Рубрика «Индивидуальный подчерк». Выпуск 125. Александр Куприн. Повесть «Яма». Часть первая.

***

... Круглый год, всякий вечер, - за исключением трех последних дней Страстной недели и кануна Благовещения, когда птица гнезда не вьёт и стриженая девка косы не заплетает, - едва только на дворе стемнеет, зажигаются перед каждым домом, над шатровыми резными подъездами, висячие красные фонари. На улице точно праздник - Пасха: все окна ярко освещены, веселая музыка скрипок и роялей доносится сквозь стёкла, беспрерывно подъезжают и уезжают извозчики. Во всех домах входные двери открыты настежь, и сквозь них видны с улицы: крутая лестница, и узкий коридор вверху, и белое сверканье многогранного рефлектора лампы, и зелёные стены сеней, расписанные швейцарскими пейзажами. До самого утра сотни и тысячи мужчин подымаются и спускаются по этим лестницам. Здесь бывают все: полуразрушенные, слюнявые старцы, ищущие искусственных возбуждений, и мальчики - кадеты и гимназисты - почти дети; бородатые отцы семейств, почтенные столпы общества в золотых очках, и молодожёны, и влюблённые женихи, и почтенные профессоры с громкими именами, и воры, и убийцы, и либеральные адвокаты, и строгие блюстители нравственности - педагоги, и передовые писатели - авторы горячих, страстных статей о женском равноправии, и сыщики, и шпионы, и беглые каторжники, и офицеры, и студенты, и социал-демократы, и анархисты, и наёмные патриоты; застенчивые и наглые, больные и здоровые, познающие впервые женщину и старые развратники, истрепанные всеми видами порока; ясноглазые красавцы и уроды, злобно исковерканные природой, глухонемые, слепые, безносые, с дряблыми, отвислыми телами, с зловонным дыханием, плешивые, трясущиеся, покрытые паразитами - брюхатые, геморроидальные обезьяны. Приходят свободно и просто, как в ресторан или на вокзал, сидят, курят, пьют, судорожно притворяются веселыми, танцуют, выделывая гнусные телодвижения, имитирующие акт половой любви. Иногда внимательно и долго, иногда с грубой поспешностью выбирают любую женщину и знают наперёд, что никогда не встретят отказа. Нетерпеливо платят вперёд деньги и на публичной кровати, ещё не остывшей от тела предшественника, совершают бесцельно самое великое и прекрасное из мировых таинств - таинство зарождения новой жизни. И женщины с равнодушной готовностью, с однообразными словами, с заученными профессиональными движениями удовлетворяют, как машины, их желания, чтобы тотчас же после них, в ту  же ночь, с теми же словами, улыбками и жестами принять третьего, четвертого, десятого мужчину, нередко уже ждущего своей очереди в общем зале.

Так проходит вся ночь. К рассвету Яма понемногу затихает, и светлое утро застаёт её безлюдной, просторной, погружённой в сон, с накрепко закрытыми дверями, с глухими ставнями на окнах. А перед вечером женщины проснутся и будут готовиться к следующей ночи.

И так без конца, день за днём, месяцы и годы, живут они в своих публичных гаремах странной, неправдоподобной жизнью, выброшенные обществом, проклятые семьёй, жертвы общественного темперамента, клоаки для избытка сладострастия, оберегательницы семейной чести - четыреста глупых, ленивых, истеричных, бесплодных женщин.

***

... - Конечно, нет ничего легче, как паясничать, - сухо отозвался Ярченко. - А по-моему, нет в печальной русской жизни более печального явления, чем эта расхлябанность и растленность мысли. Сегодня мы скажем себе: "Э! Всё равно, поеду я в публичный дом или не поеду, - от одного раза дело не ухудшится, не улучшится". А через пять лет мы будем говорить: "Несомненно, взятка - страшная гадость, но, знаете, дети... семья..." И точно так же через десять лет мы, оставшись благополучными русскими либералами, будем вздыхать о свободе личности и кланяться в пояс мерзавцам, которых презираем, и околачиваться у них в передних. "Потому что, знаете ли, - скажем мы, хихикая, - с волками жить, по-волчьи выть". Ей-богу, недаром какой-то министр назвал русских студентов будущими столоначальниками!

- Или профессорами, - вставил Лихонин.

- Но самое главное, - продолжил Ярченко, пропустив мимо ушей эту шпильку, - самое главное то, что я всех вас видел сегодня на реке и потом там... на том берегу... с этими милыми, славными девушками. Какие вы все были внимательные, порядочные, услужливые, но едва только вы простились с ними, вас уже тянет к публичным женщинам. Пускай каждый из вас представит себе на минутку, что все мы были в гостях у его сестёр и прямо от них поехали в Яму... Что? Приятно такое предположение?

