1990
Тип дуэли: прозаическая

Право голосовать за работы имеют все зарегистрированные пользователи уровня 1 и выше (имеющие аккаунт на сайте до момента начала литературной дуэли и оставившие хотя бы 1 комментарий или 1 запись на сайте). Голоса простых смертных будут считаться только знаком поддержки и симпатии.

Голосовать можно за: Алёша Попович, Громозека и Против всех.

Чтобы отдать голос надо просто оставить комментарий с ником автора-дуэлянта. Также в комментариях можно оставлять и критику- мнения по рассказам.

Флуд и мат будут удаляться администрацией литературного портала «ЛитКульт».

Регламент IV Чемпионата Поэтов ЛитКульта

Голосование продлится до 26 февраля включительно.
тема дуэли:  Порядок нового века

 

Алёша Попович

Это порядок нового века, и это его закон.

Ведут тебя на смерть, ведут тебя сквозь чёрный коридор. Мешок на голову и сапогом под колено.

Год срока ждал и вот теперь только час от сырой камеры до сырой земли. Не бойся и не плачь: свеча погасла, новой не зажглось, взметают пустые качели вверх, седока в петлю на постаменте мотают.

Ступай, милый, твёрже ступай: это страшное время, это жестокое время, это лживое время. И ты, свободный и гордый голос, этому времени, как в горле кость, посему шагай, гордо шагай: они могут тебя сгибать и ломать, но сломить тебя им не удастся.

Это порядок нового века, и это его закон: всякий, дерзнувший, отныне представляет опасность.

И всякий, опасность представляющий, будет ликвидирован.

Шагай, милый, смелее шагай.

 

Что случилось? Что там случилось?

Нового ведут, сейчас уже выпустят на площадь.

И всё за то же?

Всё за то же.

Всё за тот же голос над толпой…

У нас цивилизованное общество.

У нас понимающее и принимающее общество.

Мы не можем позволить себе слушать каждого, кто взбирается повыше и кричит, надрывая глотку, над нашими головами про горе и болезнь.

Мы либеральное общество.

Мы всепрощающее общество.

Но сорняка, вздумающего подниматься выше прочих к солнцу, мы простить не можем.

Наша мораль говорит нам: «Понимай и принимай».

Наша мораль говорит нам: «но не этого парня».

Наша мораль говорит нам, что все мы равны в своей болезни.

Наша мораль подсказывает нам, кого понимать безопасно, а кого прощать бесполезно.

Сейчас выведут на площадь человека со слишком громким голосом.

Сейчас обвяжут вокруг шеи, сейчас пинком под зад с эшафота, сейчас будет покачиваться болтун, послушный и молчаливый.

Мы – новый век.

Мы – новый закон.

Мы не казним инакомыслие.

Мы казним порицание инакомыслия.

И тот, кто вздумал говорить нам о вырождении и смерти, в следующий раз откроет рот только для публичного покаяния.

Вон он, волочит ноги по площади, взбирается, еле живой от страха на деревянные подмостки.

Вон он, харкает кровью на ступени, обводит подслеповатым взглядом толпу.

Это новый век, это новое время.

Мы без колебания и жалости вырвем всякого, кто возомнит себя голосом нашей совести.

Мы порядок и закон.

Мы новое общество, и сегодня мы выпускаем из камер убогих и больных.

Сегодня каждый гордо встаёт на темени земли и говорит, перекрикивая ветер: «Я человек!». И только один, корчащий гримасу отвращения, выхаркивает в толпу, перемешанное с кровью:

- Вы свиньи!

 

Тишина воцарилась на площади.

Снова он бросает вызов. Снова осмеивается клеветать и порочить.

Ущемление прав, ущемление прав! В петлю его, друзья, в петлю! Как смеет… Как смеет! Позор!

Снова, как сотни таких же до него, летит над толпой больной, полумёртвый, замученный голос и бросает во всезнающие и всёпонимающие рыла: свиньи! Свиньи! Скот!

Водят свиными пяточками, в удивлении хвостиками подёргивают и переминаются с копытца на копытце: кто это там скот? Кто это тут свиньи? Вы чего это, хрю, себе позволяете?

Вы хоть знаете, в каком времени живёте?

Вы хоть, хрюх, знаете, что Вам, дяденька, за это будет? Вас же на вот этой самой дыбе за вот эту самую шею тааак вздёрнут, что вы и минутки не проболтаетесь, собственными соплями захлебнётесь.

Сейчас не те времена, когда можно порицать!

Сейчас другой век: сейчас один имеет право, а тысячи это право уважают.

Сейчас один поднимает руку, а миллионы его терпеливо слушают.

Сейчас нет никакого МЫ, есть Я каждого и Я общественное! И каждый, кто не согласен с этим, этого Я лишается!

А потому заткни пасть и молча, хрюх, лезь в петлю!!!

