Мой Башлачёв

Случился у меня недавно разговор с петербуржцем. И, как это часто бывает, когда встречаются представители двух столиц (фактической и культурной) нашей необъятной, беседа быстро переросла в спор. До хрипоты, до свекольных лиц. В пылу дискуссии мой визави использовал запрещённый приём:

- Москва?! Да как можно любить город, где умерли Маяковский и Высоцкий?

Ваш покорный слуга не остался в долгу:

- Никогда не прощу Питер за то, что он забрал у нас Есенина и Башлачёва.

Но том и разошлись. А я крепко задумался.

О Володях и Серёже я могу говорить часами. Обсуждать, цитировать, выслушивать собеседника.

А с Сашей не срастается. Не получается. Не выходит.

 «В чистом поле — дожди косые.

Эй, нищета — за душой ни копья!

Я не знал, где я, где Россия

И куда же я без нея?»

И ком в горле. И пропал я. И больно, физически больно, режет меня Саша ножом своих слов, надрывом своим, правдой своей. Не жалеет. Сладкая боль, горькая боль.

Странно. Когда ты увлечён чьим-то творчеством, лезешь в поисковик и узнаёшь. Интересуешься.

А у меня с Сашей не так. Я не могу, не хочу. Просто слушаю. Одну песню. А потом ещё раз. И ещё. И ещё. И слезы. Это у меня то! Московского закостенелого ублюдка и нигилиста. И нет меня. Ничего нет. Только этот голос с хрипотцой. И боль. Режет меня и внутрь проникает. Лезет, сука, вглубь; душу, как кишки, наворачивает на вертел строк.

«Гулял Ванюша вдоль синей речки

И над обрывом

Раскинул руки

То ли для объятия

То ли для распятия».

Марина Рыбкина о Башлачёве:

«Чего проще? Забиваете в поисковую систему, и вас сметает терабайтами информации: официальная и легендизированная биография, воспоминания тех, кто жил рядом, или вместе, или только прикоснулся и обжёгся, отдёрнул руку, или протянул свою. Никто не протянул. Не остановил на краю. Проспали, как в Гефсиманском лесу.

И фото, фото, фото его ангельского лика (на самом деле ещё тот был Асмодей!). Полуулыбка. То бесшабашное веселье, то боль, которую он выкрикивал из себя. Губительное обаяние надрыва.»

Я не верю в Бога. Не могу верить. Но если он есть, если представить, что где-то ОН всё-таки есть, я хочу спросить у этого древнего чудовища с извращённым взглядом на этот мир, как ОН мог допустить такое? Земля, жирная земля моей Родины, вскормленная телами моих предков, как ты не разверзалась под нами, как ты носишь нас, кто по образу и подобию, позволяешь мразям стравливать нас между собой, убивать, грабить, насиловать, уничтожать?

«Я не знаю имён.

Кто друзья, кто враги,

Я здесь свой или гость,

или, может быть,

я здесь в плену…

Подымите мне веки.»

Я не верю в Бога. Не могу верить. Зачем ты забрал у нас этого мальчика? Этого светлого мальчика? Ты ведь с нами через него говорил, он ведь проводником был нам, несовершенным твоим детям, к тебе вёл. А ты ушёл от нас и его прихватил с собой.

«Так плесни посошок, да затяни pемешок

Богу, сыну и духу весло в колесо.

И пусть сыpая метель мягко стелет постель

И земля гpязным пухом облепит лицо.»

Я не верю в Бога. Но иного объяснения просто не могу найти. Вот жил обычный Саша со своими недостатками и достоинствами, несовершенный, незавершённый. И ты положил ему ладонь свою на макушку и прошептал что-то на ухо. И дал новую жизнь. И дал боль. Дал Саше светить.

«Засучи мне, Господи, рукава!

Подари мне посох на верный путь!»

И он честно работал пламенем. А потом по непонятной прихоти ты убрал свою руку. А Саша не смог жить без этого, божественного. Просто не смог.

Марина Рыбкина:

«Ты абсолютно точен: он надорвался. На него был водружен Крест, который можно было нести только всей страной. Но никто не подставил плеча.»

Что остаётся нам после Сашиного ухода? Воспоминания и горечь. О несовершенном человеке, который мог причинить так много боли своим близким, о творце, который в множестве правд смог разглядеть истину.

Марина Рыбкина:

«Она не знала почему, но именно таким и даётся дар. А может, они становятся такими, дёрганными, получив этот подарок небес, перекидывают его, обжигающий, с ладони на ладонь, дуют на него своим рваным дыханием.

У неё пока не было теории на этот счёт. Она впервые столкнулась с такой Эоловой арфой, или — она затруднялась в определении — звукоснимателем, под которым дрожала контрабандная (вначале она написала «драгоценная») пластинка с музыкой Высших Сфер. высших сфер, точнее. С маленькой буквы. Он же высмеял её склонность к пафосу и барочность образов.

Он её ничем не утешил, когда понял, что больно и ей — это же у него была теория о непрерывном перетекании из любови в любовь, сосуществовании разнонаправленных любовей, этой единственной формы жизни на Земле и во Вселенной. А её тогда ничто не защищало: она не чувствовала себя влюблённой и уже этим оправданной, а только предательницей.»

Мы, налитые, как гноем, важностью собственных никчёмных дел и мыслей, ищем своё место под Солнцем. Мы стали более совершенны в написании слов, мы техничны и мудры, начитаны и осторожны. Но света всё меньше, в нас просто меньше солнечного света. 

«Наш лечащий врач согреет солнечный шприц,

И иглы лучей опять найдут нашу кровь.

Не надо, не плачь. Сиди и смотри,

Как горлом идет любовь.»

Марина Рыбкина:

«В ту осень он как раз выкукливался из разбитного ёрника, - умевшего ловко складывать самые неожиданные слова, выдёргивать на свет их, давно списанные из активного словаря утверждённой лексикой газетных передовиц и партийных собраний, - выкукливался в набатный колокол русской поэзии. Уже были сложены первые три или четыре стиха, напоённые не вином, а кровью. Но главный переход совершался в другом, маленьком провинциальном, городе, куда он тянул на надсаженной пуповине свой огромный Свердловск, а затем бескрайнюю Русскую равнину.»

Гений. Какое гнусное и пустое словцо. Для того, кто слышал Бога. Для того, кто так хотел жить.

«Как ветра осенние уносят мое семя.

Листья воскресения да с весточки — весны.

Я хочу дожить, хочу увидеть время,

Когда эти песни станут не нужны.»

Марина Рыбкина:

«Единственный подходящий металл для него — ртуть, живая, текучая, серебристая, с ничтожными разведанными запасами в мире, не дающаяся в руки, испаряющаяся при комнатной температуре и обретающая форму в климате северных широт, откуда Зандро родом. Заражающая всех, кто осмелился согреть её своим дыханием. Меняющая ваш состав крови навсегда.»

И я счастлив, что ещё могу испытывать эту боль.

Счастлив, что башлачёвская отрава разлилась по моим венам.

Счастлив, что ещё способен слышать «грозный смех русских колокольчиков»…