Право голосовать за работы имеют все зарегистрированные пользователи уровня 1 и выше (имеющие аккаунт на сайте до момента начала литературной дуэли и оставившие хотя бы 1 комментарий или 1 запись на сайте). Голоса простых смертных будут считаться только знаком поддержки и симпатии.
Чтобы отдать голос надо просто оставить комментарий с ником автора-дуэлянта. Также в комментариях можно оставлять и критику-мнения по рассказам.

Флуд и мат будут удаляться администрацией литературного портала «ЛитКульт».

Голосование продлится до 7 апреля включительно.
тема дуэли: последний аргумент

ДЖОН ДОУ

Одного взгляда хватило, чтобы понять – со вчерашнего вечера очередь увеличилась не меньше, чем в три раза. Если раньше ее хвост заканчивался около круглосуточного продуктового, то сейчас он уползал вниз по улице и даже сворачивал за парк.
Антон Николаевич шел мимо всех этих людей, смотрел на их усталые, раздраженные, потные лица, и не испытывал ни капли жалости. Так им и надо, если по совести. Кто первый поверил, того и тапки.
В десятке метров от входа в поликлинику в толпе стояла группа сектантов. Угрюмые, небритые мужчины и женщины с бессмысленными глазами, держащие в руках четки. Вчера они буянили, требуя пропустить их без очереди, «поелику благословенные есьм», но сегодня выглядели подавленно и даже как-то испуганно. То ли у сомнений прорезались зубы, то ли просто приступ «благословения» прошел. Их тоже не было жалко.
Антон Николаевич поднялся на крыльцо, протиснулся между расположившихся в дверях семинаристов и направился вдоль очереди по коридору. Гоша дожидался его на втором этаже, у обшарпанной двери с надписью «ФЛГ. В верхней одежде не входить».
- Привет, сын! Как тут дела?
- Как видишь, - Гоша устало пожал плечами. - Ночка выдалась тяжелая.
- Да уж. Но зато лестницу преодолели.
- Еще целый коридор впереди.
- Не страшно. Я как следует выспался. Иди домой, поешь и отдыхай. Будьте с мамой постоянно наготове, сотовые не убирайте далеко: как только передо мной останется четыре человека, я позвоню.
- Ладно... только вряд ли сегодня получится. Очередь двигается все медленнее и медленнее.
- Видимо, много людей с серьезными проблемами. Ничего, осталось подождать всего чуть-чуть. Иди, отдыхай.
Гоша кивнул и, сунув руки в карманы, спустился по лестнице. Антон Николаевич тяжело вздохнул, прислонился спиной к двери, пожал пару протянутых ладоней. За те несколько дней, что он дежурил в очереди, ему удалось завести интересные знакомства. Кого тут только не было: инженеры, демократы, шахматисты, пианисты и даже несколько воров.
До заветного кабинета №13 он дошел бы за секунд за семь. Всего полтора десятка шагов до спасения, до последней и единственной надежды. Но впереди стояли люди, такие же жаждущие, такие же несчастные, измученные бесконечной борьбой за существование, вечной потребностью рвать глотки и наступать на головы — люди, стремящиеся обрести, наконец, счастье, о котором столько слышали и читали.
- Вот, везунчик, - проскрипел где-то позади старушечий голос. - Заменяют его, вишь. Сынок ночку отстоял, пока папка дома отсыпался...
Антон Николаевич понял, что речь идет о нем, и прислушался.
