Гарри Поттер — Князь Мышкин 8:9 (дуэль завершена)

Право голосовать за работы имеют все зарегистрированные пользователи уровня 1 и выше (имеющие аккаунт на сайте до момента начала литературной дуэли и оставившие хотя бы 1 комментарий или 1 запись на сайте). Голоса простых смертных будут считаться только знаком поддержки и симпатии.

Голосовать можно за: Гарри Поттер, Князь Мышкин и Против всех.

Чтобы отдать голос надо просто оставить комментарий с ником автора-дуэлянта. Также в комментариях можно оставлять и критику- мнения по рассказам.

Флуд и мат будут удаляться администрацией литературного портала «ЛитКульт».

Регламент IV Чемпионата Поэтов ЛитКульта

Голосование продлится до 2 марта включительно.
тема дуэли:  Отрыжка советского тоталитаризма

Гарри Поттер

Советский союз стабилен, люди там практичны, целеустремленны и рациональны. Так любил поговаривать  отчим. А я тихонько его ненавидел за то, что он куда-то отправил моего отца - наивного мечтателя и авантюриста. Вместо того, чтобы работать на благо великой страны, мой папа «чертил свой маленький эгоистичный мирок».

 Клеил картонки, вырезал фанерки, наполнял домики светом и некой таинственной жизнью, за которой я мог следить часами. Я выпрашивал у отца ненужные макеты и подселял в них червяков. И радовался, как этим маленьким существам повезло с жилищем, как там просторно и уютно. По крайней мере, уж точно безопасно.  Мне тоже хотелось иметь свой собственный домик, пусть малюсенький, но свой. Потому что в нашей квартире было чрезвычайно тесно, а папа и мама никак не могли поделить пространство. Каждый день сотрясались стены комнат, рушились стенки макетов и стеночки моего мировосприятия. Я убегал во двор.

В один из таких побегов, когда я искал укромное место во дворе, я на свою голову встретил цыганку. Вот уж кто авантюристы, так это цыгане! Я искренне восхищался их укладом жизни и  даже с радостью принял мысль, что если подойду к ней поближе, меня похитят в табор, и моя жизнь станет яркой, красочной и даже дом мне не понадобится. Но меня не похитили. Зато предложили погадать. Денег у меня не было, но я сунул завалявшуюся в кармане конфету цыганке. Она плюнула, взяла мою руку, и на секунду мне показалось, что ее лицо наполнилось чем-то напоминающим жалость. Она буркнула что-то про женитьбу, кучу детей и скрылась восвояси. Целый вечер меня не покидало чувство, что меня обманули. Я пытался окольными путями выведать у матери не знает ли она что-нибудь про гадания по руке, про способности цыган видеть  будущее, на что получил затрещину, потому что у нас не принято интересоваться цыганами и их шарлатанством.

У отца мне все-таки удалось выведать кое-что. Он рассказал, что на ладони, как и в архитектуре, есть линии, каждая из которых отвечает за свою область. Откуда он знал это? Он вообще много чего знал и почти что все мог объяснить. За это я любил его особенно сильно.

Позже я выведал, что есть такая линия жизни, и где она находится. Меня печалил только один факт, что линия жизни у меня была какая-то тонкая и короткая, а это со слов отца - плохо. Правда, когда я обеспокоился этим при нем, он ответил, что все это ерунда, и человеческая жизнь в руках самого человека. Но когда понял, что этот довод со мной не пройдет, посоветовал мне дорисовать линию ручкой - до нужного мне размера. Даже предоставил какие-то расчеты на бумаге. Сказал, что сам так делает, когда никто  не видит, вот даже удалось отрастить ее.

Каждый день я старательно продлевал линию на руке.

Мне казалось, что если я не буду этого делать, моя жизнь внезапно оборвется. Отец видел мои разрисованные руки и улыбался. А мать сначала кричала, а потом оставила в покое.

Меня отправили то ли к бабушке на целое лето. Надо сказать, что время вообще странная штука и даже бесполезная, существуют только границы, линии, геометрические фигуры…

Когда я вернулся, узнал, что отец и мать развелись, отец вынужден  был уехать за границу, а мать вышла замуж за отчима. Жирного мерзавца с отвисшим подбородком. Он занимал какой-то важный пост. Кичился своим огромным домом, машиной и фотоаппаратом. Мы переехали в эту отвратительную домину, где можно было бегать и выть. Только ходить приходилось по струнке.

