Аполлон Григорьев «Мои литературные и нравственные скитальчества»

 Это было в эпоху начала пятидесятых годов, в пору начала второй и самой
настоящей моей молодости, в пору восстановления  в  душе  новой  или,  лучше
сказать, обновленной веры в грунт, почву, народ, в пору воссоздания в уме  и
сердце всего  непосредственного,  что  только  по-видимому  похерили  в  них
рефлексия и наука, в пору надежд зеленых, как  цвет  обертки  нашего  милого
"Москвитянина"  1851  года...  Я  оживал  душою...  я   верил...   я   всеми
отправлениями рвался навстречу к тем великим откровениям, которые  сверкали,
в начинавшейся деятельности Островского, к тем свежим ключам,  которые  были
{14}  в  "Тюфяке"  и  других  вещах  Писемского  да  в  ярко  талантливых  и
симпатических набросках покойного И. Т. Кокорева;  передо  мной,  как  будто
из-под  спуда,  {15}  возникал  мир  преданий,  отринутых  только  логически
рефлексиею; со мной заговорили вновь, и заговорили внятно, ласково, и старые
стены старого Кремля, и безыскусственно высокохудожественные страницы старых
летописей; меня как что-то растительное стал  опять  обвевать,  как  в  года
детства, органический мир народной поэзии. Одиночеством я перерождался, - я,
живший несколько лет какою-то  чужою  жизнию,  переживавший  чьи-то,  но  во
всяком  случае  не  свои,  страсти  -  начинал  на  дне   собственной   души
доискиваться собственной самости.