать более аналитическую, более структурную окраску – говорили, например, об «области поиска» и об «области распределения». Область поиска – как область более интуитивных состояний, когда человек отдаётся бессознательному. А область распределения – область более структурных состояний, аналитических действий ума. Как Вы сейчас это представляете? Изменились ли эти представления?

– Я с этим согласен: область есть творчества, творчество – оно же не по правилам. Любое творчество, хоть поэтическое, хоть научное. Но это банальность. Обыкновенное мышление – оно по правилам, а творческое – зигзагами и непредсказуемо.

Ну да. Но мы же должны как-то сочетать логику нормального мышления с творческим мышлением.

– Да. Да.

И как это сочетать? По очереди?

– У кого как.

Вот раньше Вы говорили об области поиска и области распределения.

– Да.

И как это сочетать? То есть очень сложно бывает выйти из «состояния зигзагов».

– Конечно!

Или, наоборот, войти в состояние творчества из такого алгоритмического, правильного мышления.

– Да, да.

Вот какие-то у Вас были личные находки в этом плане, ощущения?

– Нет. Это…

Вас просто носит туда-сюда?

– Да.

То в логическое, то в нелогическое?

– Да, да.

Но Вы же раньше учили о том, что человек, ну, как бы должен что ли, сам перед собой – логически судить, логически оценивать, логически размышлять над тем, что он нашёл в своих интуитивных поисках.

– Ну, я больше придавал значения сознанию, а сейчас у меня сдвинулось к тому, что я намного больше придаю значения бессознательному.