- Хорошо, когда в семье так заведено, - продолжала старуха. - Вообще непонятно, зачем они и приперлись сюда, никакой нужды. Сидели бы дома, эх... нормальным людям бы меньше забот было. А за меня вот некому постоять. Сын есть, а ведь не приедет... с тех пор как нашел прошмандовку эту свою, про меня начисто забыл. Она ему наговаривает на меня, точно знаю... Блядина тонконогая... ее бы вот сюда, на мое место, да в моем бы возрасте...
Старуха продолжала бубнить, ни к кому конкретно не обращаясь, и Антон Николаевич расслабился. Старикам надо иногда поворчать, ничего не поделаешь. Через несколько минут, когда красочные рассказы бабули о «прошмандовке» уже начали приедаться, очередь вдруг колыхнулась. Кто-то вошел! Новый пациент отправился в тринадцатый. Но, само собой, никто из него так и не вышел. С тех пор, как все это началось, ни один человек не вернулся из тринадцатого кабинета. Однако этому никто не удивлялся — табличка на двери убедительно отвечала на все вопросы еще до их появления.
- Гадина, - снова взвилась старуха. - Да я бы сама ее вот за волосы оттаскала бы... она ж прокуренная вся насквозь... какого ребенка она ему родит...
- Послушайте, можно потише, - обратился к пожилой женщине потрепанный мужичонка интеллигентного вида. - Уже голова начинает болеть...
- В самом деле! - подтвердил стоявший за ним бритый бугай. - У меня уже болит. Я с похмелья...
- Мне на вас насрать! - заявила старуха и замолчала.
- Да сколько угодно, - ответил бугай, потом тронул интеллигента за плечо. - Я пойду в магаз за пивком сгоняю, окей?
- Хорошо.
Антон Николаевич потер пальцами потяжелевшие веки. На самом деле он совсем мало спал прошедшей ночью. Думал о том, что ждет его за дверью в конце коридора, о том, как он будет держаться и отвечать на вопросы. В том, что вопросы будут, он не сомневался — разве не ради них все эти люди и столпились тут? Не ради того, чтобы ответить и понять, что к чему? Выяснить, наконец...
Сердце вдруг засбоило, потом подпрыгнуло куда-то к горлу, острая боль пронзила левую сторону груди, растеклась горящим напалмом по плечу и руке. Дышать стало неимоверно трудно, словно глубоко в глотке появилась мягкая сырая тряпка, полностью перекрывшая доступ к легким. Хватая ртом воздух и смутно осознавая — каким-то крохотным, безразличным уголком сознания — что выглядит смешно и нелепо, Антон Николаевич попытался выйти из очереди, но ему не удалось. Ноги перестали слушаться, и он тяжело опустился на пол, вцепившись правой ладонью в грудь.
- Человеку плохо! - крикнул кто-то рядом.
- Врача!
Голоса звучали глухо, будто пробиваясь сквозь толстую стену.
- Это же поликлиника! Здесь нет врачей?!
- Вон, бегут уже, бегут!
Антон Николаевич хотел сказать, что ему не нужны врачи, что ему нужно всего лишь помочь добраться, доползти до двери в конце коридора, что там он будет спасен и избавится от любых проблем — но слова не слушались его, и изо рта вместо них выползал лишь сдавленный, хриплый стон. Сильные руки в белых рукавах подхватили его, подняли на носилки.
- Вот и хорошо, - послышался в подступающей тьме шепот старухи. - Очередь короче станет.
Антона Николаевича понесли вниз по лестнице и, глядя на белый облезлый потолок, он беспрерывно повторял одно имя, будто звал на помощь — то самое имя, что было на двери тринадцатого кабинета. Простое, вечное имя, с детских лет известное каждому. Два слова. Всего два.

