Рубрика «Индивидуальный подчерк». Выпуск 113. Сергей Гандлевский. " Незримый рой "(заметки и очерки об отечественной литературе). Часть вторая.

***
... Автора-новичка смущает беспринципная лёгкость, с которой на потребу литературному изделию меняется тема стихотворения, скажем, безответная любовь - на страх смерти, а тот, в свою очередь, на трудности писательского ремесла. Это смущение проходит, когда понимаешь, что стихам виднее. Те редкие случаи, когда усилием воли заставляешь себя следовать избранному предмету, приводят к созданию не полноценного стихотворения, а перевода - зарифмовыванию мысли, как правило довольно плоской.
На первом этапе работы как раз важно поменьше "работать", не пороть горячку, не мешать стихотворению самому себя написать. Наконец оно в общих чертах образовалось. Сейчас можно дать волю трудолюбию, аккуратности и версификационному навыку, снова идти по трупам собственных намерений, на сей раз - в интересах размера и рифмы. Но эти жертвы редко искажают замысел до неузнаваемости, потому что стихотворение уже существует и его смысл и пафос, как правило, перевешивают изменения, вносимые последующей правкой.
Дело сделано. С приятным удивлением ты обнаруживаешь, что несмотря на превратности сочинительства, стихотворение имеет смысл и смысл этот на порядок глубже и великодушнее того, что ты обычно думаешь и говоришь.
***
Почему мы любим искусство? Почему художественные ремёсла - понятно: они украшают жизнь. Но почему мы вновь и вновь слушаем музыку, от которой душа содрогается, читаем, забыв о молоке на плите, про разбитые сердца, исковерканные судьбы, смерти, трагическое одиночество? Мало нам своих неприятностей? Есть древнегреческое объяснение - катарсис, возвышенное удовлетворение и просветление через сопереживание.
Древнее объяснение не вполне убеждает, загадочной остаётся природа просветления. Почему сильное сострадание в действительной жизни не оставляет места для побочных чувств, к тому же отрадных, а искусство именно послевкусием и замечательно? Или дело только в том, что в искусстве всё понарошку? Игра в горе, постыдный вздох облегчения на неблизких похоронах? Это циничное истолкование всё таки не кажется справедливым, одним сопереживанием все-таки не исчерпываются причины просветления. Снова вспомним Библию.
Книга Иова считается таинственной. Самое тёмное её место - ответы Бога многострадальному Иову. Вместо того чтобы  утешить, объяснить, ответить по существу, Бог, торжествуя, проводит перед мысленным взором Иова величественную вереницу чудес Своего Творения: звезды, льды, моря, пустыни, зверей, птиц, словно заново восхищённо перелистывает созданную Им книгу жизни. По счастливому выражению Честертона, Создатель отвечает восклицательным знаком на вопросительный, и непостижимым образом этот аналогичный ответ удовлетворяет Иова. Точно Иов на время перестаёт быть персонажем бытия и встаёт на точку зрения Творца, посвящается в общий замысел Творения и пыл требовательного скорбного вопрошания разом иссякает.
Поставим опыт, взбунтуем какого-нибудь литературного героя. Пусть князь Андрей взывает к Толстому, ищет справедливости, ропщет, зачем тот отнял у него невесту, впустил французов в отцовское поместье, надругался над его жизнью, убил, наконец? И Толстой мог бы ответить: посмотри лучше на плавное и захватывающее движение моего эпоса - разве оно не зачарует тебя, разве с этой высоты не потеряешь ты из виду свою маленькую горемычную судьбу? Утешь я тебя, Пьера Безухова, княжну Марью - ничего этого не было бы, от великого романа осталась бы в лучшем случае мелодрама.
Другой пример. Один замечательный литератор с оторопью, чуть ли даже с негодованием дивился на Пушкина, равно благословившего и друзей-каторжан "в мрачных пропастях земли", и друзей-сановников, " в заботах... царской службы " приложивших руку к расправе над декабристами. У этого литератора были бы все основания негодовать, скажи такое Пушкин в частном разговоре. Но в том-то и дело, что стихи - древняя катапульта гармонии - вынесли поэта на тот творческий, авторский ярус мира, где благословения заслуживают все - уже одним фактом своего участия в действе, потому что для автора не бывает нелюбимых героев, будь персонаж даже злодеем!
