Рубрика «Индивидуальный подчерк». Выпуск 115. Лев Лосев. Стихи. Часть первая.(18+)

***
Рота Эрота

Нас умолял полковник наш, бурбон,
пропахший коньяком и сапогами,
не разлеплять любви бутон
нетерпеливыми руками.
А ты не слышал разве, блядь, -
не разлеплять.

Солдаты уходили в самовол
и возвращались, гадостью налившись,
в шатёр, где спал, как Соломон,
гранатометчик Лева Лившиц.
В полста ноздрей сопели мы -
он пел псалмы.

"В ландшафте сна деревья завиты,
вытягивается водокачки шея,
две безымянных высоты,
в цветочках узкая траншея".
Полковник головой кивал:
бряцай, кимвал!

И он бряцал: " Уста - гранаты, мёд -
её слова. Но в них сокрыто жало... "
И то, что он вставлял в гранатомёт,
летело вдаль, но цель не поражало.
***
Нелётная погода

Где некий храм струился в небеса,
теперь там головешки, кучки кала
и узкая канала полоса,
где Вытегра когда-то вытекала
из озера. Тихонечко бася,
ползёт буксир. Накрапывает дрёма.
Последняя на область колбаса
повисла на шесте аэродрома.
Пилот уже с утра залил глаза
и дрыхнет, завернувшись в плащ-палатку.
Сегодня нам не улететь. Коза
общипывает взлётную площадку.
Спроси пилота, ну зачем он пьёт,
он ничего ответить не сумеет.
Ну, дождик. Отменяется полёт.
Ну, дождик сеет. Ну, коза не блеет.

Коза молчит и думает своё,
и взглядом, пожелтелым от люцерны,
она низводит наземь воронье,
освобождая небеса от скверны,
и тут же превращает птичью рать
в немытых пэтэушников команду.
Их тянет на пожарище пожрать,
пожарить девок, потравить баланду.
Как много их шагает сквозь туман,
бутылки под шинелками припрятав,
как много среди юных россиян
страдающих поносом геростратов.
Кто в этом нас посмеет укорить -
что погорели, не дойдя до цели.

Пилот проснулся. Хочется курить.
Есть беломор. Но спички отсырели.
***
"Понимаю - ярмо, голодуха,
тыщу лет демократии нет,
но худого российского духа
не терплю", - говорил мне поэт.
" Эти дождички, эти берёзы,
эти охи по части могил ", -
и поэт с выраженьем угрозы
свои тонкие губы кривил.
И ещё он сказал, распаляясь:
" Не люблю этих пьяных ночей,
покаянную искренность пьяниц,
достоевский надрыв стукачей,
эту водочку, эти грибочки,
этих девочек, эти грешки
и под утро заместо примочки
водянистые Блока стишки;
наших бардов картонные копья
и актёрскую их хрипоту,
наших ямбов пустых плоскостопье
и хореев худых хромоту;
оскорбительны наши святыни,
всё рассчитаны на дурака,
и живительной чистой латыни
мимо нас протекала река.
Вот уж правда - страна негодяев:
и клозета приличного нет", -
сумасшедший, почти как Чаадаев,
так внезапно закончил поэт.
Но гибчайшею русскою речью
что-то главное он огибал
и глядел словно прямо в заречье,
где архангел с трубой погибал.
***
... в "Костре" работал. В этом тусклом месте,
вдали от гонки и передовиц,
я встретил сто, а, может быть, и двести
прозрачных юношей, невзрачнейших девиц.
Простуженно протискиваясь в дверь,
они, не без нахального кокетства,
мне говорили: "Вот вам пара текстов".
Я в их глазах редактор был и зверь.
Прикрытые немыслимым рваньем,
они о тексте, как учил их Лотман,
судили как о чём-то очень плотном,
как о бетоне с арматурой в нём.
Всё это были рыбки на меху
бессмыслицы, помноженной на вялость,
но мне порою эту чепуху
и вправду напечатать удавалось.