 

А он  не лезет. А он последние силы сжимает до боли сейчас в кулаках.

Не надо бояться, милый, не надо зажмуривать покрасневшие глаза, не надо стискивать зубы. Смотри на них прямо и открыто. Говори с ними как восторжествовавший с падшим.

Шагай им навстречу уверенно и смело.

Для них ты - паразит, опасность. В мире, где каждый имеет право голоса, ты решил заткнуть один из самых дерзких и звонких.

И сейчас тебя повесят, сейчас тебя убьют.

Потому что в этом новом веке нет места предрассудкам и традициям.

Места совести и морали тоже нет: есть куча личностей, но нет ни одного человека.

Есть то, что делать разрешается и, на всякий случай, есть «самый гуманный в мире суд».

Есть любовь на любой вкус и выбор, есть желание брать и есть те, кто удовлетворяет это желание.

Таков существующий порядок: мы вливаемся в новую эпоху, смывая пережитки и предрассудки.

Мы смело шагаем вперёд, мы дерзнули стереть запреты, мы – это новая история, мы – это неостановимая сила. Мы – это голос каждого в общем бурлящем потоке. Мы – это Личность! Личность! Личность!!

И никто, осмеливающийся утверждать иное не вправе оставаться частью нашего строя.

Никто, рискнувший порицать и командовать, не имеет права и дальше гнить среди нас.

Мы усваиваем уроки деспотического общества прошедших веков, мы учимся на чужих ошибках: никто не имеет права судить и наказывать, никто никому ничего не смеет запрещать!

Я личность и сам решаю, что есть теперь хорошо и что плохо!

Есть я! И я выше каждого по отдельности и всех взятых вместе!

И есть ВЫ, смеющее только восторженно взглядом меня провожать!

Цени мою свободу!

Цени моё слово!!
Есть Я! И всё, что не есть я – только декорация!

Цени!

Цени!

Восторгайся!!!

 

Милый, ты поднимаешься на эти подмостки, уже не глядя озверевшей от ярости толпе в глаза.

Тебе стыдно, милый, стыдно за них всех.

Да, умирать страшно, но жить в этом мире ещё страшнее.

Здесь нет больных, нет убогих: есть «непонятые», есть «несправедливо обвинённые». Здесь нет греха и преступления, есть только «выражение собственной воли», «ущемлённые права», есть «личность, совершающая поступок», а потому есть и те, кто этот поступок сможет оправдать. Никто уже не вспомнит, с чего всё началось.

Мы рушили вековые стены, мы шли волна на волну, сталкивались и поднимались кровавой пеной. Рушился тиранический строй, слишком тугой для понимания, слишком тяжёлый для исполнения. Рушились догма и мораль. Потому как в мире, где ничто не запрещено, не нужны ни мораль, ни совесть.

Мы пускаем дикаря в свой дом, и дикарь запирается там изнутри.

Свой порядок, свой закон. Годами возводилась новая церковь вседозволенности и теперь ни одна крыса, ни один паразит не посмеет возразить против ПОРЯДКА НОВОГО ВЕКА!

И каждому (мой милый), кто не может идти против совести, кто не умеет закрыть глаза на несправедливость и разврат, кому дорога честь и чистота своего рода (МЫ ИСКОРЕНИЛИ САМО ПОНЯТИЕ РОД!!!) теперь только одна дорога: вперёд под петлю.

Одним прыжком кончаем с твоим горем, ослепляем  точным ударом, чтобы не видели глаза позора, именуемого теперь «прогрессом».

Чтобы не дрожал и не боялся. Чтобы гордо нёс голову на худых плечах.

Чтобы смело смотрел в покрасневшие маленькие глазки, чтобы нашёл в себе мужество ответить на их немой вопрос:

«Ну что, послушаем теперь тебя… Раскаиваешься?»

Не раскаивается!

Да, этот мир не стоит того, чтобы за него бороться, но некоторых нужно защищать!

Ты шёл вперёд и защищал грудью, пока не напали со спины, не скрутили и не уволокли.

Год в заточении: ты раскаялся?

Нет!

Петля всё к шее ближе. Ты раскаиваешься?

Нет!!

Распахивается могилой земля и вот уже сыростью и прохладой укутывает испуганное сердце. Раскаиваешься?

Нет, нет, нет!

Все мы равными рождены, все рождены свободными, и как свободный человек ты делаешь сейчас свой выбор.

Это новый век, это его порядок: стоишь на эшафоте, дрожишь и голову поднять боишься.

Не бойся, милый, этот мир того не стоит. Гниёт уже который год, так и что ж, тебе тоже вслед за всеми загнивать?

Крутится алый полумесяц на небе, лихо спиралью спускается к реке, окунается, потухает.

Ночь опустится на ваши города.

