Рубрика «Индивидуальный подчерк». Выпуск 99. Райнер-Мария Рильке. Лирика. Переводы Владимира Микушевича.

***
Детство

Страх длительный, мучительнейший срок,
когда я средь предметов затхлых в школе
был одинок - о время странной боли, -
но и потом на улице, на воле,
там, где фонтаны тяжесть побороли,
в саду, где брезжит мир больших дорог,
я в платьице, как девочка, - предлог
для зависти к другим в случайной роли;
о как я, привыкая к странной боли,
был одинок!

Ловя вдали обрывки мнимой сути,
я всматривался в толчею распутий,
в мужчин и в женщин, в женщин и в мужчин,
среди детей, среди собак один,
среди домов и повседневной мути,
тревога, бредни с приступами жути,
о глубь глубин!

Мяч, обруч... Игры в замкнутом движенье,
в саду, где блеклый лист вот-вот вспорхнет;
гоняться друг за другом в окруженье
угрюмых взрослых; кто со мной шагнет
вглубь вечера и, вызвав напряженье
всех чувств моих, домой меня вернёт?
О ускользающее постиженье,
о страх, о гнёт!

А серый пруд, где парус шхуны мнимой
сопутствовал игрушечной страде,
но настоящим парусом гонимо
воспоминанье при чужой звезде,
а маленькое всё ещё хранимо
лицо, быть может, в сумрачной воде;
со всею жизнью, детство, ты сравнимо,
но где ты, где?
***
Мальчик

Хотел таким же быть я, как и те,
на диких лошадях под небесами,
где с веющими схожи волосами
их факелы на бешеном ветру,
И у руля стоял бы я на лодке,
во мраке ночи водружен, как стяг,
один из десяти лихих вояк,
и шлем на мне сверкал бы золотой,
как и на них, враждуя с темнотой,
и тот же шлем, когда бы рассвело,
казался бы прозрачным, как стекло, -
А кто-то дует близ меня в трубу,
сгустив блестящий воздух, как настой,
а мы объяты чёрной пустотой,
изведав сновидение-судьбу.
Коленопреклоненные дома,
неотвратимый страх ночной погони;
пространство ускользает, всюду тьма,
и с шумом ливня мчатся наши кони.
***
Неминуемый час

Тот, кто теперь плачет где-нибудь,
просто теперь плачет где-нибудь,
плачет обо мне.

Тот, кто теперь смеётся в ночи,
просто смеётся в ночи,
смеётся надо мной.

Тот, кто теперь идёт где-нибудь,
просто теперь идёт где-нибудь,
идёт ко мне.

Кто теперь при смерти где-нибудь,
просто при смерти где-нибудь,
тот глядит на меня.
***
Песня пьяницы

Оно вне меня. Ах если б во мне!
Хотел постичь я нечто в вине.
(Не понял я: это риск.)
И, мной овладев от глотка до глотка,
оно обдурило меня, дурака,
вдрызг.

Но я ему, видно, не по нутру,
с гадиной-смертью ведёт игру
то, чего я алкал;
я карта замызганная, не труп;
расчешет мною смерть свой струп
и мной подотрет свой кал.
***
... А как не вспомнить, что звезда звезду
находит, мёртвым камнем застывая
в галактиках, где лишь сквозь слезы льду
дано прозреть? Вдруг даль небес живая
мы для других, загадка вековая
их вечеров? Не нас ли воспевая,
там славы достигают их поэты?
Молитвенно, быть может, к нам воздеты
оттуда руки? Но и для проклятья,
соседи Бога среди бездн пустынных,
не лишены мы тоже вероятья;
что если к нам они взывают с плачем,
как будто мы от них свой образ прячем,
и если бы не свет от их божниц,
не различали бы своих мы лиц.
***
Читающий