Стоял мороз. В Таврическом саду
закат был желт, и снег под ним был розов.
О чем они болтали на ходу,
подслушивал недремлющий Морозов,
тот самый, Павлик, сотворивший зло.
С фанерного портрета пионера
от холода оттрескалась фанера,
но было им тепло.

И время шло.
И подходило первое число.
И секретарь выписывал червонец.
И время шло, ни с кем не церемонясь,
и всех оно по кочкам разнесло.
Те в лагерном бараке чифирят,
те в Бронксе с тараканами воюют,
те в психбольнице кычат и кукуют,
и с обшлага сгоняют чертенят.
***
Покуда Мельпомена и Евтерпа
настраивали дудочки свои,
и дирижёр выныривал, как нерпа,
из светлой оркестровой полыньи,
и дрейфовал на сцене, как на льдине,
пингвином принаряженный солист,
и бегала старушка-капельдинер
с листовками, как старый нигилист,
улавливая ухом труляля,
я в то же время погружался взглядом
в мерцающую груду хрусталя,
нависшую застывшим водопадом:
там умирал последний огонёк,
и я его спасти уже не мог.

На сцене барин корчил мужика,
тряслась кулиса, лампочка мигала,
и музыка, как будто мы - зека,
командовала нами, помыкала,
на сцене дама руки изломала,
она в ушах производила звон,
она производила в душах шмон
и острые предметы изымала.

Послы, министры, генералитет
застыли в ложах. Смолкли разговоры.
Буфетчица читала "Алитет
уходит в горы". Снег. Уходит в горы.
Салфетка. Глетчер. Мраморный буфет.
Хрусталь - фужеры. Снежные заторы.
И льдинами украшенных конфет
с медведями пред ней лежали горы.
Как я любил холодные просторы
пустых фойе в начале января,
когда ревёт сопрано: "Я твоя! " -
и солнце гладит бархатные шторы.

Там, ща окном, в Михайловском саду
лишь снегири в суворовских мундирах,
два льва при них гуляют в командирах
с нашлепкой снега - здесь и на заду.
А дальше - запорошена Нева,
Карелия и Баренцева лужа,
откуда к нам приходит эта стужа,
что нашего основа естества.
Всё, как задумал медный наш творец, -
у нас чем холоднее, тем интимней,
когда растаял Ледяной дворец,
мы навсегда другой воздвигли - Зимний.

И всё же, откровенно говоря,
от оперного мерного прибоя
мне кажется порою с перепоя -
нужны России тёплые моря!
***
У женевского часовщика

В Женеве важной, нет, в Женеве нежной,
в Швейцарии вальяжной и смешной,
в Швейцарии со всей Европой смежной,
в Женеве вежливой, в Швейцарии с мошной,
набитой золотом, коровами, горами,
пластами сыра с каплями росы,
агентами разведок, шулерами,
я вдруг решил: "Куплю себе часы".

Толпа бурлила. Шла перевербовка
сотрудников КЦГРБУ.
Но все разведки я видал в гробу.
Мне бы узнать, какие здесь штамповка,
какие на рубиновых камнях,
водоупорные и в кожаных ремнях.

Вдруг слышу из-под щеточки усов
печальный голос местного еврея:
"Ах, сударь, всё, что нужно от часов,
чтоб тикали и говорили время".

" Чтоб тикали и говорили время...
Послушайте, вы это о стихах? "
"Нет, о часах, наручных и карманных... "
"Нет, это о стихах и о романах,
о лирике и прочих пустяках".
***
Стансы

Расположение планет
и мрачный вид кофейной гущи
нам говорят, что Бога нет
и ангелы не всемогущи.

И все другие письмена,
приметы, признаки и знаки
не проясняют ни хрена,
а только топят всё во мраке.

Все мысли в голове моей
подпрыгивают и бессвязны,
и все стихи моих друзей
безОбразны и безобрАзны.

Когда по городу сную,
по делу или так гуляю,
повсюду только гласный У
привычным ухом уловляю.

