Ив Мауро — Джейсон Флеминг 0:12 (матч завершён)

Право голосовать за работы имеют все зарегистрированные пользователи уровня 1 и выше (имеющие аккаунт на сайте до момента начала литературной дуэли и оставившие хотя бы 1 комментарий или 1 запись на сайте). Голоса простых смертных будут считаться только знаком поддержки и симпатии.

Голосующим надо указать лучшего автора по их мнению.

Также в комментариях можно оставлять и критику-мнения по рассказам.

Флуд и мат будут удаляться администрацией литературного портала «ЛитКульт».

Задание: Напишите рассказ, в котором реальность начинает сбиваться, как неисправная программа: персонажи путают роли, время зависает, бытовые функции искажаются. Читатель должен чувствовать тревогу, не получая прямых объяснений.

Максимальный размер текста: 10000 знаков без пробелов.

Голосование продлится до 5 июня.

Ив Мауро

«БОГ ВОЙНЫ» 

Желтолицего трясло — танец напоминал, скорее, управляемый эпилептический припадок. Запрокинув вверх плоское лицо, он кружился у очага, задавая ритм глухими рокотом бубна. У стены юрты, изваянием застыл худой мужчина с жёсткими, будто вытесанными из камня чертами лица. На нём был потёртый вишнёвый монгольский халат, но сам человек был европейцем. Из-под полуприкрытых век мужчина наблюдал за танцором. Его лицо было беспристрастно, но опущенные вниз кончики рыжих усов придавали ему скорбный вид.

Лама кружился почти бесконечно. Рыжеусый умел ждать.

Внезапно движение пресеклось. Монгол замер, глядя перед собой немигающими глазами. Он судорожно втянул воздух и опустился на колени — медленно, будто боялся расплескать состояние. Продолжая глядеть прямо перед собой, сунул руку за пазуху и достал три отполированных временем кубика, вырезанных из человеческой кости. Скупым движением он метнул их на войлочную циновку и лишь тогда перенёс взгляд вниз.

Водворилась тишина. Лама пристально рассматривал кости. Мужчина у очага внимательно следил за его лицом. Наконец, губы монгола разомкнулись, и он произнёс, избегая смотреть в глаза мужчине:

— Палден Лхамо говорит, что смерть поджидает тебя на каждом пути.

Лама быстро метнул взгляд на рыжеусого. Тот как будто и не слышал.

— На каждом, — повторил лама после продолжительного молчания.

Мужчина пожал плечами:

— Я знаю. 

— Я привык, — добавил он негромко. Четвёртый год он находился в постоянном убийственном напряжении, словно снаряжённый монгольский лук. — Я и не планировал избежать встречи. Просто… я хочу выйти из неё победителем.

Лама долго молчал, взвешивая слова.

— Тот, кто способен дать тебе силы, — сказал он, наконец, — спрятан внутри самого тебя. И это — твой величайший страх. Сумеешь принять его — пойдешь дальше. Не сумеешь — умрёшь. Ты готов?

Каменная маска на лице мужчины в вишнёвом халате треснула и раскололась широкой улыбкой. Его глаза загорелись озорным огнём.

— Конечно, — ответил он.

И без сомнений, одним тягучим глотком мужчина опустошил чашу из черепа, наполненную густой белёсой жидкостью. Возвращая её в руки ламы, он коротко заглянул тому в глаза, безмятежно и страшно, как смотрит степной стервятник. А потом его зрачки расширились, а взгляд словно бы опрокинулся внутрь.

— Теперь, — сказал монгол, — смотри на огонь. — И он бросил в очаг ворох пахучих степных трав. Густой жёлтый дым наполнил юрту.

Европеец пристально смотрел на пламя. Бог весть какие видения проносились перед ним в стремительной степной скачке. В какой-то момент мужчина подался назад и потянулся рукой к шашке на боку. На висках выступили капли пота.

Лама мягко опустил руку на запястье мужчины.

— Кого ты видишь? — негромко спросил он.

— Это… рогатый великан, клыки как сабли… Ха-ха! Он огромный! Он смеётся! Этот смех… он сдирает мясо с костей.