Как-то я подслушал разговор, что это он виноват в том, что отца куда-то увезли, откуда так просто вернуться обратно он не сможет.

Раз в месяц я получал отцовские письма, мать приносила их мне. В них были открытки с красивыми зданиями, мама говорила, что их строит отец. Он так много строит, думал я и удивлялся, как только он успевает столько строить. И, конечно же, ужасно им гордился. Я спрашивал себя, неужели он не заберет меня к себе? Один раз этот вопрос я все-таки задал. На что получил оплеуху и угрозу, что у меня заберут все открытки.

Она не говорила в какой он стране, в каком городе. А я пробирался в комнату отчима, брал со стола глобус и с закрытыми глазами тыркал, попадал то в Антарктиду, то в Ледовитый океан, то в Африку.

Иногда я смотрел на руку и вспоминал, что давно не чертил линию. Почему-то мне вдруг показались такой глупостью эти все линии...что-то реальное ускользало из моих рук, но я не мог сообразить что. И тратил, тратил, тратил  время впустую. В один момент я ощутил твердое желание повторить подвиги отца (для меня создавать огромные здания было равноценно подвигу). Наспех начертил дом на дереве ,потом забегал по комнате в поиске картона. Затем во дворе насобирал досок. Все это потихоньку таскал во двор, поближе к дереву.

Каждый день я убегал и тайком строил. Я твердо решил, что построю и отправлю фотографию отцу.

Когда я наконец сколотил свой дом на дереве, оставалось только выкрасть фотоаппарат у отчима. Я знал, что мне несдобровать, но уже ничего не боялся. Один только снимок, а там будь что будет...отец сможет гордиться мной, как я горжусь им!

Я стащил фотоаппарат, в момент, когда я прокрадывался по лестнице в дверях появилась злосчастная фигура. Я проскользнул и пустился в бег. Отчим гнался за мной, орал как резаный свин, но в моей голове крутилась одна мысль, что  я должен отправить фотографию отцу. Я вскарабкался на дерево, чтобы нырнуть в укрытие, зная, что он не полезет за мной и уйдет. Зацепившись за ветку и размахивая ногами для прыжка, я сделал рывок и впрыгул в свой домишко. Дно треснуло, я провалился и повис на ремешке фотоаппарата.

Странная штука, время...оно бесформенно. У него нет никаких границ, это и пугает. Ветви дерева превращались в дурацкие линии на ладони…

….

- Привет, пап! Я отправил тебе фотографию со своим домом. Правда он невелик, и немного разрушился, но я починю, он будет еще крепче прежнего! Твои дома правда гораздо более красивы, но я только учусь!

….

-Сволочь! Сволочь! Ненавижу тебя! Это ты! Ты угробил моего мужа! Ты угробил моего сына, ты угробил меня!

- Молчать! Закрой свой рот, женщина! Твой «муж» всю жизнь просидел на твоем горбу и горбу  страны! Ему нет места в нашем обществе. И подох он потому, что слабак и предатель. Мне и делать ничего не пришлось, он сам! Что он в жизни сделал-то а? Только картон переводил, ни разу палец о палец не стукнул.  А я всего в жизни добился сам! Вот этот дом построил! Получил уважение влиятельных лиц! Что же ты за меня замуж пошла-то, а? И сын у тебя такой же выродок, копия отец, тунеядец и вор! Ничего хорошего из него все равно ничего не вышло бы! Тьфу!

…

- Привет, сын! Получил твою фотографию. Восхищен, какой же ты у меня молодец. Дом твой оказался реальнее моих воздушных замков, но не такой прочный, как мне этого хотелось бы…Если бы я был рядом, если бы мы вместе… если бы другое время…

- Нет, пап. Это не время. Все дело в линиях. Нужно было чертить линию до конца, нельзя бросать. У нас ведь они короткие…Правда ты свою немного вырастил…

Отец взял меня крепко за руку, и мы смело перешагнули  черту.

Где-то позади остался еле различимый звук, который так и не удалось разобрать, потому что он растворился во времени.

Князь Мышкин 

Жирафы.