Натруженный, как грузовик,
скулящий, как больная сука,
лишён грамматики язык,
где звук не отличим от звука.

Дурак, орущий за версту,
болтун, уведший вас в сторонку,
все произносят пустоту,
слова сливаются в воронку,

забулькало, совсем ушло,
уже слилось к сплошному вою.
Но шелестит ещё крыло,
летящее над головою.
***
Пушкин

Собираясь в дальнюю дорожку,
жадно ел моченую морошку.
Торопился. Времени в обрез.
Лез по книгам. Рухнул. Не долез.
Книги - слишком шаткие ступени.
Что ещё? За дверью слезы, пени.
Полно плакать. Приведи детей.
Подведи их под благословенье.
Что ещё? Одно стихотворенье.
Пара незаконченных статей.
Не отправленный в печатню нумер.
Письмецо, что не успел прочесть.
В общем, сделал правильно, что умер.
Все-таки, всего важнее честь.
***
Пушкинские места

День, вечер, одеванье, раздеванье -
всё на виду.
Где назначались тайные свиданья -
в лесу? в саду?
Под кустиком в виду мышиной норки?
a la gitane?
В коляске, натянув на окна шторки?
но как же там?
Как многолюден этот край пустынный!
Укрылся - глядь,
в саду мужик гуляет с хворостиной,
на речке бабы заняты холстиной,
голубка дряхлая с утра торчит в гостиной,
не дремлет, блядь.
О где найти пределы потаенны
на день? на ночь?
Где шпильки вынуть? скинуть панталоны?
где юбку - прочь?
Где не спугнет размеренного счастья
внезапный стук
и хамская ухмылка соучастья
на рожах слуг?
Деревня, говоришь, уединенье?
Нет, брат, шалишь.
Не оттого ли чудное мгновенье
мгновенье лишь?
***
Читая Милоша

Нам звуки ночные давно невдомёк,
но вы замечали: всегда
в период упадка железных дорог
слышней по ночам поезда.
И вот он доносится издалека -
в подушку ль уйдешь от него.
Я книгу читал одного старика,
поляка читал одного.
Пустынный простор за окном повторял
описанный в книге простор,
и я незаметно себя потерял
в его рассужденьи простом.
И вот он зачем-то уводит меня
в пещеры Платоновой мрак,
где жирных животных при свете огня
рисует какой-то дурак.
И я до конца рассужденье прочёл,
и выпустил книгу из рук,
и слышу - а поезд ещё не прошёл,
всё так же доносится стук.
А мне-то казалось, полночи, никак
не меньше, провёл я в пути,
но даже ещё не успел товарняк
сквозь наш полустанок пройти.
Я слышу, как рельсы гудят за рекой,
и шпалы, и моста настил,
и кто-то прижал моё горло рукой
и снова его отпустил.
***
Живу в Америке от скуки
и притворяюсь не собой,
произношу дурные звуки -
то горловой, то носовой,
то языком их приминаю,
то за зубами затворю,
и сам того не понимаю,
чего студентам говорю...
***
... Как колокол, колеблется отель.
Работают лифты на алкоголе.
А это что там, покидая бар,
вдруг загляделось в зеркало, икая,
что за змея жидовская такая?
Ах, это я. Ну, это я ебал...
***
Местоимения

Предательство, которое в крови.
Предать себя, предать свой глаз и палец,
предательство распутников и пьяниц,
но от иного, Боже, сохрани.

Вот мы лежим. Нам плохо. Мы больной.
Душа живёт под форточкой отдельно.
Под нами не обычная постель, но
тюфяк-тухляк, больничный перегной.

Чем я, больной, так неприятен мне,
так это тем, что я такой неряха:
на морде пятна супа, пятна страха
и пятна черт чего на простыне.

Ещё толчками что-то в нас течёт,
когда лежим с озябшими ногами,
и всё, что мы за жизнь свою налгали,
теперь нам предъявляет длинный счёт.