— А, — сказал монгол, — владыка чотгоров, Дамба Дорджи. В его власти болезни, мучения и пытки. Ты боишься пыток?

— Нет, — ответил мужчина. — Пыток я не боюсь.

Лама бросил в огонь горсть серебристых листьев. Дым стал прозрачно-белым. Человек говорил правду. Сделав отгоняющий жест рукой, лама достал из сумки баранью лопатку и лошадиную челюсть и принялся негромко постукивать ими друг о друга. Когда европеец сверкнул глазами и заслонился рукой, вопрос повторился снова:

— Кого ты видишь?

— Я вижу могучего всадника… от него сияние исходит. Он держит в руках кровавое знамя и… он улыбается мне.

— Дайчин Тенгри, — сказал лама. — Дух войны, разрушения и кровопролития. Ты боишься крови?

— Крови? Я? Нет.

Лама проследил за поднимающейся к крыше струйкой дыма и покивал головой:

— Конечно. Он ведь брат тебе, Цаган-Бурхан.

Рыжеусый проигнорировал лестные слова.

— Тот, кого мы встретим сейчас, — продолжил гадатель, — сильнее прочих. Готов ли ты к встрече?

— Да. Я жду.

Лама бросил в огонь несколько желтоватых горошин, и пламя взвилось и зашумело с удвоенной силой. Мужчина в вишнёвом халате вгляделся в огонь — и глаза его стали ещё шире. Он учащённо задышал.

— Кто перед тобой?

— О… сам Дьявол. С бычьей головой! Он… ужасен. Его взгляд вынимает душу. Мы не можем одновременно быть в одном месте. Или он, или я!

Монгол поёжился и огляделся по сторонам. Ему самому стало неуютно.

— Это… пока, — тихо проговорил он. — После у него для всех нас найдётся место. Ты же знаешь его?

Европеец меж тем обрёл самообладание и закаменел лицом. Только напряженная поза выдавала волнение.

— Приветствую тебя, Эрлик Номун-хан. Владыка веры. Царь закона, — сказал он громко и отрывисто. Лама опешил. Никогда на его памяти те, кому он гадал, не решались обращаться к Владыке нижнего мира напрямую. А рыжеусый обозначил скупой поклон, выпрямился и добавил: — И нет. Смерти я не боюсь.

Белёсый дым пополз к потолку. И более ничего не происходило. Вязкая тишина заволокла юрту. Двое неподвижно сидели у очага. Лама уронил руки на колени и свесил голову. Человек в вишнёвом халате глядел на умирающее пламя.

Наконец, монгол снова взялся за баранью лопатку и принялся отстукивать по ней ломкий ритм.

— Я не в силах представить, кто ещё встретится на пути, — сказал он. — Но путешествие не окончено. Ты достиг самого низа. Пойдём вверх. Мы будем искать твой величайший страх там. Говори, что видишь.

Рыжеусый долго вглядывался в огонь, щурился, силясь рассмотреть что-то на самой кромке горизонта, а то и за ней. Наконец заговорил:

— Бесконечные… поля алых маков. Как кровь. От горизонта до горизонта.

— Дальше.

— И бескрайняя лавина, неудержимая конная орда на полотне Великой степи. Маки умрут под копытами коней, чтобы воскреснуть в новом, прекрасном мире.

— Дальше.

— Над моей головой знамя с подковой, солнечным знаком Чингисхана, и инициалы Великого князя Михаила Александровича сияют на нём.

— Дальше.

— И неукротимой океанской волной мы катимся вперёд, сминая всё на пути! Иркутск, Казань, Москва — всё сметено напрочь! Большевистские отродья прячутся в топи болот, пожирая от голода своих детей! Но этого мало…

— Дальше.

— Европы более нет! Вернулось время священных царей, покорителей мира! Волны Балтийского моря разбиваются о громаду Тибета, простёршего длань надо всем континентом! Я вижу, как женщина протягивает мне ребёнка, это дитя… — а, не важно… Восхождение, вечное восхождение!..

— Стой.

— … Восхождение на крышу мира, где царят свет и сила!

— Стой.

— Вечное Небо, которое помнит нас всегда и ждёт подвига!