- Да, но должны же существовать какие-нибудь клапаны для общественных страстей? - вйажно заметил Борис Сабашников. - Неужели порядочнее пользоваться ласками своей горничной или вести за углом интригу с чужой женой? Что я могу поделать, если мне необходима женщина!

- Эх, очень необходима! - досадливо сказал Ярченко и слабо махнул рукой.

***

"...- Или ещё возьмите здешнюю хозяйку Анну Марковну. Эта кровопийца, гиена, мегера и так далее... - самая нежная мать, какую только можно себе представить. У нее одна дочь - Берта, она теперь в пятом классе гимназии. Если бы вы видели, сколько осторожного внимания, сколько нежной заботы затрачивает Анна Марковна, чтобы дочь не узнала как-нибудь случайно о её профессии. И всё - для Берточки, всё - ради Берточки. И сама при ней не смеет даже разговаривать, боится за свой лексикон бандерши и бывшей проститутки, и глядит ей в глаза, держит себя рабски, как старая прислуга, как глупая, преданная нянька, как старый, верный, опаршивевший пудель. Ей давно пора уйти на покой, потому что и деньги есть, и занятие ее здесь тяжелое и хлопотное, и годы ее уже почтенные. Так ведь нет: надо ещё лишнюю тысячу, а там ещё и ещё - всё для Берточки. А у Берточки лошади, а у Берточки англичанка, Берточку каждый год возят за границу, у Берточки на сорок тысяч брильянтов - черт их знает, чьи они, эти брильянты? И ведь я не только уверен, но я твердо знаю, что для счастия этой самой Берточки, нет, даже не для счастия, а предположим, что у Берточки сделается на пальчике заусеница, - так вот, чтобы эта заусеница прошла - вообразите на секунду возможность такого положения вещей! - Анна Марковна не сморгнув продаст на растление наших сестер и дочерей, заразит нас всех и наших сыновей сифилисом. Что? Вы скажете - чудовище? А я скажу, что ею движет та же великая, неразумная, слепая, эгоистическая любовь, за которую мы все называем наших матерей святыми женщинами. "

***

"... - Здесь нужно великое уменье взять какую-нибудь мелочишку, ничтожный, бросовый штришок, и получится страшная правда, от которой читатель в испуге забудет закрыть рот. Люди ищут ужасного в словах, в криках, в жестах. Ну вот, например читаю я описание какого-нибудь погрома, или избиения в тюрьме, или усмирения. Конечно, описываются городовые, эти слуги произвола, эти опричники современности, шагающие по колено в крови, или как там ещё пишут в этих случаях? Конечно, возмутительно, и больно, и противно, но всё это - умом, а не сердцем. Но вот я иду утром по Лебяжьей улице, вижу - собралась толпа,  в середине девочка пяти лет, - оказывается, отстала от матери и заблудилась, или, быть может, мать ее бросила. А перед делчкой на корточках городовой. Расспрашивает, как её зовут, да откуда, да как зовут папу, да как зовут маму. Вспотел, бедный, от усилия, шапка на затылке, огромное усатое лицо такое доброе, и жалкое, и беспомощное, а голос ласовый-преласковый. Наконец, что вы думаете? Так как девчонка вся переволновалась, и уже осипла от слёз, и всех дичится - он, этот самый "имеющийся постовой городовой", вытягивает вперёд два своих черных, заскорузлых пальца, указательный и мизинец, и начинает делать девочке козу! "Ро-о-гами забоду, ногами затопу!..". И вот когда я глядел на эту милую сцену и подумал, что через полчаса этот самый постовой будет бить ногами в лицо и в грудь человека, которого он до сих пор ни разу в жизни не видал и преступление которого для него совсем неизвестно, то - вы понимаете! - мне стало невыразимо жутко и тоскливо. Не умом, а сердцем. Такая чертовская путаница эта жизнь. Выпьем, Лихонин, коньяку?