Но странно и свободно ты живёшь
под форточкой, где ветка, снег и птица,
следя, как умирает эта ложь,
как больно ей и как она боится.
***
Один день Льва Владимировича

Перемещён из Северной и Новой
Пальмиры и Голландии, живу
здесь нелюдимо в Северной и Новой
Америке и Англии. Жую
из тостера изъятый хлеб изгнанья
и ежеутренне взбираюсь по крутым
ступеням белокаменного зданья,
где пробавляюсь языком родным.
Развешиваю уши. Каждый звук
калечит мой язык или позорит.

Когда состарюсь, я на старый юг
уеду, если пенсия позволит.
У моря над тарелкой макарон
дней скоротать остаток по-латински,
слезою увлажняя окоем,
как Бродский, как, скорее, Баратынский.
Когда последний покидал Марсель,
как пар пыхтел и как пилась марсала,
как провожала пылкая мамзель,
как мысль плясала, как перо писало,
как в стих вливался моря мерный шум,
как в нём синела дальняя дорога,
как не входило в восхищённый ум,
как оставалось жить уже немного.

Однако что зевать по сторонам.
Передо мною сочинений горка.
"Тургенев любит написать роман
Отцы с Ребенками". Отлично, Джо, пятёрка!
Тургенев любит поглядеть в окно.
Увидеть нив зелёное рядно.
Рысистый бег лошадки тонконогой.
Горячей пыли плёнку над дорогой.
Ездок устал, в кабак он завернет.
Не евши, опрокинет там косушку...
И я в окно - а за окном Вермонт,
соседний штат, закрытый на ремонт,
на долгую весеннюю просушку...

... Есть слово "истина". Есть слово " воля ".
Есть из трёх букв - " уют ". И " хамство" есть.
Как хорошо в ночи без алкоголя
слова, что невозможно перевесть,
бредя, пространству бормотать пустому.
На слове "падло" мы подходим к дому.

Дверь за собой плотней прикрыть, дабы
в дом не прокрались духи перекрёстков.
В разношенные шлёпанцы стопы
вставляй, поэт, пять скрюченных отростков.
Ещё проверь цепочку на двери.
Приветом обменяйся с Пенелопой.
Вздохни. В глубины логова прошлепай.
И свет включи. И вздрогни. И замри:
... А это что ещё такое?

А это - зеркало, такое стеклецо,
чтоб увидать со щёткой за щекою
судьбы перемещенное лицо.
***
Городской пейзаж

Не пригороды, а причитания: охты, лахты.
После получасового полёта
под мост уплывает плевок.

Всё, что осталось от гангутского флота -
дрянноватый дредноут от плавучей гауптвахты
и ресторан-поплавок.

Ещё сохранилось два-три причала,
у моряков кривая походка,
у набережных адмиральские имена.

Но в трюме жалобно поплескивает водка,
море окончательно измельчало,
экспедиция отменена.

"Гибель эскадры", " Стерегущий ", " Варяг".
Самопотоплением
славятся русские корабелы.

Прогноз не побалует потеплением.
Афиши анонсируют ужасный брак
"Голого короля" и "Снежной королевы".
***
Стихи о молодецком пастыре

Глянцевитая харя в костюмчике долларов за пятьсот
дубликатом бесценного груза из широких штанин
достаёт Евангелие и пасёт
телестадо страны, которой я гражданин.
В ореоле бриолина мерцает хилый вихор.
Он даёт нам советы по части диеты, бюджета и мочеполовой,
и когда он кончает, взывает затруханный хор:
"Господи, наш рулевой! "
Засим налетает рекламная саранча,
норовя всучить подороже Благую Весть.