— СТОЙ. — В этот момент не было тихого, осторожного ламы. Был беспристрастный судия, выше богов и выше Вечного Неба. — Эта женщина. Этот ребёнок. Кто они?

— Вечное… Небо… — Европеец словно налетел с размаху на стену, но по инерции продолжал бежать: — Мы взойдём… на вершину…

— Эта женщина. Какие у неё глаза? Как она одета? Что говорит тебе?

Рыжеусый замолчал. Его пробила дрожь. Он съежился, и каменная маска потекла прочь с лица.

— Кто она?

Человек молчал.

Лама повернулся и бросил в огонь оставшиеся лепестки. Пламя взвилось и исторгло из себя дым. Густой, наваристый. Красный.

Человек молчал. И тогда лама сказал — не на монгольском, хотя собеседник прекрасно говорил на нём. И не на русском, хотя каждое слово было предельно понятно. Он сказал на языке сердца:

— Чего ты боишься, Бог войны?

И тогда, сотрясаясь всем телом, человек, прежде казавшийся каменным, выкаркал из себя:

— Я боюсь… что мама… ушла тогда из-за меня.

Снаружи молодой корнет, недавно присоединившийся к войску, но уже удостоенный чести стоять на часах, услышал странные звуки. Будто бы кто-то захлёбывался кашлем, пытаясь при этом придушить сам себя. Было отдалённо похоже на припадок чахотки или… плач? Первым порывом корнета было откинуть кошму и ворваться внутрь. Но его напарник, седой казак с Георгием в петлице, перехватил руку и тихо-тихо качнул головой из стороны в сторону.

Никогда в жизни ламе не было так страшно. Перед ним был человек, лишённый страха боли и смерти, которого не брали ни сабли, ни пули. Человек с каменным лицом и каменной душой, воплощённый Бог войны. Человек, отдававший внутренности живых людей на съедение крысам и знавший только одно наказание — смертную казнь разных степеней. И этот человек плакал.

Монгол не знал, что делать. Он молча смотрел, как корчится на полу у разбросанного очага непобедимый Цаган-Бурхан, не обращая внимания на дымящиеся угли и выхаркивая из себя с уродливым плачем осколки сердца.

А потом, когда плач приутих, повинуясь какому-то священному порыву, он присел рядом на корточки и сочувственно положил человеку руку на плечо.

Полог юрты откинулся, и часовые подались в стороны, освобождая проход.

Первым вышел лама, зажимая подмышкой суму с гадательными предметами. Остановившись на пороге, он обвёл безмятежным взглядом золотую степь, широко опоясавшую закатную Ургу, и чернеющие невдалеке силуэты сопок. Сопок, в которых собаки догладывали кости китайских солдат, внутренних врагов и просто случайных жертв века, мешавших осуществлению великого дела. Других видов захоронений в эти дни не признавали.

Лама качнулся и пошагал в сторону рогатых ворот датсана, которые за долгие века досветла выполировали ветра времени. Времени, которого у него, ламы, уже практически не оставалось.

«Только не бежать, — думал он на ходу. — Только не бежать.»

Следом вышел хозяин. Он тоже остановился, заложив руки за спину и любуясь вечерним пейзажем. Губы под рыжими усами расползлись, образуя нечто вроде улыбки.

Вытянувшийся в струнку молодой часовой скосил глаза в сторону и похолодел. Что это на скуле генерала, неужто дорожки слёз?

— Бурдаковский, — вдруг негромко сказал рыжеусый.

Из-за юрты донеслось копошение, и мгновение спустя перед военачальником предстал полноватый прапорщик, на ходу стряхивая солому с брюк и крошки с усов. Скептически оглядев подчинённого, генерал кивнул головой в сторону растворяющегося в сумерках силуэта. Понимающе ухмыльнувшись, прапорщик, не отдавая чести, тут же покатился следом.

Бросив ещё один долгий взгляд в сторону закатного солнца, рыжеусый медленно повернулся и посмотрел в глаза молодого часового — спокойно, внимательно, долго. И только когда, скривив уголки губ, барон шагнул в полумрак юрты и задёрнул за собой полог, корнет снова вспомнил, что всё-таки умеет дышать.

