Рубрика «Индивидуальный подчерк». Выпуск 108. Борис Слуцкий. Лирика.

***
Лошади в океане

Лошади умеют плавать.
Но - нехорошо. Недалеко.

"Глория" по-русски значит "Слава", -
это вам запомнится легко.

Шёл корабль, своим названьем гордый,
океан старался превозмочь.

В трюме, добрыми мотая мордами,
тыща лошадей топталась день и ночь.

Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья всё ж они не принесли.

Мина кораблю пробила днище
далеко-далëко от земли.

Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.

Что ж им было делать, бедным, если
нету мест на лодках и плотах?

Плыл по океану рыжий остров.
В море синем остров плыл гнедой.

И сперва казалось - плавать просто,
океан казался им рекой.

Но не видно у реки той края.
На исходе лошадиных сил

Вдруг заржали кони, возражая
тем, кто в океане их топил.

Кони шли на дно и ржали, ржали,
все на дно покуда не пошли.

Вот и всё. А все-таки мне жаль их -
рыжих, не увидевших земли.

***
... Я чтил усилья токаря и пекаря,
шлифующих металл и минерал,
но уровень свободы измерял
зарплатою библиотекаря.

Те земли для поэта хороши,
где - пусть экономически нелепо -
но книги продаются за гроши,
дешевле табака и хлеба.

***
... Я был бездарен, весел и умён,
и потому я знал, что я - бездарен.

***
Школа войны

Школа многому не выучила -
не лежала к ней душа.
Если бы война не выручила,
не узнал бы ни шиша.

Жизни, смерти, счастья, боли
я не понял бы вполне,
если б не учёба в поле -
не уроки на войне.

Объяснила, вразумила,
словно за руку взяла,
и по самой сути мира,
по разрезу, провела.

Кашей дважды в день кормила,
водкой потчевала и
вразумила, объяснила
все обычаи свои.

Был я юным, стал я мудрым,
был я сер, а стал я сед.
Встал однажды рано утром
и прошёл насквозь весь свет.
***

Госпиталь

Ещё скребут по сердцу "мессера",
ещё
вот здесь
безумствуют стрелки,
ещё в ушах работает " ура",
русское "ура - рарара - рарара! " -
на двадцать
слогов
строки.

Здесь
ставший клубом
бывший сельский храм -
лежим
под диаграммами труда,
но прелым богом пахнет по углам -
попа бы деревенского сюда!
Крепка анафема, хоть вера не тверда.
Попишку бы ледащего сюда!

Какие фрески светятся в углу!
Здесь рай поёт!
Здесь
ад
ревмя
ревёт!
На глиняном истоптанном полу
томится пленный,
раненный в живот.
Под фресками в нетопленном углу
лежит подбитый унтер на полу.
Напротив,
на приземистом топчане,
кончается молоденький комбат.
На гимнастерке ордена горят.
Он. Нарушает. Молчанье.
Кричит!
(Шепотом - как мёртвые кричат.)
Он требует, как офицер, как русский,
как человек, чтоб в этот крайний час
зелёный,
рыжий,
ржавый
унтер прусский
не помирал меж нас!

Он гладит, гладит, гладит ордена,
оглаживает,
гладит гимнастерку
и плачет,
плачет,
плачет
горько,
что эта просьба не соблюдена.

А в двух шагах, в нетопленом углу,
лежит подбитый унтер на полу.
И санитар его, покорного,
уносит прочь, в какой-то дальний зал,
чтоб он
своею смертью чёрной
комбата светлой смерти
не смущал.
И снова ниспадает тишина.
И новобранца
наставляют воины:
- Так вот оно,
какая
здесь
война!
Тебе, видать,
не нравится
она -
попробуй
перевоевать
по-своему!
***

Политрук

Словно именно я был такая-то мать,
всех всегда посылали ко мне.
Я обязан был всё до конца понимать
в этой сложной и длинной войне.
То я письма писал,
то я души спасал,
то трофеи считал,
то газеты читал.

Я военно-неграмотным был. Я не знал
в октябре сорок первого года,
что войну я, по правилам, всю проиграл
и стоит пораженье у входа.
Я не знал,
и я верил: победа придёт.
И хоть шёл я назад,
но кричал я: "Вперёд! "

Не умел воевать, но умел я вставать,
отрывать гимнастерку от глины
и солдат за собой поднимать
ради родины и дисциплины.
Хоть ругали меня,
но бросались за мной.
Это было
моей персональной войной.