Вот она, кажется, главная причина катарсиса, искусственного просветления. Не столько сопереживание, сколько изменение угла зрения. Сквозь магический кристалл искусства вдруг удаётся разглядеть скрытое для невооруженного глаза, как сквозь закопченное стекло - ущербное солнце во время затмения. Мы перестаём быть персонажами, фигурами на доске - хотя бы и ферзями - и видим на короткое время всю партию. Нас берут в со-Авторы, и новое, несвойственное нам зрение различает просвет: и мы утешаемся, не обманываясь. Это драгоценное самочувствие я рискну назвать истиной. Но понимаемой не как формула или, чего доброго, руководство, а как состояние. Искусство и есть один из наиболее приемлемых способов существования истины, во всяком случае - по эту сторону жизни.
***
... Кофе на огне набухает, точно силится снять через голову свитер; в слове "поезд" уже наготове опоздание; после двадцатилетнего перерыва старый опальный поэт выступает на публике в пиджаке, застегнутом от воодушевления не на ту пуговицу...
Это всё дорогостоящие мелочи мира, в котором мы почему-то очутились на время в первый и последний раз. Стыдно быть тугим на ухо и подслеповатым. Если нас больше ругани обижает невнимание к нашему маленькому творчеству, то что говорить о равнодушии к Творению, о недуге машинального существования!
Поэзия помогает ценить жизнь. Даже когда поэт клянет мироздание, он его все-таки заметил, оно его не шутку взволновало. "Наблюдательность - добродетель лирического поэта", - сказал Мандельштам.
Осмелюсь добавить, что наблюдательность - род признательности. Поэзия всегда, в конце концов, бесхитростная благодарность миру за то, что он создан.
***
... Ведь что получается: в нас теплятся какие-то глубоко личные импульсы - назовём их для простоты "духовной жизнью", - нам хочется высказаться, мы открываем рот - а вместо нас и за нас говорит литература. Так в " Двенадцати стульях " участники митинга, посвящённого пуску трамвая, желая поделиться своими соображениями по поводу знаменательного события, говорили, как под гипнозом, о Чемберлене, румынских боярах и Муссолини.
Вызволить собственную речь из литературной неволи - вот задача, которую для себя и по-своему решает заново каждый стоящий поэт. И усилия для решения именно этой задачи и создают подлинное искусство. В процессе приручения беспризорного языка автор тратит творческую энергию, которая сохраняется в культуре очень надолго, если не навсегда. Выдыхается всё: устаревает проблематика произведения, тиражируются некогда оригинальные приёмы, достоянием начинающих становится виртуозная для своего времени художественная техника, позабываются или до неузнаваемости изменяются значения слов, а вот авторский трепет при обращении языка остаётся и ощущается хорошим читателем как наличие стиля.
***
... Искусство и спорт если и состоят в родстве, то в очень дальнем.
По окончании состязаний в каком-либо виде спорта результаты принимаются зрителями и болельщиками к сведению - нравятся они публике или нет: рекорд подтвержден голами, очками, секундами. Фраза "на мой вкус, NN забил два гола" звучит комично.
В искусстве же границы "обязательной программы" размыты, по выстрелу стартового пистолета участники разбегаются врассыпную, и стОящий автор не стремится заткнуть за пояс другого стОящего автора на его же поле, здесь главная задача - превзойти самого себя на своём поприще. Если продолжить соблазнительную, но сомнительную параллель со спортом, а искусстве выигрывает не тот, кто мастеровито из раза раз показывает более высокий результат, а тот, у кого во время "прыжка" или "заплыва" лицо искажено гримасой сверхусилия...
***
... Слово "равенство" слишком площадное и агрессивное, но устаревшее, смещенное на второй слог ударение придаёт ему, на мой вкус, иной оттенок смысла - тот, который, вероятно, имел в виду Владислав Ходасевич в элегии "Деревья Кронверкского сада... ", обращенной к посмертной участи собственной души:
" Моя изгнанница вступает
В родное, древнее жильё
И страшным братьям заявляет
РавЕнство гордое свое... "
Вот такое "гордое равЕнство", кажется, существует и в искусстве.