РОЗОВАЯ ПАНТЕРА

Маска

«Следом явился демон и искушал меня: «Что дороже жизни, жены и детей малолетних?»
Венецианская маска плавила нижегородскую улицу, отражая в выпуклой поверхности щёк и носа. Стены, окна, машины, фигуры прохожих извивались и крутились в золоте маски, как дервиши суфийского танца. Маска была покрыта бликами, будто купол собора. В продолговатых смотровых отверстиях мedico della Peste* скрывала голубые глаза Платона. Воскресным днём он пересекал площадь в компании девушки с распущенными волосами и напевал «иду, шагаю по Москве», пародируя итальянский акцент. Песня застревала в огромном носу маски, а прохожие с улыбкой осматривали «венецианца». Девушка шагала свободно, ничуть не стыдясь своего спутника, и иногда закрывала глаза, не останавливаясь.
– Ты можешь идти нормально? – спросила она не для того, чтобы тот снял маску и перестал петь, а чтобы выяснить, может он идти нормально или нет.
– N casa sua ciascuno è re**, – ответила маска. – Почему ты остановилась?
Девушка стояла, развернувшись лицом к памятнику писателя.
– Когда мне удаётся пройти мимо Горького, я по традиции здороваюсь и подолгу смотрю на него.
– А я, признаюсь, скольжу мимо, чтоб не заметил. По нескромности думаю, что Максимыч меня недолюбливает, и в ответ критикую его за пальто. Вот зачем он его с себя постоянно скидывает! Посмотри-ка, что делает. Зимой это похоже на пьяное удальство, а летом на старческий маразм забывшего, что за окном плюс тридцать.
– Ты дебил.
– Я знаю. L'amore è cieco, – Платон взял маску за длинный клюв и снял с лица, поцеловал девушку с распущенными волосами и зелёными глазами, а потом немедленно вернул мedico della Peste обратно. Ветер раздольно гулял по площади и немилостливо заглядывал в лица прохожих. Те кутались в воротники и шарфы. Платон надел капюшон пальто и стал выглядеть не смешно, но зловеще. Волосы девушки плавно и красиво развевались, будто она плыла в прозрачной воде.
Пешеходная улица, где, почему-то, иногда проезжали машины, наполнялась разнообразием шагов и запахов. Людей было много, и почти все шли в одном направлении. «Будто спешат на площадную казнь известного лиходея. Что там сегодня: колесование или простая, как песня, виселица?» – Платон стал пританцовывать, размахивать руками и кружиться, ещё больше походя на диковинную птицу. Прохожие принимали его за промоутера, приглашающего взглянуть на выставку средневековых казней, а он пытался вовлечь в свой странный танец девушку с распущенными волосами.
– О чём ты думаешь сейчас? – зелёные глаза попытались отыскать голубые в тёмных колодцах масочных отверстий, когда лица сблизились. – Сними эту гадость. Откуда, кстати, она у тебя?
– Я пытаюсь найти сюжет рассказа на тему литературной дуэли. Тема прескверная, – слово «прескверная» будто застряло между зубов волокнами мяса. – Последний... аргумент или довод. Понятие, вмещающее всё и ничего одновременно. На ум приходит лишь надпись на пушках Людовика: ultima ratio regis. Может написать о войне? Но что я знаю о ней?.. Что тебе приходит на ум на тему последних аргументов?
– Пиши о войне.«Их было много. Слишком много, но мы держались, потому что знали: победа не минует нас». Не знаю. Я вообще не знаю, зачем тебе это всё нужно: писать, ломать голову над странными темами. Может просветишь?
– Один человек мне сказал, что любой спор на свете можно завершить французским крылатым выражением: qui vivra verra. Этого человека уже нет в живых, и каждый раз, завершая какой-нибудь неинтересный спор таким способом, я отдаю дань уважения другу. Вот и теперь последую его совету. А маску привезла для меня этим летом одна знакомая художница.
– Художница? Почему я о ней ничего не знаю? Кстати, давно не видела доказательств твоей l'amore, – девушка хитро прищурилась.
– А сегодня утром не считается? Шучу. Чтобы доказать свою любовь, мне необходимо разлюбить – тогда ты поймёшь разницу между мной любящим и не любящим. Другого пути нет.