Так от Польши до Волги дорогой огня
я прошёл. И от Волги до Польши.
И я верил, что Сталин похож на меня,
только лучше, умнее и больше.
Комиссаром тогда меня звали,
попом
не тогда меня звали,
а звали потом.
***

Немецкие потери

Мне не хватало широты души,
чтоб всех жалеть.
Я экономил жалость
для вас, бойцы,
для вас, карандаши,
вы, спички-палочки (так это называлось),
я вас жалел, а немцев не жалел,
за них душой нисколько не болел.
Я радовался цифрам их потерь:
нулям,
раздувшимся немецкой кровью.
Работай, смерть!
Не уставай! Потей
рабочим потом!
Бей их на здоровье!
Круши подряд!
Но как-то в январе,
а может, в феврале, в начале марта
сорок второго,
утром на заре
под звуки переливчатого мата
ко мне в блиндаж приводят "языка".
Он всё сказал:
какого он полка,
фамилию,
расположенье сил.
И то, что Гитлер им выходит боком.
И то, что жинка у него с ребёнком,
сказал,
хоть я его и не спросил.
Весёлый, белобрысый, добродушный,
голубоглаз, и строен, и высок,
похожий на плакат про флот воздушный,
стоял он от меня наискосок.

Солдаты говорят ему: "Спляши! "
И он сплясал.
Без лести,
от души.
Солдаты говорят ему: "Сыграй! "
И вынул он гармошку из кармашка
и дунул вальс про голубой Дунай:
такая у него была замашка.

Его кормили кашей целый день
и целый год бы жалели каши,
да только ночью отступили наши -
такая получилась дребедень.

Мне - что?
Детей у немцев я крестил?
От их потерь ни холодно, ни жарко!
Мне всех - не жалко!
Одного мне жалко:
того,
что на гармошке
вальс крутил.
***

Старухи без стариков

Старух было много, стариков было мало:
то, что гнуло старух, стариков ломало.
Старики умирали, хватаясь за сердце,
а старухи, рванув гардеробные дверцы,
доставали костюм выходной, суконный,
покупали гроб дорогой, дубовый
и глядели в последний, как лежит законный,
прижимая лацкан рукой пудовой.
Постепенно образовались квартиры,
а потом из них слепились кварталы,
где одни старухи молитвы твердили,
боялись воров, о смерти болтали.
Они болтали о смерти, словно
она с ними чай пила ежедневно,
такая же тощая, как Анна Петровна,
такая же грустная, как Марья Андревна.
Вставали рано, словно матросы,
и долго, тёмные, словно индусы,
чесали гребнем редкие косы,
катали в пальцах старые бусы.
Ложились рано, словно солдаты,
а спать не спали долго-долго,
катая в мыслях какие-то даты,
какие-то вехи любви и долга.
И вся их длинная,
вся горевая,
вся их радостная,
вся трудовая -
вставала в звонах ночного трамвая,
на миг
бессонницы не прерывая.
***

Бог

Мы все ходили под богом.
У бога под самым боком.
Он жил не в небесной дали,
его иногда видали
живого. На Мавзолее.
Он был умнее и злее
того - иного, другого,
по имени Иегова,
которого он низринул,
извел, пережег на уголь,
а после из бездны вынул
и дал ему стол и угол.
Мы все ходили под богом.
У бога под самым боком.

Однажды я шёл Арбатом,
бог ехал в пяти машинах.
От страха почти горбата,
в своих пальтишках мышиных
вздрагивала охрана.
Было поздно и рано.
Серело. Брезжило утро.
Он глянул жестоко, мудро
своим всевидящим оком,
всепроникающим взглядом.

Мы все ходили под богом.
С богом почти что рядом.
***

... Есть кони для войны и для парада
***

Прозаики

Когда русская проза пошла в лагеря -
в землекопы,
а кто половчей - в лекаря,
в дровосеки, а кто потолковей - в актёры,
в парикмахеры
или в шоферы, - вы немедля забыли своё ремесло:
прозой разве утешишься в горе?
Словно утлые щепки,
вас влекло и несло,
вас качало поэзии море.

По утрам, до поверки, смирны и тихи,
вы на нарах слагали стихи.
От бескормиц, как палки, тощи и сухи,
вы на марше творили стихи.
Из любой чепухи
вы лепили стихи.

Весь барак, как дурак, бормотал, подбирал
рифму к рифме и строчку к строке.
То начальство стихом до костей пробирал,
то стремился излиться в тоске.

Ямб рождался из мерного боя лопат,
словно уголь он в шахтах копался,
точно так же на фронте из шага солдат
он рождался и в строфы слагался.

А хорей вам за пайку заказывал вор,
чтобы песня была потягучей,
чтобы длинной была, как ночной разговор,
как Печора и Лена - текучей.

А поэты вам в этом помочь не могли,
потому что поэты до шахт не дошли.
***

Июнь был зноен. Январь был зябок.
Бетон был прочен. Песок был зыбок.
Порядок был. Большой порядок.

С утра вставали на работу.
Потом "Весёлые ребята"
в кино смотрели. Был порядок.

Он был в породах и парадах,
и в органах, и в аппаратах,
в пародиях - и то порядок.

Над кем не надо - не смеялись,
кого положено - боялись.
Порядок был - большой порядок.

Порядок поротых и гнутых,
в часах, секундах и минутах,
в годах - везде большой порядок.

