Клеман Брессон — Паскаль Парментье 16:11 (матч завершён)

Право голосовать за работы имеют все зарегистрированные пользователи уровня 1 и выше (имеющие аккаунт на сайте до момента начала литературной дуэли и оставившие хотя бы 1 комментарий или 1 запись на сайте). Голоса простых смертных будут считаться только знаком поддержки и симпатии.

Голосующим надо указать лучшего автора по их мнению.

Также в комментариях можно оставлять и критику-мнения по рассказам.

Флуд и мат будут удаляться администрацией литературного портала «ЛитКульт»

Задание матча: Все участники тура предлагают по три слова, все полученные таким образом слова рандомно выбираются для каждой пары по три слова. Каждое слово - тема для миниатюры, всего миниатюр каждый пишет три, они должны быть связаны общим смыслом. Миниатюры не более чем на 2000 знаков каждая.

Три слова: Кацавейка, Фундук, Канитель

Голосование продлится до 14 ноября.

Клеман Брессон

Кацавейка

Домашние зовут Машу егозой и неслухом. Мать так и кричит в окно: "Машка, егоза этакая, а ну домой!" А папа, после работы, переступая через порог, первым делом спрашивает:"Ну, что наш неслух сегодня натворил?" Неслух и творит каждый день. То за яблочными зелепупками к соседям через дыру в заборе проберётся, а оттуда её за ухо ведут, то в будку к Шарику залезет, да и заснёт там, то с подружкой подерётся, словит синяк под глаз, и лечи тот синяк неделю бодягой. 

Машу, конечно, наказывают. Мама и хворостиной по попе, и в угол - да что там! В углу полчаса штукатурку пальчиком поковырять, а там уж и бабушка тут как тут: да ладно деточку умучивать, помилуйте!  И Маша тут же - ыы! и кулачком по сухим глазам. И бабушка Машу за ручку - и к себе на сундук, жалеть.

Сундук для Маши заповедник: требушить его нутро разрешается, но только под присмотром и только на праздники, названия которых Маше не помнятся. Да и зачем?  Просто весной коричневые яйца, которыми надо кого-нибудь бить по лбу и потом целоваться, а летом - трава на полу в кухне. В эти дни из сундука выдаются Маше конфеты, твердющие, с намертво прилипшими обёртками. Маша морщится, но ест. Иначе в сундук не попасть. После ритуального поедания угощения крышка сундука откидывается, оттуда вылетают залп нафталинового запаха вместе с парой мотыльков моли, и несметные сокровища предстают взору нетерпеливого туриста: шали, платья, вышитые курочками полотенца, набитые газетой туфли на выгнутых каблучках... Трясущиеся от вожделения пальцы отколупывают крышку шкатулки с бусами и брошками, и всё это непременно надевается. Праздник, да и только!

В заповеднике у Маши живёт любимица: чёрного бархата одёжка, затейливо вышитая золотыми цветами и бисером. Бабушка называет её странным словом "кацавейка". Маша каждый заезд в заповедник пытается забыть кацавейку на себе, но браконьерство строго пресекается: скрюченный палец грозит у Машиного носа "нельзя, деточка, ни-ни!" Крышка сундука грохается на место, в железной петле захлопывается замок, и всё - до следующего праздника. 

В обычные дни сундук служит бабушке кроватью. А после Машиных проделок - островком спасения. Сядет, бывало, бабушка на сундук, притянет к себе Машу и нараспев рассказывает то сказку, то быличку про старые времена. А Маша, глядишь, и задремлет. А там уж и вечер - папино время. И проказам конец. До завтрашнего дня.

Фундук

Маша любит ходить в гости. Дома все уголки известны, а в гостях таких уголков пропасть. А ещё у Маши есть двоюродная сестра Алла. К сестре Машу возят нечасто. На Новый год и на деньрожденье тёти - мамы Аллы.

Маша в прошлую зиму болела и к сестре её не возили. А в этот раз Маше крутят красивый бант на макушке, тепло одевают, и они долго едут на раскачивающемся трамвае к тёте.

Ах, какая нарядная ёлка в гостях! Огоньки мерцают в разноцветных игрушках, вся она искрится зелёным дождиком. 

