Рубрика «Индивидуальный подчерк». Выпуск 111. Сара Бейквелл. " В кафе с экзистенциалистами ".

***
Гениальность открытия Сартра в том, что он и правда сделал феноменологию философией абрикосовых коктейлей – и подающих их официантов. А также философией ожидания, усталости, опасения, возбуждения, горного похода, страсти к желанному любовнику и отвращения к нежеланному, парижских садов, холодного осеннего побережья Гавра, ощущения от мягкой обивки, того, как вздымается женская грудь, когда она ложится на спину, остроты боксерского матча, фильма, джазовой песни, переглядывания двух незнакомцев под фонарем. Он сделал философией головокружение, вуайеризм[3], стыд, садизм, революцию, музыку и секс. Очень много секса.
***
...После кафе можно было отправиться в подвальные джаз-клубы: в Lorientais группа Клода Лютера играла блюз, джаз и регтайм, а звездой клуба Tabou был трубач и романист Борис Виан. Там танцевали под рваные ритмы джаз-бенда или спорили об аутентичности в темном углу, слушая прокуренный голос подруги и музы Казалиса, Жюльетты Греко, которая прославилась после приезда в Париж в 1946 году. Она, Казалис и Мишель Виан (жена Бориса) наблюдали за новыми посетителями Lorientais и Tabou и отказывали во входе всем, кто выглядел неуместно, – хотя, по словам Мишель Виан, они принимали любого, «лишь бы он был интересным – то есть если у него под мышкой была книга».
***
...В этом бунтарском мире, как и у парижской богемы и дадаистов предыдущих поколений, все опасное и провокационное было хорошим, а все милое и буржуазное – плохим. Де Бовуар с удовольствием рассказывала историю о своем друге, нищем немецком художнике-алкоголике по прозвищу Вольс (от Альфредо Отто Вольфганга Шульце, его настоящего имени), который скитался по району, живя на подачки и собирая объедки. Однажды он пил с Бовуар на террасе бара, когда к нему подошел состоятельного вида господин и заговорил с ним. После того как мужчина ушел, Вольс смущенно повернулся к Бовуар и сказал: «Извините, этот парень – мой брат, банкир!» Ее позабавило, что он извинился в точности так, как может извиниться банкир, если его увидят разговаривающим с бродягой. Возможно, сегодня, после десятилетий подобных контркультурных инверсий, подобный поворот событий кажется менее странным, но в то время он был способен шокировать одних и восхищать других.
***
Кьеркегор хорошо понимал нелепость и тяжесть человеческого бытия. Все в его облике было неправильным, включая походку из-за искривления позвоночника, за что его враги жестоко над ним издевались. Мучимый религиозными вопросами и ощущающий себя изолированным от остального человечества, Кьеркегор большую часть времени находился в уединении. Однако время от времени он отправлялся принимать «народные ванны» на улицах Копенгагена, зазывая знакомых и увлекая их за собой в долгие философские прогулки.
***
...Кьеркегор считал делом принципа выбивать людей из колеи. Он писал, что с удовольствием посадил бы кого-нибудь на лошадь и пустил бы ее в галоп, или дал бы спешащему человеку хромую лошадь, или даже прицепил бы свою повозку к двум лошадям, идущим с разной скоростью, – что угодно, лишь бы заставить человека понять, что он подразумевает под «страстью» бытия. Кьеркегор был прирожденным подстрекателем. Он ссорился со своими современниками, разрывал личные отношения и буквально из всего создавал проблемы. Он писал: «Абстракция бескорыстна, но для того, кто существует, его существование – высший интерес».
***
...В одном из параграфов своей книги «Психология с эмпирической точки зрения» Брентано предложил подходить к разуму с точки зрения его «интенций» – вводящего в заблуждение слова, звучащего, будто речь об осознанных целях. На самом деле оно означает общее стремление или натяжение, от латинского корня in-tend[11], означающего тянуться к чему-то или во что-то. По мнению Брентано, это стремление к объектам и есть то, чем наш разум занят всегда. Наши мысли неизменно о чем-то или по поводу чего-то, писал он: в любви что-то любят, в ненависти что-то ненавидят, в суждениях что-то утверждают или отрицают. Даже когда я представляю себе несуществующий объект, моя мысленная структура все равно состоит из «о-чем-то» или «из-чего-то». Если мне снится, что мимо меня мчится белый кролик, на бегу проверяя свои карманные часы, то мне снится мой фантастический сон с кроликом. Если я смотрю в потолок, пытаясь понять структуру сознания, я думаю о структуре сознания. За исключением глубокого сна, мой разум всегда на что-то направлен: он обладает «интенциональностью». Взяв ростки этой идеи у Брентано, Гуссерль сделал ее ключевой для своей философии.
