1530
Тип дуэли: прозаическая

Право голосовать за работы имеют все зарегистрированные пользователи уровня 1 и выше (имеющие аккаунт на сайте до момента начала литературной дуэли и оставившие хотя бы 1 комментарий или 1 запись на сайте). Голоса простых смертных будут считаться только знаком поддержки и симпатии.

Голосовать можно за: Князь Мышкин, Джуффин Халли и Против всех.

Чтобы отдать голос надо просто оставить комментарий с ником автора-дуэлянта. Также в комментариях можно оставлять и критику- мнения по рассказам.

Флуд и мат будут удаляться администрацией литературного портала «ЛитКульт».

Регламент IV Чемпионата Поэтов ЛитКульта

Голосование продлится до 18 марта включительно.
тема дуэли:  Искусство умирать

 

Князь Мышкин

And pray, and sing, and tell old tales, and laugh at gilded butterflies

Один следопыт с Урала был обручен с молодой красивой крестьянкой из предгорий. Незадолго до свадьбы девушка отправилась в горы навестить свояченицу. Путь был не очень-то и лёгок: резко задирающиеся тропы, внезапные обвалы и широкие пропасти, но Лилия была привычна к трудным дорогам, и никто не думал о страшном.

– Побойся Бога! – предупреждала её мама, единственный человек, беспокоившийся о ней.

– Да брось, мам, – со смехом ответствовала Лилия.

Елисей не мог сопутствовать подруге жизни, потому что занимался путешественниками, но тоже не волновался за нее. Но в срок она не вернулась. И сколько бы поисковые группы не искали, усилия их были тщетны.

Елисей с декабря по февраль ходил взад-вперёд тем путём, который избрала его невеста. Он был нечувствен к опасностям; его не пробирал холод; утомление и голод не могли причинить ему вреда. Буран, хмарь и лавины щадили его. Он провел всю зиму там, одержимый сердечной болью. Весною он спустился к предгорьям, закупил брёвен и пил и заявил, что хочет отныне жить в горах отшельником. Он не нанял никого в помощь себе, и, более того, отказался от вспомоществования доброхотов из числа своих друзей, занимавшихся нелёгким трудом следопыта. Выбрав место на краю самого недоступного ледника, он самостоятельно построил избушку потихоньку и прожил в ней, без друзей и женщин, почти восемнадцать лет.

Горный сезон приносил Елисею кое-какие деньги. Путешественники считали его самым надёжным и опытным следопытом из всех местных, поэтому без него не желала отправляться в путь ни одна группа посетителей ледников. Разве что он казался слишком уж сердитым, даже суровым, и всегда был серьёзен и немногословен. Никогда его лицо не озаряла улыбка, ни одно лишнее слово не слетело с его губ. С наступлением осени он, набрав побольше еды и дров, исчезал в своей избушке, и никто не видел его до наступления весны.

Но однажды пришла весна, а он так и не появился в деревне, и жители забеспокоились: не случилось ли страшное? Добровольцы-охотники собрались в поход. Пробираясь сквозь великие льды и снега, такие, сквозь которые они не пробирались прежде, и следуя лишь за эхом наказа, данного самим старцем, они добрались наконец до домика.

Утопший в снеге, с промёрзшими окнами и крепко запертой дверцей, он казался давно покинутым.

При помощи пил и топоров пришедшие взломали дверь, а когда вошли, то увидели ужасную картину: их верный друг застыл в вечном сне на ледяном деревянном полу. У головы его, с выражением материнской любви на лице и как бы охраняя покой своего избранного, стояла Лилия.

На ней были те самые одежды, в которых восемнадцать лет назад она покинула родительский дом, а к груди был приколот букетик полевых цветов. Девушка будто сияла изнутри, и вошедшие, увидев её, отпрянули в ужасе: они были уверены, что перед ними стоит привидение. Самый храбрый всё же протянул руку и дотронулся до фигуры; она оказалась ледяной, будто укутанной толстым слоем стекла.

Восемнадцать лет мёртвый прожил с замороженной фигурой той, которую любил. Лёд не только спас тело от повреждений, но и защитил от старения светлое юное лицо, задорный румянец щёк, искры голубых глаз и алые губы, застывшие в мягкой улыбке. Лишь на правом виске под локонами золотых волос спрятался рубец с запёкшейся кровью, выглядевший чужим на этом прелестном облике.



Джуффин Халли

Гвардии прапорщик Костенко тяжело брёл через вылизанный до блеска плац, пугающий безжизненной пустотой. Июньский балтийский вечер душил липкой, влажной духотою и неослабевающим свечением солнца, где-то застрявшего возле горизонта. Белые ночи были в самом разгаре, поэтому, только глядя на часы можно понять, что сейчас скорее ночь, чем вечер. День выдался ужасным: дома ремонт никак не закончится, жена постоянно ворчит, дочка заболела, а тут ещё на службе одна проблема за другой.