Но ангел-хранитель выключает телевизор, ворча:
"Можно подумать, в атеизме что-то есть".
***
Памяти поэта

Сижу под вечер стихший,
застыл, как идиот,
одно четверостишье
с ума нейдет, нейдет:
" Вся сцена, словно рамой,
Окном обведена
И жизненною драмой
Загадочно полна. "

Среди российских скальдов
известен ли К. Льдов?
В завалах книжных складов,
знать, не сыскать следов.
Весь век его невнятен -
атласных канапе
и золотушных пятен,
и Чехова А. П.,
от водочки к боржому
"эпоха малых дел"
(как будто по-большому
никто и не хотел).
Взволнованные речи
и бархатный жилет,
и волосы по плечи,
чтоб знали, что поэт.
Папашины клистиры,
папашин стетоскоп.
А в церкви, где крестили,
всё усмехался поп.
Но Розенблюм не хочет
быть Розовым Цветком,
а буква "ль" щекочет
красивым холодком,
и веет грустной сказкой
красивый псевдоним
с оттенком скандинавско-
славянско-ледяным.
Слова он любит - "драма",
" загадка", "трепет", " рок",
и только слово "рама"
вдруг стало поперёк.
А девушка машинкой
в окне стучит, стучит,
и что-то под манишкой
в ответ стучит, стучит,
и что-то вроде гула,
и ясно не вполне,
но что-то промелькнуло,
послышалось в окне.
Не "тема женской доли",
не Маркс, не Томас Гуд,
да чорта ли в том что ли,
в " Биржевке " всё возьмут.
"Проклятые вопросы"?
Да нет, не то, не то...
И пепел с папиросы
спадает на пальто.
" Вся сцена, словно рамой,
Окном обведена
И жизненною драмой
Загадочно полна ".

Ньюхэмпширский профессор
российских кислых щей,
зачем над старой книжкой
я чахну, как Кащей,
как будто за морями
сыскали мой дворец,
как будто разломали
заветный мой ларец,
как будто надломили
тончайшую иглу,
и здесь клубочки пыли
взметаются к стеклу,
и солнце проникает
в мой тусклый кабинет,
на книгах возникает
мой грузный силуэт,
вся тень фигуры в кресле
сползает по стене
и, видимо, исчезнет
минуты через две -
"Вся сцена, словно рамой,
Окном обведена
И жизненною драмой
Загадочно полна".
***
Жизнь подносила огромные дули
с наваром.
Вот ты доехал до Ultima Thule
со своим самоваром.

Щепочки, точечки, всё торопливое
(взятое в скобку) -
всё, выясняется, здесь пригодится на топливо или растопку.

Сизо-прозрачный, приятный, отеческий вьётся.
Льётся горячее, очень горячее льётся.
***
Поэт есть перегной, в нём мёртвые слова
сочатся, лопаясь, то щелочно, то кисло,
звук избавляется от смысла, а
аз, буки и т. д. обнажены, как числа,

улыбка тленная уста его свела,
и мысль последняя, как корешок, повисла.
Потом личинка лярвочку прогрызла,
бактерия дите произвела.

Поэт есть перегной.
В нём все пути зерна,
то дождик мочит их, то солнце прогревает.

Потом идёт зима,
и белой пеленой
пустое поле покрывает.
***
Гости

Как солнечен день в ожиданье гостей!
Приедут вот-вот, привезут новостей,
с гостинцами пухлые сумки,
и общий огонь нас прожжет до костей,
когда опрокинем по рюмке.

И наш разговор с убыстреньем пойдёт,
как мельницы Шуберта водоворот,
все-все в себя вовлекая,
и недруг вдали непременно помрёт,
икая, икая, икая.
***
Нет, лишь случайные черты
прекрасны в этом страшном мире...
***
Слова для романса "Слова"

Слова, вы прошлогодняя трава:
вас скосишь и опять вы прорастете.
Счета оплачены и музыка права,
и дирижёр с бухгалтером в расчёте.

Устроим праздник, поедим, попьём,
поделимся осенним впечатленьем,
что расстояние и площадь, и объём
искажены шуршанием и тленьем.

Знать горизонт, почуяв холода,
в тугой клубок свернулся по-кошачьи.
Что делать, не скакать же по-казачьи -
нет лошади да и вообще куда?

Сибирской сталью холод полоснет,
и станет даль багровою и ржавой,
магнитофон заноет Окуджавой
и, как кошачий язычок шершавый,
вдруг душу беззащитную лизнет.