***

"... - Или вот ещё о смерти. Умер один мой приятель, пехотный капитан, - пьяница, бродяга и душевнейший человек в мире. Мы его звали почему-то электрическим капитаном. Я был поблизости, и мне пришлось одевать его для последнего парада. Я взял его мундир и стал надевать ему эполеты. Там, знаете, в ушко эполетных пуговиц продевается шнурок, а потом два конца этого шнурка просовываются сквозь две  дырочки под воротником и изнутри, с подкладки, завязываются. И вот проделал я всю эту процедуру, завязываю шнурок петелькой, и, знаете, всё у меня как-то не выходит петля: то чересчур некрепко связана, то один конец слишком короток. Копошусь я над этой ерундой, и вдруг мне в голову приходит самая удивительно простая мысль, что гораздо проще и скорее завязать узлом - ведь всё равно НИКТО РАЗВЯЗЫВАТЬ НЕ БУДЕТ. И сразу я всем своим существом почувствовал смерть. До тех пор я видел остекленевшие глаза капитана, щупал его холодный лоб и всё как-то не осязал смерти, а подумал об узле - и всего меня пронизало и точно пригнуло к земле простое и печальное сознание о невозвратимой, неизбежной погибели всех наших слов, дел и ощущений, о гибели всего видимого мира... И таких маленьких, но поразительных мелочей я мог бы привести сотню...

***

... Ровинская подошла к пианино, взяла несколько аккордов и вдруг запела прелестный романс Даргомыжского:

"Расстались гордо мы, ни вздохом, ни словами

Упрека ревности тебе не подала...

Мы разошлись навек, но если бы с тобою

Я встретиться могла!..

Ах, если б я хоть встретиться могла!

Без слёз, без жалоб я склонилась пред судьбою...

Не знаю, сделав мне так много в жизни зла,

Любил ли ты меня? но если бы с тобою

Я встретиться могла!

Ах, если б я хоть встретиться могла! "

Этот нежный и страстный романс, исполненный великой артисткой, вдруг напомнил всем этим женщинам о первой любви, о первом падении, о позднем прощании на весенней заре, на утреннем холодке, когда трава седа от росы, а красное небо красит в розовый цвет верхушки берез, о последних объятиях, так тесно сплетённых, и о том, как неошибающееся чуткое сердце скорбно шепчет: "Нет, это не повторится, не повторится!" И губы тогда были холодны и сухи, а на волосах лежал утренний влажный туман.

Замолчала Тамара, замолчала Манька Скандалистка, и вдруг Женька, самая неукротимая из всех девушек, подбежала к артистке, упала на колени и зарыдала у неё в ногах.

И Ровинская, сама растроганная, обняла её за голову и сказала:

- Сестра моя, дай я тебя поцелую!

Женька прошептала ей что-то на ухо.

- Да это глупости, - сказала Ровинская, - несколько месяцев лечения, и всё пройдёт.

- Нет, нет, нет... Я хочу всех их сделать больными. Пусть они все сгниют и подохнут.

- Ах, милая моя, - сказала Ровинская, - я бы на вашем месте этого не сделала.

И вот Женька, эта гордая Женька, стала целовать колени и руки артистки и говорила:

- Зачем же меня люди так обидели?.. Зачем меня так обидели? Зачем? Зачем? Зачем?

Такова власть гения. Единственная власть, которая берет в свои прекрасные руки не подлый разум, а теплую душу человека!..

***

... Он стоял около своего номера, прислонившись к стене, и точно ощущал, видел и слышал, как около него и под ним спят несколько десятков людей, спят последим крепким утренним сном, с открытыми ртами, с мерным глубоким дыханием, с вялой бледностью на глянцевитых от сна лицах, и в голове его пронеслась давнишняя, знакомая ещё с детства мысль о том, как страшны спящие люди, - гораздо страшнее, чем мертвецы.

***

... Он шёл, вглядываясь во всё, что встречали его глаза, с новым для себя, ленивым и метким любопытством, и каждая черта рисовалась ему до такой степени рельефной, что ему казалось, будто он ощупывает ее пальцами... Вот прошла баба. У неё через плечо коромысло, а на обоих концах коромысла по большому ведру с молоком; лицо у неё немолодое, с сетью морщинок на висках и двумя глубокими бороздами от ноздрей к углам рта, но её щеки румяны и, должно быть, тверды на ощупь, а карие глаза лучатся бойкой хохлацкой усмешкой. От движения тяжелого коромысла и от плавной поступи её бедра раскачиваются ритмично то влево, то вправо, и в их волнообразных движениях есть грубая, чувственная красота.

"Бедовая бабёнка, и прожила она пёструю жизнь", - подумал Лихонин. И вдруг, неожиданно для самого себя, почувствовал и неудержимо захотел эту совсем незнакомую ему женщину, некрасивую и немолодую, вероятно грязную и вульгарную, но всё же похожую, как ему представилось, на крупное яблоко антоновку-падалку, немного подточенное червём, чуть-чуть полежалое, но еще сохранившее яркий цвет и душистый винный аромат.