Джейсон Флеминг

 Карла

«Жизнь может быть понята только назад, но она должна быть прожита вперёд»

(Сёрен Кьеркегор)

— Моё знакомство с Карлой началось с небольшого конфуза. Когда мы занимались сексом, и я оказался сзади, то обнаружил у неё на спине татуировку земного шара.

Гомер откинулся назад и раздавил дном стакана небольшого дикобраза, неосмотрительно забравшегося к нам на стол.

— Хм. Это так жертвенно — нести на своей спине всю тяжесть мира. Но в чём конфуз?

Я обратился к проходящей мимо официантке:

— Убери со скатерти труп животного, самка.

Официантка Николь улыбнулась:

— Конечно, минуточку.

— Конфуз, — снова напомнил мне Гомер.

— На земном шаре Карлы, ниже полуострова Индостан я увидел два небольших острова — Гугул и Футу. Надписи были на латыни. Что примечательно, правый берег острова Футу находился недалеко от спящего вулкана, и я предположил, что появление островов, возможно, стало следствием предполагаемого извержения. Я так увлёкся размышлениями, что совсем забыл об эрекции, и Карла, обернувшись, объявила мне фиаско.

— Да, странное знакомство.

— Думаю, мы будем вместе всю жизнь.

— А что было дальше?

— Дальше она задумчиво смотрела вдаль. 

«Стремиться вперёд — значит потерять покой, оставаться на месте — значит потерять себя»

(Сёрен Кьеркегор)

Волосы Карлы были перевязаны терракотовой косынкой, отчего выбивающиеся из-под неё золотистые вихры казались мне сияющим нимбом.

— Ты слишком отчаянно смотришь вперёд, — она умела неожиданно начать разговор ни о чём и также внезапно его закончить.

Я погладил её по лучевой кости:

— Те два острова у тебя на копчике…

Она рассмеялась:

— Ты импотент, внимательный к деталям. Что ж, тебе только предстоит отыскать вопрос на этот ответ. Но будь более сосредоточен. Твоё внезапное бессилие лишило меня удовольствия.

Официантка Николь, убившая клиента циркулем в шею за маленькие чаевые, наконец подошла и к нам.

— Закажете что-нибудь? 

Карла задумалась:

— Пожалуй, я бы съела ролы из варана. Есть что-то из Красной Книги?

Николь вздохнула:

— Только утки.

— Ах, — улыбнувшись, сказала Карла, — Ах, эти утки.

«Люди никогда не пользуются свободой, которая у них есть, но требуют той, которой у них нет»

(Сёрен Кьеркегор)

— Дружище, — Гомер действительно выглядел искренне удивлённым, — неужели ты отпустил её одну к этому румынскому повесе?

Я успокаивающе потрепал друга по губам:

— Ну, ты просто не знаешь Карлу. Она совершенно самостоятельная и самодостаточная. Однажды она два месяца держала у себя в подвале маньяка.

— Зачем?

— Она каждую неделю вязала ему противогазы. Но не отдавала. 

— Вязаный противогаз? Я полагаю, маньяк сошёл с ума?

— Наоборот. Он стал совершенно другим человеком. Буквально. Даже имя сменил. К тому же румын не так плох. Как-то раз Ниголеску месяц выслеживал в верховье пармы, близь низины степной поймы Суфийского дракона.

Гомер открыл футляр и достал флейту:

— С какой целью такие труды?

Я посмотрел на флейту:

— Румын хотел спеть ему йодль. 

Гомер убрал флейту:

— Мой вопрос всё ещё висит в воздухе.

Это было правдой. Вопрос действительно висел над столом.

— Если верить всемирному атласу охоты, при первых звуках йодлевой трели Суфийский дракон откладывает яйцо. А Ниголеску просто обожает омлет.

— Так всё это из-за гастрономических утех?

—Да, но оцени подход румына.

Гомер смахнул рукой надоевший ему вопрос:

— Я был с Ниголеску в бане. У него просто огромный член. 

— Плевать.

— Монументальный румынский фаллос.

— Мне всё равно.

— Гигантский орган.

— Пофиг.

— Величественный трансильванский пенис.

Я взволнованно откусил воду:

— Чёрт, Карла! Быть беде.