Смерть и вырождение опустятся на ваши города.

Опомнитесь, - едва шепчешь с эшафота, - опомнитесь, пока не поздно…

Хватается за петлю и шагает решительно вперёд: А я, пожалуй, пойду…

 

Громозека 

« ...Россия и Америка не обойдутся друг без друга в борьбе с новой угрозой. Мы сидим в одной лодке, поскольку мы хотим защитить одно и то же: мы хотим сохранить здоровье и безопасность для наших граждан (не очень. Здоровье для наших граждан- так не говорят. Здоровья и безопасность по смыслу находятся в разных рядах. А со словом сохранить не очень – безопасность.  В общем, одну из заминок тебе точно надо убрать), мы хотим обеспечить открытую демократию и права человека. И поэтому я твердо убежден в том, что достойно ответить на новые вызовы мы сможем только совместно. Это также означает, что мы должны договориться о том, как нам реагировать на эту угрозу - причем в качестве равноправных партнеров...»

Резковатый тенор федерального министра Внешних Отношений раздражал до тошноты. Покосившись на сидящего рядом сына, Андрей вздохнул и, вяло пережевывая подсушенный хлеб (пост ведь!), отвернулся к окну.

- Па-ап?

- (опять двадцать пять!) Что, сынок?

- Ты смотришь?

- Да, конечно (как же все это достало!)

- Может, переключить на Второй?

- Как хочешь, сынок.

До школьного автобуса осталось минут пятнадцать. Пережить бы. Не поворачиваясь к сыну, Андрей чувствовал буравящий взгляд светло-голубых глаз Павлика. Изучает.

Щелчок. На кухонном мониторе возникла картинка: несколько рядов мужского хора, бородатые певцы, облаченные в белые хламиды, старательно поют очередную кантату, посвященную...как же это... праздник-то их... а, ну да ладно - очередному голоданию, из-за которого можно нормально поесть только когда сын уезжает в школу.

Павлик прибавил звук: «Ангеле-Бооожий, хранителю-мой-свяяятый, живот-мой-соблюдиии во страсе Христааа-Бога, ум-мой-утвердиии-во-истиннем-путиии...»

- Нет, сынок, давай уж дослушаем новости, - поспешно, едва не поперхнувшись остывшим сбитнем, попросил Андрей.

Щелчок.

Благообразный молодой мужчина с небольшой светлой бородкой елейно частил с экрана: «Ныне наши совместные молитвы с многострадальным народом Америки, претерпевающим невиданные ранее испытания. Беда, пришедшая в мирную доселе страну, не щадит ни стариков, ни детей. Нет сердца, оставшегося равнодушным...»

Болтовня все же лучше, чем песни.

Наконец, режимный таймер затренькал: пора. Андрей подчеркнуто внимательно пялился в экран монитора, стараясь не обращать внимания на деловитые сборы сына. Разговаривать им явно не хотелось. Но, как обычно, перед уходом Павлик, выглянув из двери прихожей с немым укором на розовощеком лице, поинтересовался: «Благословишь?» «Щас» - Андрей, стараясь выглядеть невозмутимым, неуклюже обмахнул Павлика крест-накрест и поцеловал в лоб: «Давай, до вечера». Дверь за сыном он закрыл  слегка трясущимися руками.

До появления работных приставов оставалось никак не меньше получаса.

Андрей не мешкая раздвинул двери одежного шкафа и, приподнявшись на цыпочках, запустил руку вглубь верхней полки — там, за коробками с обувью, он прятал баночки мясных и рыбных консервов — на случай. Но сейчас рука его ничего не нащупала. Обувные коробки стояли как и вчера, но последние четыре баночки, оставшиеся из заначенных, отсутствовали. Павлик! Его работа. То-то он сегодня изучал отцово настроение.

Черт! Черт! Черт! Андрей со злостью пару раз пнул дверь шкафа, она треснула, покачнулась и неожиданно вывалилась из паза. Падая вперед, дверь зацепила краем икону, висевшую в углу, та с грохотом упала на пол, стекло с нее слетело и разбилось на мелкие кусочки. «Черт! Черт! Черт бы побрал всю эту канитель!»

Пока Андрей убирал осколки, пока наспех погрыз еще пару сухарей, запивая холодным сбитнем, полчаса промелькнули. Звонок. Приставы. Черт!

Ирина умерла четыре года назад. И кажется, что весь мир умер с ней. Все изменилось почти в одночасье: старшую дочь пришлось отдать в кадетский корпус-интернат с круглосуточным содержанием. Отношения у них разладились. Год назад ее призвали в армию и с той поры от нее ни весточки. Павлика социальная служба настоятельно рекомендовала определить в гимназию с новой госпрограммой.  А спустя полгода Андрея без объяснения причин уволили со службы. Так без работы он мыкается уж третий год.