Читал я долго, и в теченьи дня
дождь за окном не мог отвлечь меня.
Я даже ветер слышать перестал,
так я читал.
И на листах я видел, как на лицах,
раздумия, как будто тяжело
им оттого, что жизнь мою влекло
буксиром время в собственных границах,
и в сумерках от времени светло,
лишь вечер, вечер, вечер на страницах.
Наружу не гляжу, но рвутся строки,
чтобы словам соскальзывать, катиться
и медлить перед тем, как распроститься,
и знаю я тогда, что сад - частица
пространств, где прояснились небеса
и солнце обещает возвратиться.
И летняя так наступает ночь,
и человек встречает у обочин
дорог другого, так сосредоточен,
так пристален в общении, так точен,
что сказанное можно превозмочь.

От книги оторвусь, весь мир читая,
который так велик и так знаком,
что нет ему, как мне, конца и края,
и это разве только первый том
читаю я, себя в него вплетая.
Мои к вещам приноровились взоры,
в неизмеримом находя повторы,
и тянется земля уже туда,
где с небесами совпадут просторы,
и дом последний - первая звезда.
***
... В такие ночи в переулках мрачных
потомков повстречаешь ты невзрачных,
к ним примыкая незаметно
средь начинаний неудачных
и заговаривая с ними тщетно,
для них давно не существующий,
ты не у дел
уже истлел.
Но, как мёртвые, молчаливы
грядущие, хоть они грядут,
а будущего ещё нет;
время - море; под воду лица
опускаются, а там утраты,
но оттуда выныривают вскоре,
не разглядев их, где рыбы в сборе
и куда канут канаты.
***
... В такие ночи кто до смерти дорос,
тот перебирает пряди своих волос;
они, как стебли, на черепе слабы,
пока ещё вживе;
им закрепиться пора бы
у смерти на ниве.
И по всему дому распространяется этот жест,
словно везде зеркала - как мнимые дали
и волосы - последние всходы,
потребовавшие сил, расточающихся окрест,
а они копились целые годы, которые миновали.
***
... Смысл жизни - закон сочетанья.
Иначе жизнь - лишь мечтанье мечтанья.
***
Эпилог

Смерть в нас растёт,
владея нами
уже сейчас;
когда смеёмся мы временами,
не знаем сами,
кто плачет в нас.
***
Девичья жалоба

В детстве я всегда мечтала,
быть одна предпочитала,
от подружек далека;
так, одна во всей округе,
жизнь я выбрала в подруги,
приручая на досуге
то картинку, то зверька.

И, не склонная к щедротам,
жизнь казалась мне оплотом,
втайне разве что летя.
Что могло мне быть помехой?
Я была себе утехой,
как любимое дитя.

Вдруг причислена к бездомным,
одиночеством огромным,
как мне быть, не знаю, впредь.
Грудь моя уже холмится,
и душа взлететь стремится
или лучше умереть.
***
Песнь любви

Души твоей как избежать мне, как
с ней не соприкоснуться, как над ней
подняться мне к вещам, когда едины
друг с другом вещи? Скрыться ли во мрак
нетронутый, где тишина чужбины,
и не вибрировать, когда слышней
твои трепещут смутные глубины.
Но всё, что нас касается, - смычок,
который нашу разность превозмог,
и мы звучим, как две струны звучат.
Но на какой мы скрипке? Кто скрипач?
Неразрешимейшая из задач!
Сладчайший лад!
***
Гефсиманский сад

Он вышел в сад ночной, где время шло,
и множество седых олив серело;
в ладонях пыльных пыльное чело
от жаркой суши у него горело.

Ещё и это. Морок слепоты,
когда Твои невидимы приметы.
Ты мне велишь провозглашать, что Ты
и был, и есть... А я не знаю, где Ты.

Ищу Тебя. Я потерял Твой след.
Во мне Тебя, как в камне, больше нет.
Зову Тебя, а Ты молчишь в ответ.

К Тебе со мною воззвала беда.
Везде в Тебе великая нужда.
А без Тебя что делать со стыда?
Сказали: ангел прилетел тогда.