– Веский довод, выпутался, хитрюга. Вот, кстати, и последний аргумент: мне нечем возразить. Записывай.
Они перешли трамвайные пути. У дома культуры на брусчатке припрыгивал, в надежде взлететь, привязанный за ногу огромный ворон. Рядом с ним в маркетинговом экстазе кружился хозяин с вывеской рекламы выставки экзотических животных. Ворон презрительно посмотрел на Платона, в маске напоминавшего птицу, оправил сложившееся не так крыло, раскрыл клюв и нагадил на булыжник белой лужицей.
– Тоже, своего рода, последний аргумент, – протрубил в маску Платон. – Как ещё более ярко ворон мог выразить ненависть ко всем окружающим, которая, несомненно, присутствует? Протест, однако.
– Хоть ты и похож сейчас на огромного грифа, но не смей говорить за животных. Разберись для начала с людьми.
– Веский довод. Но у меня дома когда-нибудь обязательно появится ворон. Мне чувствую в этих птицах особое знание жизни. Ещё неплохо бы завести питона: у этого тоже есть чему поучиться.
– Вороны падальщики. Помнишь казачью сказку из «Капитанской дочки» про орла и ворона?
– Помню. Зато живут триста лет, значит Бог вовсе не против такого способа прокормиться.
Они устроились за столиком уличного кафе и заказали кофе. Маска покоилась на бежевой скатерти и смущала официантку. Ветер стих и не тревожил. Девушка с распущенными волосами осматривала прохожих, закончив спросила:
– Ты придумал рассказ про последний довод?
– Последний аргумент понятие более сложное, чем кажется. Ключевое слово «последний». Поневоле станешь писать о смерти или о чём-то похожем на смерть, всё остальное – псевдопоследние доводы. В этом смысле интересен Аввакум, сожжённый, но не побеждённый, потому что точно знал: последний его аргумент – крупный козырь в рукаве вечности. За шестнадцать веков до него этот аргумент был использован более удачно, но Иудея не Россия, у нас увековечиться сложнее. Его ослепили, и, когда за земле ещё лежал снег, закрыли в земляной яме, иногда приносили воду и хлеб. Таков был последний аргумент его врагов. Протопоп находился в тюрьме с учениками, но казни дожидался в одиночестве.
– Только ты один вспоминаешь о нём, так что «в рукаве вечности» может и не козырь был. Про это хочешь писать?
– Ну не о вороне же. Хотя, я более достоин темы о птице, чем о великом раскольнике, – Платон отпивал кофе и что-то черкал на салфетке. – Ты знаешь, если спустя пятьсот лет спустя кто-нибудь, гуляя по улице, назовёт наши имена, имея ввиду именно нас, и оживит своей мыслью – разве это ли не оправдание всего, что было.
– Ну ты дал! «Оживит мыслью» – спиритизм какой-то. По мне так, не всё ли равно, о чём будут болтать люди на улицах, когда ты давно стал землёй.
«– До того как скитские кочета запели привиделась мне, братия, Мария дева. Лицом была, что жена моя, также голосом схожа и руками, что простёрла для объятий. И молвила, коснувшись чела моего: «С первым светом кару примешь, подобно сыну моему». Следом явился демон и искушал меня, глаголя: «Что дороже жизни, жены и детей малолетних?» Я молился и, держа крест в руке, рёк сатане: «Нет дороже жены и деточек, но отрекаясь – тебе их отдаю, а веру храня – Христу поручаю. Чрез то останусь в душах людских».
Так говорил он, обращаясь к ученикам своим, когда взошло солнце, и длинный меч света пронзил деревянный настил ямы и, пробравшись в сырую темень, коснулся соломенного ложа на голой земле. Аввакум встал на молитву. Там наверху начиналась весна, и талая вода капала с гнилых досок на его седые волосы. В яме протопоп давно был один...»
– Я хочу, чтобы сейчас ты был со мной, а не с раскольником, – девушка сверкнула зеленью глаз, взяла салфетку, подожгла и аккуратно положила в пепельницу.
– Вот он снова горит, – медленно проговорил Платон и надел маску. – Опять огонь. Может пламя и есть последний аргумент?
– Прекрати немедленно.
* Лекарь чумы (итал.) – в таких масках во время эпидемий ходили доктора.
**Каждый в своем доме король (итал.)