«Наша жизнь представляет собой результат преобладающих в нас мыслей»

(Сёрен Кьеркегор)

Ниголеску прервал затянувшееся молчание:

— Знаете, Карла, меня всегда интересовало, кто такой агностик. Блядь, я бы сходил в библиотеку, но хотел бы, чтобы это знание пришло ко мне естественным путем.

Карла вытерла с губ кровь игуаны:

— Ах, Ниголеску, вы отчаянно безнадёжны. Пейте свой стейк. Из всего, что вы только что сказали, мне понравилось только блядь. 

— Значит, вы оставляете мне шанс?

Карла жестом подозвала официантку Николь:

— Ты увеличила себе грудь?

— Нет-нет, — рассмеялась Николь, — Просто немного уменьшила тело.

Карла порывисто встала и поцеловала официантку в губы:

— Изящное решение. Учитесь, Ниголеску.

Румын встал и тоже поцеловал официантку. Пчелиный гул заведения прервал сухой треск пощёчины. Румын сел. Карла немного сгладила ситуацию:

— Не обращайте внимания, Николь. Ниголеску всё ещё ищет свой половой ориентир. Это так мило. Дорогая, у тебя остался тот анекдот, который я читала здесь в пошлый четверг?

Николь кивнула:

— Разумеется. Я читала его друзьям в целомудренный вторник. Сейчас принесу.

Карла улыбнулась:

— И не забудьте плюнуть румыну в ризотто.

— Конечно, без этого мы ризотто не подаём.

«Быть любимым больше всего на свете, беспредельной пламенной любовью — высшее наслаждение, какое только может испытать человек на земле»

(Сёрен Кьеркегор)

— Я отдал бы всё на свете за дочь с именем Урсула.

Гомер надел лыжи.

— Что мешает?

— Наличие достойной женской особи.

— А как же Карла?

Я сел на санки.

— Карла — богиня. Боги не рожают. К тому же наличие её отпрыска в этом мире разрушит совершенство её присутствия в нём. Потеря идентичности Карлы меня убьёт.

К нам подошла Николь:

— Я так понимаю, самое время подать вам десерт?

Гомер кивнул.

— Да, время действительно подходящее. Я как раз собираюсь в путь.

Николь посмотрела на меня.

— А вы?

Я встал с санок.

— А я решил остаться. Просто хотел некоторое время посидеть на санях.

Николь достала блокнот.

— Что вам подать?

— А что вы можете предложить?

Николь на секунду задумалась.

— Минет.

Услышав про минет, Гомер мгновенно скинул лыжи. 

— Я, пожалуй, тоже немного задержусь.

Николь посмотрела на меня.

— Значит, вам один минет. А вам, — она перевела взгляд на Гомера, — я рекомендую вишнёвый штрудель с гусеницами.

Я засмеялся и расстегнул брюки, а Гомер снова надел лыжи.

«Человек всегда надеется на то, что ему следовало бы вспоминать, и вечно вспоминает то, на что ему следовало бы надеяться»

(Сёрен Кьеркегор)

Карла взяла из ног Николь сложенный вдвое листок и передала его румыну.

— Вы просили шанс Ниголеску. Что ж, он у вас теперь есть. Встаньте на стул и прочтите этот старый исландский анекдот без единой запинки. 

Румын обрадовался:

— Шлюшка. Мне ещё ни разу не давали за чтение.

Николь презрительно щёлкнула его по носу:

— Вы вообще производите устойчивое впечатление девственника.

Карла локтем указала ему на стул:

— Читайте уже наконец! Ниголеску.

Румын встал на стул:

— Привет! Меня зовут Гудмундур-Сольвейг Сигурдсдоттир, а моего приятеля — Дагур Бергторусон Гудмундссон. Мы решили посмотреть на вулкан Эйяфьйатлайокудль. Из Сейдаруксроукюр поехали в Мирдальсйёкюдль, Снайфедльсйёкюдль, потом через Харбнафьордур в Брюнхоульфскирья и Каульдвафельсстадюр, мимо Хваннадальсхнукюр и Ватнайекюдль, потом в Тунгнафеллсёкюдль, Стиккисхоульмур, Нескаупстадур, Фаскудфьордур, Альдейярфосс, Керлингарфьоль и Мюрдальстйокуль. Приехали. Вулкан как вулкан.