Какой там ангел! Это просто ночь
Листала сад беззвучным дуновеньем,
Учеников тревожа сновиденьем.
Какой там ангел! Это просто ночь...

С другими рознилась она едва ли.
Таким ночам теряют счёт;
лежали камни, и собаки спали.
Обыкновеннейшая ночь печали,
чтоб молча ждать, когда же рассветет.

Нет, ангелы не для таких молений,
и не для тех торжественный закат,
кто пережил утрату из утрат
и выпал из родимых поколений,
пред материнским чревом виноват.
***
Песнь женщин, обращённая к поэту

Открылось всё; открывшись, мы твердим
о том, как наша участь хороша
блаженством нескрываемым своим;
что в звере кровь и тьма, то в нас душа,

зовущая тебя; необходим
ей ты, но твой в ней различает взор
пейзаж всего лишь; ты невозмутим,
и тот ли ты, кого мы до сих пор

зовём, томясь? Но разве ты не тот,
в ком затеряться рады мы всецело?
И не в тебе ли главный наш оплот?

Проходит бесконечность в нас, как весть,
но то, что в честь нас, преходящих, пело,
нас возвещающий, не ты ли есть?
***
Смерть поэта

Лежал он. Лик его был вознесен
подушками, непоправимо бледен;
с тех пор, как он познаньем снова беден,
поскольку здешний мир бесследен
в привычной безучастности времён.

Кто знал его, покуда был он жив,
тот не заметил, что давно совпали
с его лицом застенчивые дали
озёр, лесов, лугов, полей и нив.

Его лицо всемирною долиной
могло бы нам представиться тогда,
а маска, после смерти не горда,
нежна и схожа с терпкой сердцевиной
гниющего на воздухе плода.
***
Заключённый

Представь, что мир окаменел вокруг,
всё, чем дышал ты, что тебе светило,
а в этом камне даже не могила,
дыра для сердца твоего и рук.

А то, что будущим привык ты звать,
пульсацией сочти бесперебойной,
внутри тебя осталось раной гнойной,
упорно продолжая нарывать.

А прошлое как жалкий сумасброд,
над ним невольно твой смеётся рот,
хоть раньше не смеялся недотрога.

Тюремный надзиратель вместо Бога
свой грязный глаз вперил к тебе в глазок.
И всё же ты живёшь. Твой длится срок.
***
Газель

Не рифма ли в магическом созвучье
двух слов ты вся, какой покорна вести
ты, безответная, когда на круче
лба твоего листва и лира вместе;

все прелести твои для нежных строк,
в которых слово - только лепесток
пугливой розы, и глаза смежить
приходится, чтобы могла ожить

ты перед ними; выстрелят вот-вот
четыре всё твои ствола прыжками;
но слушает пока ещё и ждёт

твоя головка, поводя зрачками;
так, обернувшись озером лесным,
купальщица страшится вместе с ним.
***
Танагра

Глина, схожая с тестом,
солнцем обожжена,
оказывается жестом
руки, а рука нежна
девичья, и неизменен
жест её, чем и ценен;
самой лишь себе близка,
так ловко, как в море лодка,
до собственного подбородка
доплывает рука.

Мы держим, вертим как данность
их, стойких чересчур,
готовы постичь их странность:
загадочную сохранность
каждой из этих фигур,
но мы к ним ещё вернёмся,
уже имея в виду,
что снова им улыбнёмся
ясней, чем в прошлом году.
***
Слепнущая

Когда пила со всеми вместе чай,
держала чашку не как все, иначе,
с улыбкою, обычно скрытой в плаче,
что больно было видеть невзначай.

И после чая говор не затих,
по комнатам перемещались взоры,
но, вслушиваясь в смех и в разговоры,
я наблюдал её среди других,

как будто собиравшуюся петь
для нас, когда напрасно боль мы прячем;
у ней в глазах был, как в пруду стоячем,
заметен свет - бестрепетная сеть.