Взрослые чинно рассаживаются за столом и принимаются за еду. Девочки лениво ковыряют вилками, поглядывая друг на друга и хихикая. Потом Алла выскальзывает из-за стола и тянет за рукав Машу - пойдём! Родители заняты, никто не сердится, что еда в тарелках осталась нетронутой.

Некоторое время сёстры играют с зайчиками и белочками, снятыми с ёлки. А потом Алла предлагает съесть шоколадную конфету, из тех, что висят на ниточках на колючих ветках, как украшение. "Без спроса?" - ужасается Маша. "Ага!" - кивает Алла, и тут же стягивает с ёлочной лапы сласть. Маша не отстаёт. "А чтобы не влетело, мы сделаем вот так", - говорит сестра, и в пустую обёртку запихивает кусочек бумажной салфетки со стола и закручивает обёртку так, что кажется, что так и было. "Ух ты..." - восхищается Маша. Такие фокусы она видела впервые. 

 - Глянь, что ещё, - Алла стаскивает с колючей ветки круглый шарик из фольги, - на! Это фундук!

Маша замирает от предвкушения чего-то необычного, удивительного. Фун-дук... Вспоминаются бабушкины сказки, что-то про "из-за тридевять морей". Но в развёрнутом "золотце" она видит обычный орешек, такие у них всегда дома на печке сушатся.

 - Это же лещина... - растерянно говорит Маша.

 - Нет! Это фун-дук! - твёрдо отвечает Алла, выхватывает из рук Маши орешек и запихивает себе в рот, - не хочешь, не ешь!

Маше становится обидно, она начинает хныкать, а, видя полное равнодушие сестры, постепенно прибавляет громкости.

Подвыпившие взрослые, сами отчего-то перешедшие на крик за столом, не переставая ругаться, резко хватают Машу, кое-как одевают её, и сквозь ночь и метель волокут на остановку. Там долго ждут трамвай. Маша перемерзает, и на следующее утро здравствуйте-приехали - температура. Красивое платьице снежинки из марли, расшитое бусинками, для детсадовского новогоднего утренника, остаётся сиротливо висеть на спинке стула. На следующий год наденешь - успокаивает бабушка. 

Канитель

Дермантин на двери облупился, а притолока стала низкой. В горнице между окнами так же стоит трюмо. Зеркало, вышитые ришелье занавески на окнах, полированный стол, икона в углу с лампадкой - всё покрыто пылью.

Маша не успела попрощаться с бабушкой. Далеко занесла жизнь. 

Щёлкает пружина входной двери. В дом врывается запах сигарет и Алла.

 - Ого, кого к нам занесло! - густо говорит Алла и крепко обнимает Машу, - Здорово, путешественница! Смотри, какая!

Веселье и ухватки сестры кажутся Маше наигранными.

 - Ну, смотрим наследство в последний, так сказать, раз. Завтра уже покупатели придут. - говорит Алла и вытаскивает из кармана сигареты, - Будешь?

Маша отказывается. Внутри щемит до слёз, а бутафорская энергия Аллы раздражает.

 - Что ж, иди, забирай бабулино добро. - с ухмылкой басит Алла и шумно затягивается. Она раздалась в плечах и в груди, как её мать, и такая же шумная.

Заветный сундук оказался незапертым. С трепетом Маша поднимает крышку. Ах! Заповедник не тот! Ни полотенец с курочками, ни старинных шалей, ни коробки с бусами. Маша перебирает чужие поношенные халаты и юбки. И на дне вдруг находит небрежно закрученную в марлю её - свою любимицу.

Многолетняя война с молью оставила на кацавейке неизлечимые раны - дыры. Но прекрасные золотые цветы и чудный бисер кое-где сохранились. И Маша снова в восхищении. Бабушка, как же ты называла эту вышивку?

 - А мы тут в таком загоне были, пока документы готовили по наследству... - ни к месту гудит позади Алла, - сплошная канитель.

Канитель! Да! - вспоминает Маша и радостно улыбается. Закрывает сундук, садится на выпуклую крышку и нежно гладит её. Как же бабушка здесь спала?

Раненая временем кацавейка отправляется в пакет. Туда же идут фотографии, сохранённые бабушкой - там, где они с Машей. 

Алле провожает Машу до ворот. Ей жарко, она расстегнула куртку на могучей груди. Обнимаясь на прощанье, Маша замечает на шее сестры снизку старинных бабушкиных бус.