Карла была действительно рассержена.

— Какая отвратительная, скрипящая дикция…

— Но Карла, — бестактно перебил её Ниголеску, — Молю о снисхождении. Я же румын!

— Плевать! — всё больше распалялась Карла, — Как можно было в названии города Тунгнафеллсёкюдль пропустить двойную «л», а в Каульдвафельсстадюре — двойную «с»?

— Неправда, — упрямился румын.

— Не пизди, — настаивала Карла.

Не найдя, что возразить словесно, подлый румын достал эрегированный член.

Николь что-то шепнула на ухо Карле, и та вдруг сменила гнев на милость:

— Вызывайте такси, Ниголеску. Я дам вам из жалости.

Румын плотоядно улыбнулся и швырнул на стол деньги:

— Жалость есть ни что иное, как сметливое предусматривание бедствий, могущих постигнуть и нас. Так говорил Франсуа де Ларошфуко.

Карла взяла сумочку и бросила на стол семена канадской пихты:

— Всякий сброд до жалости общителен. Так говорил Артур Шопенгауэр.

«Я не видел ничего потому, что слишком пристально смотрел»

(Сёрен Кьеркегор)

— Ты оказался прав, старина Гомер. Мне только что сказали, что вчера Карла уехала из ресторана вместе с румыном.

Гомер пожал плечами:

— Это всё яшмовый стебель Ниголеску. 

— Обычный член.

— Ты просто его не видел. Что собираешься делать?

Я криком пригласил Николь к нашему столику.

— Вы же видели их вчера. Расскажите, что между ними произошло и куда они поехали.

— О, — смутилась Николь, — это было так мило. Румын пытался неуклюже ухаживать. Карла воспевала неприступность, где-то жеманность, местами игривость и даже снисхождение. Ниголеску умолял о шансе и даже рассказал анекдот. Однако Карла не впечатлилась. И тогда румын достал последний аргумент.

Я не выдержал:

— И что? Бастионы пали?

— Рой трахнула? Ой, простите, Троя рухнула? — поинтересовался Гомер.

— Трудно сказать, — хитро прищурилась Николь, — но уехали они вместе.

Мне пришлось немного понизить голос:

— Я надеюсь, вы сохранили наш «десерт» в секрете?

— Вы про минет? — неожиданно громко воскликнула Николь, — О, не переживайте, я сохранила конфиденциальность. Как и все посетители заведения.

Гомер отрезал кусочек грейпфрутового сока:

— Что ты собираешься делать, мой друг?

Я попросил Николь принести мне кофе с нефтью и расслабленно хрустнул пальцами:

— Пущу всё на самотёк. Доверюсь судьбе. Положусь на авось. Вручу себя воле случая и поверю в лучшее. Отношения с женщиной, несущей на своей спине всю тяжесть этого мира, должны строиться на доверии и известной доле безрассудства.

Гомер вопросительно приподнял бровь:

— Продуманный похуизм?

Мне пришлось вернуть его бровь на место:

— Лень, прагматизм и жизненная опытность.

— Значит, похуизм, — засмеялся Гомер и попросил счёт.

«Я не способен к духовному акту веры, не могу, закрыв глаза, слепо ринуться в абсурд; для меня это невозможно, но я не хвалюсь этим»

(Сёрен Кьеркегор)

Когда открылась дверь подвала, голый и перепуганный Ниголеску близоруко щурился, привыкая к свету. Прищуриваясь, человек уменьшает размер зрачка, благодаря чему сокращается количество света, проходящего через глаз. Это снижает размытость и искажения, которые могут возникать из-за неправильного фокусирования света.

Наконец, в проёме двери он отчётливо рассмотрел Карлу, которая держала в руке вязаный противогаз:

— Вставай на колени и немедленно надевай противогаз, ленивый пидор. И поверь, — воодушевлённо проворковала Карла, — через пару месяцев ты будешь совершенно другим человеком.

«Суть дела не в том, чтобы обольстить девушку, а в том, чтобы найти такую, которую стоит обольщать»

(Сёрен Кьеркегор