Попробуйте сами: если вы попытаетесь посидеть две минуты, не думая ни о чем, вы, вероятно, поймете, почему интенциональность так принципиальна в жизни человека. Ум носится кругами, как белка в поисках орехов, поочередно хватаясь за мигающий экран телефона, далекий след на стене, звон чашек, похожее на кита облако, слова друга в недавней беседе, боль в колене, важный дедлайн, смутное предчувствие хорошей погоды, тиканье часов. Некоторые восточные техники медитации направлены на то, чтобы прервать это бесконечное метание, но крайняя сложность этой задачи показывает, насколько ментальная инертность неестественна. Предоставленный самому себе, ум тянется во все стороны, пока он бодрствует, и продолжает делать это, пока мы спим.
Если рассуждать таким образом, то разум едва ли является чем-то отдельным: он есть все и сразу. Это отличает человеческий разум (и, возможно, разум некоторых животных) от всего остального, что существует в природе. Ничто больше не может быть настолько к вещам или о вещах, как разум: даже книга раскрывает содержание только своему читателю, а в остальных случаях является просто приспособлением для хранения информации. Но разум, который ничего не испытывает, ничего не воображает и ни о чем не рассуждает, вряд ли вообще можно считать разумом.
***
...Хайдеггер приводит пример, сводящий все воедино. Я выхожу на прогулку и нахожу на берегу лодку. Каким Бытием обладает лодка для меня? Едва ли это «просто» объект, лодка-вещь, который я созерцаю с какой-то абстрактной точки зрения. Вместо этого я встречаю лодку как (1) потенциально полезную вещь, в (2) мире, который представляет собой сеть таких вещей, и (3) в ситуации, когда лодка явно полезна если не для меня, то для кого-то другого. То есть лодка одновременно есть оборудование, мир и связующее их бытие. Мне ничто не мешает рассматривать ее как простой «объект», но это насилие над повседневным Бытием.
***
...Образованные люди были склонны считать нацистов слишком нелепыми и не воспринимать всерьез. Карл Ясперс, как он позже вспоминал, тоже совершал эту ошибку, а де Бовуар наблюдала подобное пренебрежение среди французских студентов в Берлине. Так или иначе, большинство несогласных с Гитлером вскоре научились держать рот на замке. Если по улице проходил нацистский парад, они либо исчезали из виду, либо отдавали обязательный салют, как и все остальные, – убеждая себя, что этот жест ничего не значит, если в него не верить. Как позже писал об этом периоде психолог Бруно Беттельхайм, мало кто рискнул бы жизнью ради такой мелочи, как поднятие руки, – однако именно так у человека исчезает способность сопротивляться, а вместе с ней исчезают чувство ответственности и принципиальность.
***
...Знаешь, что Флобер сделал с молодым Мопассаном? Он усадил его перед деревом и дал ему два часа, чтобы описать его». Это верно: Флобер, очевидно, действительно велел Мопассану рассматривать вещи «долго и внимательно», сказав:
"Во всем есть неизученная часть, потому что мы привыкли помнить всякий раз, когда мы смотрим, что люди до нас думали о том, что мы рассматриваем. Даже в самой тривиальной вещи есть доля неизведанного. Мы должны ее найти. Чтобы описать пылающий огонь или дерево на равнине, мы должны оставаться перед этим огнем или деревом до тех пор, пока они не перестанут напоминать нам любое другое дерево или любой другой огонь."
***
...Связь между описанием и освобождением восхищала Сартра. Писатель – это человек, который описывает, и, следовательно, человек свободный – ведь человек, который может точно описать то, что он переживает, обладает некоторым контролем над этими событиями.
***
...Для молодого экзистенциалиста-индивидуалиста война была высшей степенью оскорбления. Она грозила смести все личные мысли и заботы, как игрушки со стола. Как писал в течение той недели в своем дневнике английский поэт-сюрреалист Дэвид Гаскойн, живший тогда в Париже и находившийся в непростом душевном состоянии: «Что так отвратительно в войне, так это то, как она сводит личность к полному ничтожеству».
***
...Камю рос в мире молчания и отчуждения. В его семье не было ни электричества, ни водопровода, ни газет, ни книг, ни радио, в доме редко бывали гости и не было никакого представления о «жизненных мирах» других людей. Ему удалось сбежать, поступить в лицей в Алжире, построить карьеру журналиста и писателя, но детство наложило на него свой отпечаток. В его первом дневнике первая запись, которую он оставил в двадцать два, содержит замечание: «Определенного количества лет, прожитых без денег, достаточно для цельного мироощущения».