Ну а что тут поделаешь? Жаль, конечно, но дед был совсем плох.

Когда работа по дому заканчивалась, Аня проходила в дальнюю комнату, где он лежал, и подолгу смотрела на старое лицо, обездвиженное инсультом. Так она пыталась заткнуть в себе страшные мысли. «Пусть запах», думала она, «никогда не выветривается отсюда и не выветрится, пусть я ненавижу весь этот старый хлам и старое тело, которое хоть раз в месяц, да приходится мыть, но глаза-то его живы. Я не смогу».

Легче всего, конечно, Сашке. Аня отговаривала разумно, угрожала пойти на панель, била посуду, в ногах валялась, но он всё равно уехал. Ему, видите ли, нечего делать на гражданке, поэтому вторая командировка будет только в радость. Правда, мало кто поймёт, что это за радость такая, если после первой командировки, куда его в добровольно-принудительном отправила любящая родина, он вернулся седой и пустоглазый. Может, у них, у седых и пустоглазых, всё живое там остаётся, а тут к жизни не побуждает ни отбивная, ни водка, ни согретая женским теплом постель. Ни, уж тем более, инвалид-родственник.

Видимо, дед тоже 60 лет назад вот такой вернулся. Только больше не уехал, семью завёл, сына, внука. Квартиру ему дали как ветерану, пусть долго ждать пришлось, но дождался же! Хорошая у них была семья, правда, сын сорвиголова, нырнул в бизнес – да никто нему не сказал, как выныривать. И внук: приехал с Кавказа, женился, за полгода успел молодой жене ребёнка сделать и – «Нюша, я недолго, только денег заработаю, заживём!». Десять лет твоё недолго, а скорей всего, вечность. Эх, Саша, в каких горах стынут кости твои...

– Аня, пацан нервничает, – сказал муж тем вечером.

– Да знаю! – огрызнулась Аня.

– А ты не хами, зря ты хамишь. Что-то надо решать, совсем дед плох.

Что правда, то правда. Пока дед не принялся с утра до ночи стонать, его комнаты будто и не существовало. Для них, то есть для Юрки-старшего и Юрки-младшего. У мужиков, какого возраста бы ни были они, всегда действует принцип «с глаз долой из – сердца вон». А если ты у них в сердце никогда и не гостил, так просто не мешай, будет тебе счастье, иначе…

– Несчастье ведь сплошное, – закончил муж. – А пацан сам не свой, вчера двойку по алгебре притащил. Решать что-то надо.

Вот так они, мужики, и замечают. Чтоб что-то решить, он грома дождётся. А Аня ведь давно увидела, что глаза у деда стали неспокойные, что на их дне угнездилась невыносимая боль. Начал стонать он, видимо, только потому, что так больно, как сейчас, ему и в войну не было.

Интересно, как его звать, деда-то? Сашка что-то говорил, да мало, и теперь разве вспомнишь. Сашка о родственниках вообще старался не рассказывать.

Юра тем временем разглагольствовал:

– До чего всё-таки забавная штука жизнь! Вот был Союз, гнобил нас почём зря, учиться не давал, а чему давал, впору из головы вышвырнуть. И где он теперь, тот Союз? А мы есть, – Юра вырос в бедной интеллигентной семье и всей душой ненавидел советскую империю, особенно после рюмки-другой. – Всё, что от Союза осталось, дышит, загибаясь по пыльным чуланам. Харибда тоталитаризма поглотила великий народ, потравилась и отрыгивается теперь чуланным дыханием.

Юра, по образованию историк, любил вставить метафору, особенно после третьей.

– А ты, значит, Одиссей. Иногда ты мне отвратителен, – устало усмехнулась Аня.

Муж как будто не обиделся и даже не удивился.  

– Я, может, отвратителен, но я дело говорю, и ты это прекрасно знаешь.

Аня плеснула себе водки в чай, вздохнула, выпила и выпалила:

– У него же глаза живые, Юра! Живые, понимаешь! Он смотрит и как будто говорит! Или пытается говорить! А теперь ему больно! Он просит о чём-то! Его услышать надо!

Муж мягко посмотрел на неё, взял за руку и вкрадчиво произнёс:

– Ты же знаешь, о чём он просит. Я бы точно просил о… об этом.