Маше сначала обидно, а потом легко: в пакете у неё упаковано самое бесценное - спасённые воспоминания. 

Паскаль Парментье

ЧЧЧ 

Человек, который знал о конце света

Вся эта канитель случилась с Сергеем в очереди за свеклой. Мёрзлый корнеплод манил своей        дешевизной, дарил надежду на винегрет и кратковременное спокойствие.

- … На два объёма воды, три столовые ложки соли, ложка сахара с горкой, и уксус…

- Лаврушку кладёшь?

- Обязательно. Мужчина, вы много брать будете? Не знаете, свекла мытая?

Ответить Серёга не успел, так как внимание женщин переключилось на возникшего возле них мужичка в клетчатом потёртом пальто.

- Э-э-э, дядя, тут очередь! – потянула его за рукав та, что делилась рецептом.

Мужик хамова-то буркнул:

- Я раньше занимал, вон, у мужчины спросите.

Тётки с сомнением посмотрели на Серёгу, который видел этого дядьку впервые в жизни, и ситуативно ругал жену, решившую порадовать их свекольником. Он ненавидел очередь, ему был противен искомый овощ, он устал и как-то жизненно выдохся.

Наглый мужичок тоже был ему не приятен, но сейчас именно он обогатил смыслом это муторное и тупое стояние. Его мнения ждали. Ждали бабы, ждал мужик, ждала очередь и, вероятно, сам его святейшество Далай Лама.

Сергей точно помнил, что дядьки тут и в помине не было. Но бойкие тётки раздражали больше.

- Да, он перед вами стоял, я помню.

Тётки дружно возмутились:

- Что вы врёте, вы же за нами занимали!

Сергей пожал плечами:

- Занимал. А он перед вами стоял, я его очень хорошо помню.

Женщины не унимались:

- Да не было его, вы что с ума сошли? Он же только подошёл, буквально на наших глазах.

Наглый мужик с благодарностью и удивлением посмотрел на Серёгу, а женщин смерил взглядом полным презрения:

- Пить надо меньше. Зальют глаза с самого утра…

Серёга понимающе кивнул:

- Пьяная мать – горе в семье.

Мужик охотно подхватил:

- Напился, ругался, сломал деревцо – стыдно смотреть людям в лицо!

Бабы покраснели от злости.

- Что? Ах вы скоты проклятые!

Сергей почувствовал необыкновенную лёгкость и, почему-то, радость.

- Долой бабье пьянство! Заявим громко – от пьяниц производственный брак и станка поломка!

На женщин неожиданно зашикала вся очередь.

- Совести совсем нет у людей!

- С самого утра уже нажираются, не стыдно?

Тётки вдруг пристыженно задохнулись, а мужичок подошёл к Серёге и неожиданно сказал:

- Конец света наступает тогда, когда в людях угасает взаимопонимание.

Фактически плюнув на всю эту канитель, Серёга развернулся и, улыбаясь, отправился домой. Его, со свеклой или без, ждали Инка, Юлька и Фундук.

Чёрное озеро 

Когда ей исполнился год она весила шесть килограмм.

Я познакомился с ней в пятнадцать, а ей тогда уже было шестнадцать. В разных классах учились.

 Моя бабушка, сметая утренний снег с порога, как-то сказала:

- Что, внучок, Инку ждешь?

- Какую еще Инку? – смутился тогда я.

- В каракулевой кацавейке. Каждое утро, как часовой.

А потом засмеялась, искренне так, с добром.

И запало мне это странное слово в душу, так глубоко и точно, что осталось со мной навсегда в тот день. Кацавейка.

Когда я стал немного старше, кацавейка вдруг стала податливой и гладкой, а совсем не далекой и недостижимой. Я держал Инку за воротник и целовал в губы под мостом, где мы прятались от мокрого снега и лишних глаз.

Летом я представлял её на кацавейке, как по-юношески торопливо раздеваю её, едва справляясь с пуговицами дрожащими пальцами. И как она перестаёт мне мешать и закрывает глаза.

Она так быстро из неё выросла. Сумела многое простить, перетерпеть, оставить, проявить мудрость, родить дочь и передать кацавейку ей. Немодную совсем. Теперь таких и не носят.