Он длился б век и вечность длился,
но некий человек свалился,
и весь порядок - развалился.
***

Кельнская яма

Нас было семьдесят тысяч пленных
в большом овраге с крутыми краями.
Лежим,
безмолвно и дерзновенно.
Мрем с голодухи
в Кёльнской яме.

Над краем оврага утоптана площадь -
до самого края спускается криво.
Раз в день
на площадь
выводят лошадь,
живую
сталкивают с обрыва.

Пока она свергается в яму,
пока её делим на доли
неравно,
пока по конине молотим зубами, -
о бюргеры Кёльна,
да будет вам срамно!

О граждане Кёльна, как же так?
Вы, трезвые, честные, где же вы были,
когда, зеленее, чем медный пятак,
мы в Кёльнской яме
с голоду выли?

Собрав свои последние силы,
мы выскребли надпись на стенке отвесной,
короткую надпись над нашей могилой -
письмо
солдату страны Советской.

"Товарищ боец, остановись над нами,
над нами, над нами, над белыми костями.
Нас было семьдесят тысяч пленных,
мы пали за родину в Кёльнской яме! "

Когда в подлецы вербовать нас хотели,
когда нам о хлебе кричали с оврага,
когда патефоны о женщинах пели,
партийцы шептали: "Ни шагу, ни шагу... "

Читайте надпись над нашей могилой!
Да будем достойны посмертной славы!
А если кто больше терпеть не в силах,
партком разрешает самоубийство слабым.

О вы, кто наши души живые
хотели купить за похлёбку с кашей,
смотрите, как, мясо с ладони выев,
кончают жизнь товарищи наши!

Землю роем,
скребем ногтями,
стоном стонем
в Кёльнской яме,
но всё остаётся - как было, как было! -
каша с вами, а души с нами.
***

Образовался недосып.
По часу, по два собери:
за жизнь выходит года три.
Но скуки не было.

Образовался недоед
из масел, мяс и сахаров.
Сочтешь и сложишь - будь здоров!
Но скуки не было.

Образовался недобор:
покоя нет и воли нет,
и ни бумажек, ни монет.
Но скуки не было.

Газет холодное враньё,
статей напыщенный обман
и то читали, как роман.
Но скуки не было.

Как будто всю её смели,
как листья в парке в ноябре,
и на безлюдьи, на заре,
собрали в кучу и сожгли,
чтоб скуки не было.
***

Мир, какой он должен быть,
никогда не может быть.
Мир такой, какой он есть,
как не повернете - есть...
***

Запах двадцатого века - звук...
***

Самый старый долг плачу:
с ложки мать кормлю в больнице...
***

Мне приснились родители в новых пальто,
в тех, что я им купить не успел,
и был руган за то,
и осмеян за то, и прощён,
и всё это терпел.

Был доволен, серьёзен и важен отец -
все пылинки с себя обдувал,
потому что построил себе наконец,
что при жизни бюджет не давал.

Охорашивалась, как молоденькая,
всё поглядывала в зеркала
добродушная, милая мама моя,
красовалась, как только могла.

Покупавший собственноручно ратин,
самый лучший в Москве матерьял,
словно авторы средневековых картин,
где-то сбоку
я тоже стоял...
***

Небольшая синица была в руках,
небольшая была синица,
небольшая синяя птица.
Улетела, оставив меня в дураках.

Улетела, оставив меня одного
в изумленьи, печали и гневе,
не оставив мне ничего, ничего,
и теперь - с журавлями в небе.
***

Мужья со своими делами, нервами,
чувством долга, чувством вины
должны умирать первыми, первыми,
вторыми они умирать не должны.

Жены должны стареть понемногу,
хоть до столетних дойдя рубежей,
изредка, впрочем, снова и снова
вспоминая своих мужей...
***

Сельское кладбище (Элегия)

На этом кладбище простом
покрыты травкой молодой
и погребенный под крестом,
и упокоенный звездой.

Лежат, сомкнув бока могил.
И так в веках пребыть должны,
кого раскол разьединил
мировоззрения страны.

Как спорили звезда и крест!
Не согласились до сих пор!
Конечно, нет в России мест,
где был доспорен этот спор.

А ветер ударяет в жесть
креста и слышится: Бог есть!
И жесть звезды скрипит в ответ,
что бога не было и нет.

Пока была душа жива,
ревели эти голоса.
Теперь вокруг одна трава,
теперь вокруг одни леса.

Но, словно затаенный вздох,
внезапно слышится: "Есть Бог! "
И словно приглушенный стон:
"Нет бога! " - отвечают в тон.
***

Завяжи меня узелком на платке.
Подержи меня в крепкой руке.
Положи меня в темь, в тишину и в тень,
на худой конец и про чёрный день.
Я - ржавый гвоздь, что идёт на гроба,
Я сгожусь судьбине, а не судьбе.
Покуда обильны твои хлеба,
зачем я тебе?