Шла медленно, обдумывая путь,
как будто предстоит ей осторожно
преграду некую перешагнуть
и не лететь ей дальше невозможно.
***
В зале

В нарядах камергерских господа;
у них жабо - подобье облаков
и, называясь орденом, звезда
сияет из картинной темноты.
Величественных ветрениц черты,
чьи ручки намекают на мечты,
изящны, как ошейник у болонки,
и тут же знатоки, чьи вкусы тонки,
любители старинных пустяков,
которые чужим принадлежат.

Портреты эти нас не сторожат,
и поняли бы нас они едва ли;
они, боясь однажды постареть,
цвести для красоты предпочитали,
тогда как мы мрачнеем, чтобы зреть.
***
QUAI DU ROSAIRE (Brugge)

Похожи переулки на людей,
идущих медленно к выздоровленью
в раздумии: как верить отдаленью?
друг друга ждут, потом до площадей

доходят и спускаются туда,
где светит ясным вечером вода,
а вещи мягче в зыбких отраженьях;
подвешен мир в светящихся сближеньях
и не уподобляется вещам.

Куда девался город? Видишь сам,
как по закону странному зеркал
отражена в причудах монотонных
жизнь проявлений редкостно-исконных
с висячими садами в бликах сонных,
чтоб ночью в стёклах вспыхнувших оконных
в кафе вращался танец и мелькал.

А выше что? Никто там не бывает.
Лишь тишина, не знающая слов,
там ягоду за ягодой срывает,
качая в небе гроздь колоколов.
***
Рождение Венеры

Когда сменилась ясным утром ночь,
робевшая от бури громогласной,
ещё раз вырвался у моря крик,
и медленно вернулся в глубину
с небес, где брезжил день в своём начале,
когда вознёсся крик и канул к рыбам,
глубь родила.

Забрезжил в пене волн-волос к восходу
стыд стад морских, и с краю плоть её
в смятеньи, влажно-белая, всплыла
и распустилась, как зелёный лист,
свой нежный разворачивая свиток,
в морскую свежесть простирая тело,
вся вверившись нетронутому ветру.

Колени словно луны ясной ночью,
обласканные облаками бёдер;
в скольженьи плавном узких икр-теней
ступни светящиеся напряглись;
глотающие горла, нет, суставы
подвижные.

Уста сосуда тело берегли.
Так нежный плод лежит в младенческих перстах.
В пупке, как в кубке, только сумрак был,
несвойственный сиянью этой жизни.
Чуть видная волна взбегала к паху,
чтобы потом, затрепетав, отхлынуть,
и слышался при этом тихий плеск.
И как лесок берёзовый в апреле,
без тени солнцем только что пригрет,
срамная отмель млела, не таясь.

Похожи были плечи на весы,
уравновешенные стройным телом,
которое струею водомета
из чаши возносилось, чтобы руки
и волосы струились тут же вниз.

Потом её лицо приподнялось,
потупившееся в затменьи кратком,
небесную сияющую высь
почтив отвесным склоном ниже губ.

Как стебель, полный сока, и как луч,
вытягивалась шея с непривычки,
и так же руки к берегу тянулись,
уподобляясь шеям лебединым.

И, вызван ранью сумеречной тела,
повеял ветер или первый вздох,
и нежными ветвями вен-деревьев
чуть слышно зашумела кровь, струясь
с журчаньем над глубинами своими.
А ветер креп, и проникал уже
дыханьем сильным он в другие груди,
и переполнил их, как паруса,
недостижимой движимые далью,
и к берегу повлек девичье тело.

Так приплыла богиня.

А за ней
приветливо пролег подросток-берег,
и до полудня злаки и цветы
в тепле переплетались, как в объятьях
там, где она бежала или шла.