– Мама! – в кухню ворвался Юрка-младший, терзая пятернёй свои белые вихры, как делал в минуту особенного возбуждения. – Дедушка захрипел. Хрипит и хрипит, хрипит и хрипит…

– Юра, послушай… Юра, постой… Не надо… – попыталась Аня прервать сына, но тот вошёл в раж и продолжал, бегая по кухне, петь своё «хрипит и хрипит». Юрка-старший налил себе полстакана, выпил, раскашлялся и покраснел. Из коридора донеслось эхо дедова стона.

– ДА ЗАТКНИТЕСЬ! – рявкнула Аня в отчаянии. – Насели на меня сегодня, спасу нет от вас. Юра, спать пора.

– Но я же ещё не…

– Марш спать, говорю! Вот, возьми таблетку, с ней заснёшь.

Через час Аня пихала те же таблетки деду в горло. Чувствуя, как разрываются от боли глазные яблоки, она страшно напрягала глаза, пытаясь рассмотреть во взгляде деда благодарность, но ничего там не видела, кроме горького ужаса.

***

– Стаценко Александр Иванович, тыща девятьсот двадцать – две тыщи пять. Что ж, примите моё наиглубочайшее и разрешите откланяться, – сказал пьяненький участковый и удалился.

– Да, вот так вот эпоха уходит… – произнёс врач и задумчиво почесал седоватую клинообразную бородку.

– Скажите, а от чего он умер? – трусливо спросила Аня.

– Ну, в таких случаях мы говорим – от старости. Хотя это и в корне неверный диагноз, – врач снял очки и дрожащими руками принялся запихивать их в очечник. – Похоже на сердечный приступ. Как будто кто-то его до смерти напугал… Но кто?

Юра-старший проводил врача до двери. Кажется, в прихожей их неплотно сжатые кулаки встретились, и из ладони в ладонь скользнуло что-то светло-зелёное.

***

Около одутловатого мёрзлого холмика, нарытого заспанными могильщиками, собралось неожиданно много народу. Аня по случаю надела платок с росписью под хохлому, который пришёлся ей очень к лицу. Ничего более траурного в гардеробе не сыскалось. Она обнимала Юрку-младшего с несколько натянутой нежностью: сын, кажется, вовсе не нуждался в её утешающих объятиях, наоборот, был взбудоражен, подвижен и чуток, как фокстерьер на охоте. В руках он нёс букет красных гвоздик, который успел хорошенько помять, чем заслужил подзатыльник. Однако, даже подзатыльник его пыл не охладил. Юрка-старший на похороны не явился, отговорившись срочным вызовом. Ну а что поделать? Это ведь всегда некстати.

Кто-то потянул её за рукав пальто.

– Я так завидую вам, что вы были рядом с ним до конца, – тихо сказала Ане суховатая седая женщина. – То есть, что я говорю, простите, простите, не завидую, а... Александр Иванович был чудесный человек. Он у меня по географии был, а потом классным. Он всегда очень интересно рассказывал... Про Африку, про жирафов, какие у них красивые пятна и рожки смешные... Будто сам видел. И про дельфинов, и про кенгуру... С такой нежностью, как Жак-Ив Кусто... Кусто тоже недавно умер, так жаль их, уходит эпоха... Девчонки за ним хвостиком ходили, да вообще все хвостиком ходили... – женщина смахнула слёзы. – Только про войну никогда не рассказывал. Зато на классных часах стихи читал всё время. Много стихов он знал наизусть, мы ещё удивлялись очень...  

– Харибда. Отрыжка Харибды, – прошептала Аня и почувствовала, что улыбается.

– Что-что? – оторопело спросила женщина и отпрянула.

Вечером Аня зашла в ванную, вывернула до конца кран горячей воды, уселась на пол, вцепилась зубами в махровое полотенце и принялась орать. Ни муж, ни сын не решались побеспокоить её, хотя кое-какие звуки до них и долетали. Спустя час её вопли стихли, сменившись болезненными вздохами. Ещё через час она, как ни в чём не бывало, вышла из ванной и улеглась спать.

***

Годом позже у Юрки-младшего появился братик. Несмотря на то, что Юрка-старший отговаривал разумно, угрожал пойти к адвокатам, бил посуду и валялся в ногах, Аня назвала новорожденного Сашей.