Но Юлька носит, почему-то. Вся в мать. Да и каракуль весьма долговечен. Сегодня не в моде, а завтра уже не достать.

- Мала она тебе уже, Юль.

Юлька грустно улыбается и бережно прячет кацавейку в шкаф:

- Я худая спирохета, костлявая. А если без свитера…

И плачет Юлька. Горько так, от сердца. Гладит безобразно лохматого пса Фундука, и плачет. Но тихо. Слишком боль глубокая. На таких глубинах звуков мало. Почти безмолвие.

Инки не стало в день её рождения. Первого октября. Вечером в четверг. Только отпраздновать успели, поужинали. Лечь она отказалась и села в кресло возле меня. Мне показалось, хотела что-то сказать, но потом закрыла глаза и умерла. Как выдохнула. Я это сразу понял. А Фундук, впервые за четыре года, заскулил. Протяжно и невыносимо тоскливо.

Врач сказал от старости, в общем. Столько Бог отвел.

И стало тихо, словно наполовину. Так ощутимо. Сиротливо висящая каракулевая кацавейка в шкафу стала сразу многим. Многим неприкасаемым и глубоко интимным. Памятью, болью, любовью, детской нежностью и еще чем-то таким, о чем почти невозможно вслух. Только если сам с собой. И то, шепотом.

Время. Время бессильно против каракуля. Вечное торжество теплой овчины над его мерным песочным шагом. Каракуль – тюркское слово. Дословно значит – чёрное озеро.

Чёрное-чёрное озеро.

Чёткая версия 

История появления на трассе пса, которого мы подобрали, чтобы потом, как сказал жена, сдать в приют или в добрые руки, стала известна в нашей семье благодаря Инке. Именно она прислала мне на работу мейл следующего содержания:

Привет.

Серёж, Фундук в розыске у мафии. Мы просто обязаны его оставить. Да и Юлька нас не простит.

Читай:

«Черепаха тормознула у колодца, нужно было подождать отставшую улитку:

- Маркиз, ты задолбал плестись, давай быстрее.

  К вечеру Маркиз догнал черепаху:

- Куда мы так вваливаем, Че?

- Мой друг, кубинская революция строилась на чётком планировании и стремительности патриотов. И если мы хотим освободить горемычного Фундука, то нам просто необходима тактическая собранность, уверенность в намерениях, и бесстрашие в действиях.

  Улитка развязала индейский кисет из овечьей кожи и набила терпким табаком глиняный чубук:

- Его святейшество Далай-лама небезосновательно полагает, что само событие, по своей сути, совершенно иллюзорно. Акт нашего налёта вторичен. Куда более ценен сам протест.

- То есть и Фундук вторичен.

- Фундук крепкий орешек, да и калач тёртый.

- Маркиз, ты не улитка, ты Ницше! Ствол взял?

  Маркиз показал черепахе пахнущую новой смазкой Беретту.

- Из тебя грабитель, как из мормона сутенёр. Вот смотри, Glock17 — надежность, стиль, агрессия.

- А где твой Colt с серебряным верблюдом на ручке?

- У него отдача чудовищная, после ограбления почтового дилижанса меня чуть по панцирю не размазало.

- Ладно, кончай трёп. Пришли.

  Лесной аптекой владел крот Сиплый, он был вторым из братьев, возглавлявших наркокартель Los Brakon’erros. Аптека же являлась ширмой для розничной торговли. Там хранили общак и держали заложников. Гиблое место. Опушка.

  Ударом лапы черепаха вынесла дверь и рявкнула ошалевшему нарко-кроту:

- Бармен! Текилу, лимон и сигару для моего друга! Это, мать вашу, не бытовая скупка краденого, а освобождение пленных!

  Маркиз, размахивая волыной, ловко подполз к окошку:

- И не надо строить из себя героя, крыса двузубая! Мой амиго заметно нервничает в присутствии грызунов! Спусти Фундука с поводка и останешься жить.

  Сиплый зло хохотнул:

- Вы хоть знаете кого грабите, дебилы?

  Че выстрелил в потолок и нервно сплюнул:

- Это не важно. Уноси лапы, братишка! Беги, Фундук! Беги!

Ночь. Пустынная трасса. Одинокий пёс…»

Пришлось оставить пса. По всем понятиям так. Остальное западло и зашквар, бродяги.