Но поднялось в тяжёлый час полудня
вторично море; выброшен дельфин,
весь красный, был волной на то же место,
разьят, смят, мёртвый.
***
Прокаженный король

Когда проказа у него на лбу
из-под короны проступила явно,
её как власть он принял, как судьбу,
тогда как те, кто льнул к нему недавно,

соприкасаться избегали с ним,
а государь в спеленутом величье
убийцу счёл бы вестником благим,
всеобщим трепетом храним,
так всех страшило новое отличье,
передающееся и другим.
***
Слепой

В городской чернеет он черте,
находя едва себе опору,
как идёт, чернея, по фарфору
трещина, так брезжут на листе

отсветы; но, разрисован светом,
изредка улавливает он
свойственные видимым предметам
волны, хоть они со всех сторон.

Каждый шаг преграде вопреки,
выбор, будто кто-то на примете,
а потом поднятие руки,
как при брачном водится обете.
***
Старая дева

Почти посмертная мода,
перчатки, шляпка, платок,
а запах из комода
к прошлому так жесток;

комната тем печальней,
чем дольше занята
родственницею дальней,
чья мания - чистота;

вся во власти приличий,
робости и стыда,
а в комнате дух девичий,
по-прежнему, как тогда.
***
Встреча в каштановой аллее

В зелёный углубился полумрак,
как шёлковым плащом облекся тенью,
в листве угадывая по движенью
в конце прозрачном чуть заметный шаг,

сопровождаемый зелёным диском;
так белый образ промелькнул
на расстояньи отдалённо близком,
с неимоверным сопряжённый риском
исчезнуть, кто бы ни взглянул,

залюбовавшись ею, белокурой,
хоть на мгновение, хоть раз,
когда глаза не избегают глаз,
подернутые пеленою хмурой,

ради мгновенной, зримой тишины
отчетливы, как будто на портрете,
на миг, но и навек на этом свете
и неразлучны, и разлучены.
***
С напевом лира ласково слилась,
и вышла девушка из их слиянья;
сквозь ткань весны разбрызгала сиянье
и, как в постель, мне в ухо улеглась.

И было всё в её глубоком сне:
луга, деревья, близость, отдаленье,
внезапный мой восторг и удивленье,
когда-либо ниспосланное мне.

Мир - сон её. И как ты мог дойти,
о певчий бог, до мастерства такого?
Её ты сотворил, не разбудив.

А где же смерть? Последний где мотив?
Ведь песня поглотить себя готова.
Не выронить бы... Девочка почти...
***
Лишь тот, кто среди теней
поднимет лиру,
близок хвалой своей
этому миру.

Лишь тот, кто отведал там
с мёртвыми мака,
стал дорожить и сам
нотою всякой.

Образ такой усвой:
пусть отраженье
смоет вода;

только в стране двойной
голос, как пенье,
нежен всегда.
***
Тщетно мы тянемся
за чередой минут,
но времена пройдут,
а мы останемся.

Схлынет проточное,
и нам несдобровать;
только на прочное
стоит нам уповать.

Мальчик, ты сам не свой;
бег - не училище,
взлёт - не итог.

Лучше всего покой:
сумрак, святилище,
книга, цветок.
***
...мы живём скопом,
чужды друг другу, друг с другом, роемся в хламе
общедоступном, предпочитаем извилистым тропам
трассы; под паровыми котлами
былые огни, и молоты тяжелеют;
а мы, как пловцы, слабеем; нас не жалеют.
***
Сердце моё, воспой невиданные сады,
издали прозрачные, как стеклянная ваза,
где наслаждаются прохладою воды
розы Исфагана или Шираза.

Сердце моё, ты тоже не лишено
этих цветущих ветвей, для которых вериги -
при ветерках возносящихся спелые фиги,
и на пиршество с ними ты тоже приглашено.

Ты не знаешь лишений, когда ты достойно дани,
принимая одно решение: быть!
Шёлковое, ты в составе священной ткани;

и в одну из картин внутренне вовлечено ты,
(пусть каждый миг твой - мука, ты нить)
от ковра прославленного не отлучено ты.