По недавно принятому закону о тунеядстве государство всех безработных принуждает к общественному труду. А чтобы никто не уклонялся без причины, была организована служба работных приставов, забирающих утром  из квартир и домов тунеядцев, чтобы сопроводить до спецтранспорта. Считай, конвой. Если безработный не открывал дверь, ее выламывали, уклониста сажали в тюрьму, где он все равно работал, но уже в менее комфортных условиях. Сбежать из дома можно, но результат всегда получался тот же — поимка, тюрьма, тяжелый труд. Особо буйных определяли в клинику для бесноватых. Но попасть туда было ужасом почище тюрьмы. Толик, сосед Андрея, спустя полгода лечения в этой клинике вернулся роботом. Глаза в кучку, слюна изо рта, вместо речи — мычит. Но тихий, правда.

Бабам проще — они, если не работают, рожают по госпрограмме, получают зарплату и вроде при деле.

- Закурить найдется, мужики? -  Один из напарников Андрея, высокий, в джинсовой бейсболке, оглянувшись на стоящих вдалеке надзирателей, запустил руку за пазуху, извлек оттуда залапанный портсигар. Щелкнула крышечка, парень аккуратно вытащил из-под резинки самокрутку и протянул Андрею, - на вот. Только как ты курить собрался, кореш,  друзья человека - тут он мотнул головой в сторону надзирателей, - не дадут ведь.
- Да я вон за ту стеночку зайду и там подымлю. Если что, скажите - отлить пошел.
С этими словами Андрей, похлопывая себя по карманам пыльной куртки в поисках коробка спичек, натыкаясь на еще неубранный строительный мусор, завернул за угол недавно сооруженного пастырского странноприимного дома, а попросту - гостиницы.

Он уже пару минут с наслаждением глотал терпкий дым, стараясь растянуть удовольствие, наполняя, как казалось ему, теплом урчащий от голода живот, когда с площадки перед гостиницей послышался возмущенный бас одного из надзирателей, пожилого дядьки с выпирающим из форменной куртки пузом. Осторожно выглянув из-за угла, Андрей увидел, как парень в бейсболке махал рукой в его сторону, что-то объясняя надзирателю. "Вот, сука, неужто сдал?"

Осознанного решения убежать не было. Просто он побежал. Не оглядываясь, не думая. Бежал куда глядят глаза: за гостиницу, через проем в заборе, огораживающем стройку, через дорогу, замирая перед проносящимися автомобилями, мимо магазинов с витринами, затянутыми баннерами с призывами поститься и библейскими цитатами на старословянском. Он бежал от пузатого надзирателя, от бессмысленного перетаскивания строительного мусора за грошовые трудодни на карте безработного, от настырного и ставшего чужим сына с его сдвигом на исполнениИ религиозных уставов и требующего того же от отца, от одиночества и горечи, сопровождавших его все эти тяжелые годы.
Городской кросс закончился быстро. Под транспортным мостом, где Андрей остановился отдышаться, взвизгнув тормозами, остановился полицейский "пирожок". Выскочившие оттуда два мордатых мента заломили беглецу руки и тычками затолкали его в машину. Плюхнувшись на сиденье в кабине, один из них повернулся к зарешеченному окошку и, ухмыляясь, сказал арестанту:

- Слышь, ты. Твое щастье, шо не рыпался. А то б вместо камеры попал в "бесовку", а оттуда знаешь, какие возвращаются. Гыы...

Перед вращающейся стелянной            дверью Павел остановился, , чтобы еще раз обтереть рот рукавом форменной куртки. Покосился на  позолоченные буквы на мраморной табличке - "Государственная гимназия "Новый век" № 47" и вздохнул, вспомнив нетерпение отца перед уходом в школу. Будет искать консервы, вечером жди скандала.

- Согрешил ли ты, сын мой?
- Да, отче.
- Каешься?
- Каюсь, отче.
Облаченный в серую шелковую рясу пухлый отец Варсонофий, дежурный на входе в школу, протянул Павлу планшет:
- Укажи, сын мой, в чем грешен.
Павел привычно листал список, отмечая нужные пункты - "осуждение", "обида", "чревоугодие" (юноша со вздохом вспомнил найденные и съеденные отцовские консервы), "нарушение поста" и - чуть зависшим над экраном планшета пальцем - "рукоблудие".
 - Бог простит, сын мой. Отпускаю тебе ныне, - сдерживая зевок, Варсонофий перекрестил юношу, - ступай на занятия.

- Приготовились, достали теради. - Мария Серегеевна, учительница русского языка, поправила громоздкие очки на носу, делавшие ее похожей на сову. - Сегодня у нас ежемесячное сочинение. Тему вы знаете - "Благонадежен ли я и мои родители для Святой Церкви". Помните, что лгать грешно.

Дата публикации: 23 февраля 2014 в 23:29