Я складывал слова, как бы дрова:
"пить", " затопить ", " купить ", " камин ", " собака ".
Вот так слова и поперёк слова.
Но почему ж так холодно однако?
***
Угоден ли Богу писуля
из тех, кто мусолит кивот,
кто имя запретное всуе
в слюнявые строчки сует?

Угоден ли раж неофита,
хвалы рыхловатой халва?
... А вот у тебя недопито
с утра, и трещит голова,

и что-то клещами зажало,
зажало клещами в груди.
"Смерть, смертушка, где твоё жало? "
"Где жало? А вот - погляди".

Угоден ли Богу агностик,
который не знает никак -
пальто ли повесить на гвоздик
иль толстого тела тюфяк?
***
Из " Оды на 1937 год"
*
... Угас Якир и Блюхер наш потух,
за Тухачевским рухнул Уборевич.
Клюется в жопу жареный петух.
Бо-бо, но ничего, переболеешь.
Зачем летишь ты, тополиный пух -
листовок всех ты не перебелеешь:
челюскинцы! из челюстей! зимы!
удалены по одному, как зубы...
Звезда Бессмыслицы даёт взаймы,
но только незначительные суммы.
*
...На холмы Грузии легла ночная мгла,
Бессмыслицы Звезда себя зажгла,
и вот что выясняется дотла:
поэзия есть базис и надстройка -
поёт как флейта и скрипит как койка,
она летает над самой собой,
как над погромной кровью пух перинный,
как МИГи над Курильскою грядой,
как дух в ЦКПО над резедой,
как в ЦДЛ душок над осетриной.
***
1
Мышек не слишком проворные тушки
мешкают в жухлой траве.
Остов оржавевшей раскладушки
на заглохшей тропе.
Крепкое, вьющееся продето
сквозь бесхозный скелет.
Господи! за какое-то лето,
за какие-то несколько лет
узловатое виноградное вервие
всё успевает увить.
Маленький ястреб сидит на дереве,
смотрит, кого бы убить.
2
Превращенье зелёного в жёлтое,
застывать на твоём рубеже,
как усталый Толстой пришептывая:
е. б. ж., е. б. ж., е. б. ж.
Небожитель следит внимательно
голубым холодным зрачком,
как стоит и бормочет матерно
мальчик, сделавшийся старичком.
3
Озябший, рассеянный, почти без просыпа
пивший, но протрезвевший, охватывай
взглядом пространство имени Осипа
Мандельштама и Анны Ахматовой.
Отхвати себе синевы ломоть
да ступай себе свою чушь молоть
с кристаллической солью цитат, цитат
да с надеждой, что тебе всё простят.
***
Сонет в самолёте

Отдельный страх, помноженный на сто.
Ревут турбины. Нежно пахнет рвота.
Бог знает что... Уж Он-то знает, что
набито ночью в бочку самолёта.

Места заполнены, как карточки лото,
и каждый пассажир похож на что-то,
вернее, ни на что - без коверкота
все как начинка собственных пальто.

Яко пророк провидех и писах,
явились знАмения в небесах.
Пока мы баиньки в вонючем полумраке,

летают боинги, как мусорные баки,
и облака грызутся, как собаки
на свалке, где кругом страх, страх, страх, страх.
***
XVIII век

Восемнадцатый век, что свинья в парике.
Проплывает бардак золотой по реке,
а в атласной каюте Фелица
захотела пошевелиться.
Офицер, приглашенный для ловли блохи,
вдруг почуял, что силу теряют духи,
заглушавшие запахи тела,
завозилась мать, запыхтела.

Восемнадцатый век проплывает, проплыл,
лишь свои декорации кой-где забыл,
что разлезлись под натиском прущей
русской зелени дикорастущей.
Видны волглые избы, часовня, паром.
Всё сработано грубо, простым топором.
Накорябан в тетради гусиным пером
стих занозистый, душу скребущий.