***
...Жан-Поль Сартр заходит в кафе, и официант спрашивает, что бы он хотел заказать. Сартр отвечает: «Я бы хотел кофе с сахаром, но без сливок». Официант уходит, но возвращается с извинениями. «Извините, месье Сартр, у нас закончились сливки. Как насчет кофе без молока?» Шутка построена на том, что отсутствие сливок и отсутствие молока – это два разных отрицания, так же как сливки и молоко – это два определенных положительных фактора.
***
...Осознать степень своей свободы – значит погрузиться в то, что Хайдеггер и Кьеркегор называли «тревогой» – Angst, или по-французски angoisse. Это не страх перед чем-то конкретным, а всепроникающее беспокойство относительно себя и своего существования. Сартр заимствует у Кьеркегора образ головокружения: если я смотрю на обрыв и чувствую головокружение, оно обычно принимает форму тошнотворного ощущения, что я могу, необъяснимо и компульсивно, броситься вниз. И чем больше у меня свободы передвижения, тем сильнее эта тревога.
Теоретически, если кто-то надежно привяжет меня у края, головокружение исчезнет, так как я буду знать, что не упаду и смогу расслабиться. Если бы мы могли проделать подобный трюк с жизненной тревогой в целом, все стало бы намного проще. Но это невозможно: какие бы решения я ни принимал, они никогда не привяжут меня так, как настоящие веревки. Сартр приводит пример зависимого от азартных игр человека, который давно решил никогда не поддаваться пагубной привычке. Если этот человек оказывается рядом с казино и чувствует искушение, он принимает решение заново. Он не может просто вернуться к первоначальному решению. Я могу решить следовать в своей жизни некоторым общим направлениям, но я не могу заставить себя строго их придерживаться.
Чтобы избежать этой проблемы, многие из нас пытаются преобразовать свои долгосрочные решения в некие ограничения в реальном мире. Сартр использует пример будильника: вот он срабатывает, и я встаю с кровати, словно у меня и правда нет выбора, кроме как повиноваться ему, вместо того чтобы свободно размышлять, хочу я вставать или нет. Аналогичная идея лежит в основе более современных приложений, блокирующих просмотр видео с кошками и щенками в то время, когда вам лучше было бы заняться работой. Вы можете настроить программу так, чтобы она ограничивала ваше время пребывания на определенных сайтах или вообще закрывала доступ в Интернет. Самая популярная из этих программ называется Freedom.
Это работает потому, что позволяет нам притворяться, что мы не свободны. Мы прекрасно знаем, что всегда можем сбросить будильник или удалить программу, но обставляем все так, будто это невозможно. Не будь у нас таких уловок, нам пришлось бы каждый миг иметь дело со всем объемом нашей свободы, и это чрезвычайно усложнило бы жизнь.
***
...Как гласит часто цитируемая и часто неправильно понимаемая финальная строка пьесы: «Ад – это другие». Сартр позже объяснял, что не имел в виду, что другие люди – это ад в целом. Он хотел сказать, что после смерти мы застываем в их представлении, не в силах больше противостоять их интерпретации. При жизни мы еще можем что-то сделать, чтобы управлять впечатлением, которое мы производим; после смерти эта свобода уходит, и мы остаемся замурованными в воспоминаниях и восприятии других людей.
***
...Как писал Кьеркегор:
"Совершенно верно, как говорят философы, что жизнь нужно понимать задом наперед. Но они забывают о другом утверждении, что ее нужно прожить вперед. И если задуматься над этим утверждением, то становится все более очевидным, что жизнь никогда не может быть понята во времени, потому что ни в один конкретный момент я не могу найти потаенный угол, из которого можно ее понять."
***
...Задолго до Сартра другие писали о роли «взгляда» в расизме. В 1903 году Уильям Эдуард Бёркхардт Дюбуа в книге «Души черного народа» размышлял о «двойном сознании чернокожих людей, об ощущении того, что они всегда смотрят на себя глазами других, измеряют свою душу по меркам мира, который смотрит на них с веселым презрением и жалостью». Более поздние чернокожие американские писатели также исследовали гегельянскую борьбу за контроль над перспективами. В 1953 году Джеймс Болдуин рассказал о посещении швейцарской деревушки, где никто раньше не видел чернокожего человека и где на него изумленно таращились. Он размышлял о том, что теоретически он должен был бы чувствовать себя так же, как первые белые исследователи в африканских деревнях, принимая пристальные взгляды как дань уважения своей удивительности. Как и те исследователи, он был более искушенным и больше путешествовал, чем местные жители. Но вместо этого он чувствовал себя униженным и не в своей тарелке.