Рубрика «Индивидуальный подчерк».Выпуск 105. Владимир Сорокин. Сборник рассказов «De feminis»

***
...Виктория опустилась на стул, закинула ногу на ногу, раскрыла обсыпанную бисером сумочку, извлекла из неё чёрную стрелу мундштука, вставила сигарету.
Коленопреклонённый Борис тут же возжёг маленький факел. Прикурив и затянувшись, она выпустила струю дыма в приближающегося официанта:
— Кофе! Чёрный, как смерть.
— А мне ни-че-го… — пропел заворожённый её профилем Борис.
Внутри решётчатой веранды молодая компания перекидывалась угловатыми междометиями.
— Здравствуй, быдло младое, незнакомое… — сощурилась на них Виктория, качнула ногой и прикрыла ладонью своё острое колено. — Как вы полагаете, Борис, восстанет русская культура когда-нибудь из радиоактивного красного пепла?
— Даже сквозь бетон прорастают цветы. — Борис стоял на коленях, до боли в пальцах сжимая ребристый пластик стула, словно тюремную клетку.
— А если этот бетон радиоактивен?
— Тогда прорастёт диковинный цветок.
— Багрово-фиолетовая орхидея?
— С запахом гниющей плоти.
— Слишком красиво, чтобы быть правдой… — Она стряхнула пепел и замолчала.
***
...Он молча вошёл на кухню.
Виктория сидела за белым столом. На ней был халат серого шёлка.
— Вашу разодранную варварами рубашку я выбросила. Остальное стирается. От моего последнего мужа остались две рубашки. К сожалению, он ещё жив, поэтому можете смело выбирать. Кофе будете? Или душ?
Он стоял. Смотрел на бледную кожу в проёме её халата. На голые колени. Она тоже была босой. Узкие ступни. Короткие, почти детские пальцы ног. Крохотные ногти. Винный лак.
Она не покачивала, а именно болтала ступнёй под столом. Совсем как девочка.
“Под халатом нет ничего”.
У него резко потеплело в солнечном спле­тении.
И шевельнулся его маяковский.
— Мы… не закончили, — произнёс Борис севшим голосом.
— Да? Ну, тогда у вас последняя попытка.
Волна вольфрамовых иголок покатилась от его поясницы вверх, вверх. По спине, плечам, шее. К мочкам ушей. Знакомая колючая волна.
— Последняя строфа, рыцарь.
Он кивнул.
Развязал пояс.
Распахнул халат.
Восставший маяковский закачался над столом.
Смарагдовые глаза Виктории остановились на маяковском.
— Вот моя последняя строфа, — с трудом справляясь с дрожью в голосе, произнёс Борис. — Я жду вашу.
Она молча встала. Пальцы дёрнули кончик узла пояска. Халат упал беззвучно.
Бледное нежное тело. Острые плечи. Небольшая грудь с девичьими сосками. Стройные бёдра. Беспомощные бёдра. Завораживающие бёдра. Желанные бёдра.
— А вот моя. — Она развела их.
Её голый лобок. Розовая щель. Зашитая трижды крест-накрест. Толстой золотой нитью: ХХХ.
Борис замер.
— Простите, Борис, я не сказала вам. Уже пятый день как я прозаик, а не поэт. Я пишу великий роман. И чтобы его написать, нужно соответствовать.
Борис молча смотрел.
— Вы знаете хоть один великий роман, написанной женщиной? Хотя бы уровня “Улисса”?
— Нет… — прохрипел Борис, не в силах оторвать взгляда от золотого ХХХ.
— И я не знаю. Джойс! А что говорить о Достоевском, Сервантесе, Рабле?
Борис стоял парализованно.
— Я собираюсь нарушить эту безнадёжную, порочную традицию. Поэтому нужны радикальные решения. Я наступаю на горло своей женственности. Беспощадно!
— На… горло? За…чем?
— Метафизическая проза и женственность несовместны.
Маяковский вздрогнул.
— И… когда это…
— Я перережу? Когда закончу великий роман. А великие романы, дорогой мой рыцарь полной луны и волчьего воя, не пишутся быстро.
Легко наклонившись, она подняла халат, облачилась в шёлк, села, качнула ногой:
— Скажу откровенно, не самое уютное чувство. Но нужно терпеть. Per aspera ad astra. Так скажите, кофе или душ?
Борис стоял молча.
***
...Ты знаешь хоть один женский роман уровня не Достоевского, а хотя бы Кафки или Набокова?
Анна лицо из меха подняла, подумала.
— “Под стеклянным колпаком”?
— Не смеши.
Виктория недокуренную сигарету в окно швырнула.
— Нет такого романа. И это объективно, Лю. На что похож мужской орган?
— На твой пистолет.
— На отбойный молоток. Он долбит бытие, раздвигает, познаёт его. А на что похож наш орган?
— На устрицу.
— На сферу. Она втягивает бытие в себя, использует его. Два противоположных процесса. Мужчины долбят и нас.
— Да уж…
— И оплодотворяют. И мы рожаем.
— Пока не пробовала…
— Но не создаём. Потому что процесс зачатия и родов в принципе не креативный. Это чистая физиология, от нашего интеллекта и способностей не зависящая. Рожаем, рожаем, рожаем. Людей, а не идеи.
— Как сказала одна акушерка: Анечка, кого только не ебут…
— Слушай! — Виктория шлёпнула её по щеке пухлой. — Так вот. Отбойного молотка у нас нет. Поэтому за идеи и метафизику надо платить. Женственностью. Здоровьем. Есть мощная женская проза. Но взгляни на биографии её создательниц. Твоя любимая Сильвия Платт: депрессия, бессонница, страхи, попытка самоубийства. А потом и самоубийство. Dying is an art like everything else…
— …аnd I do it exceptionally well. Обож-ж-аю её!
— Вложила голову в газовую духовку.
— Ах, меня не было рядом…
— Ты бы выключила газ, Лю?
— И расцеловала бы её божественные ягодицы…
— Вирджиния Вульф. Детские травмы, сексуальное насилие с шести лет, страхи, депрессии, попытка самоубийства. И ещё одна. Неврастения. Психозы. Биполярное. Роскошный букет болезней. Головные боли. Бессонница. Финал: Dearest, I feel certain I am going mad again…
— Предсмертное?
— Да, Лю.
— А потом пальто с камнями в карманах… ужасно… и объяли меня воды до души моей…
— Я рада, что ты хорошо образованна.
Они стали целоваться...
***
“Любовь? Что такое чудовищная любовь? — думал он. — Чудовищная любовь мешает чудовищной смерти. Чудовищная любовь есть чудовищная жизнь…”
***
...Она с детства поняла, что у пальцев человеческих ног есть, как и у лиц, своё выражение. У пальцев рук — нет, а у ног — есть! Поэтому все и прячут эти пальцы в носки.