«Достала эта чёрная романтика, - возмущённо думал прапорщик, понуро глядя на короткие хромовые сапоги, невесело цокающие по асфальту. – Этот зам комбрига просто самодур! Видите ли, не так к нему обратился! «Ваше Величество» забыл сказать! Подумаешь, к званию «гвардии» не добавил, разве за это с наряда снимают?»

Белая тишина ночи успокаивала далёким шумом моря и стрекотанием сверчков, но, вспомнив о недавней встрече с начальством, Костенко опять учащённо задышал. Не поднимая головы, он добрёл до края огромного плаца и остановился возле бетонного стенда в виде развевающегося знамени. «Наша гордость» - гласила броская надпись, под которой в серебристых рамках выстроились фотографии мужчин в чёрной форме морской пехоты. Поправив берет на голове, прапорщик стал рассматривать знакомые лица.

 - Гвардии матрос Волошин А.П. – прочитал вслух Костенко и задумчиво взглянул в совсем юные глаза, смотревшие с фотографии.            

- Волошин, что ты плетёшься, как  дохлая лошадь, на тебя ж девки смотрят, - цедил сквозь зубы Костенко, подбежав к отставшему матросу. – Форму не позорь! Давай автомат и бегом в строй!

Реактивный дивизион возвращался с полигона, сегодня были стрельбы, они не удались, поэтому мрачный, как грозовая туча, комдив - грузный мужчина, лет сорока, на котором камуфляж трещал по швам, зычно кричал с бронетранспортёра, медленно ползущего по песку вслед за бегущими морпехами:

 - Я вас научу, как мишень от неба отличать. Не хотите стрелять, значит, будем бегать.

До расположения части от полигона было километров десять, большая часть пути проходила по берегу моря, сверкающего лазурной синевой и бликами нещадно палящего солнца. Сапоги вязли в песке, но дивизион браво бежал по пляжу мимо восхищенно смотрящих  отдыхающих. Однако вскоре комдив приказал свернуть в лес, который нескончаемым забором тянулся вдоль песчаной прибрежной полосы, там бравады поубавилось.

 - Всё, больше не могу, товарищ прапорщик! – упав под ближайший куст, простонал Волошин.

- Можешь! Ты себя плохо знаешь, матрос, нет такого слова «не могу», есть «надо», поэтому ноги в руки и вперёд!

Волошин с трудом поднялся и, пробежав несколько метров, опять упал.

- Кривко! – крикнул Костенко, бежавшему рядом двухметровому сержанту.

- Я, товарищ прапорщик.

- Возьмите этого на буксир, а то сегодня весь день будем искусство бега осваивать, видишь, комдив какой злючий!

- Есть! - Кривко окрикнул матроса огромного роста и, подхватив упавшего морпеха под руки, они потащили его за собой.

- Спасибо Вам, товарищ прапорщик! – бледный, как поганка, Волошин взял автомат у Костенко после финиша. – Без Вас я бы помер.

- На то мы и морпехи, чтобы выживать там, где лучше умереть.

- Умирать не хочется, хотя там, в лесу я был не прочь, чтобы больше не мучится.

- А если в Ад попадёшь, я слышал ты у нас верующий?

- Какой я верующий, это мамка у меня, она верующая, а я так – не определившийся, - с грустью сказал Волошин и добавил, - Ада нет, там ничего нет, я сам в Библии читал.

 Костенко вздохнул и сказал, обращаясь к юноше на фото:

- Теперь то, ты определился, Сашок?

 Крепкий порыв свежего ветра со стороны моря, как глоток холодной воды в жаркий день, взбодрил уставшее тело, прапорщик снял чёрный берет с головы и зажал его в кулаке, потом медленно перешёл к другой фотографии. Озорная ухмылка, чёрные усы, нос картошкой и хитрый прищур глаз невольно заставили улыбнуться грустного морпеха:

- Ну, здравствуй, Петро! – обратился он к фотографии с подписью «Гвардии прапорщик Коваленко П.Е.»

 - Атас, братва, Упал-отжался идёт! – крикнул сержант Кривко, лежащим на койках, сослуживцам.

Все быстро вскочили, поправив смятые одеяла. Через пару минут, в казарме уже слышался зычный голос старшины:

 - Шо за бардачище, вашу дивизию? У вас на перилах пылищи, мамонт пройдэ и завязнэ. Дэ дежурный? Кривко, ёк макарёк, ты чёго за порядком не глядишь?

Коваленко размахивал руками и продолжал ругаться так, чтобы его было хорошо слышно на всём этаже:

 - Дневальный! А, це ты Волошин, а ну, упал, отжался, ёк макарёк!

Испуганный матрос медленно опустился на пол и стал также медленно отжиматься.

- Хто так отжимается, ёк макарёк? Ты отжимаешься чи палубу пузом протираешь? – прапорщик снял портупею, достал из кармана секундомер и, протянув запыхавшемуся Волошину, сказал, - Засекай минуту и считай!

 - … девяносто восемь, девяносто девять, сто! Время! – выдохнул матрос еле успевавший считать отжимания прапорщика, который, как челнок швейной машинки долбил кулаками деревянный пол казармы.

- Приблызно так, вашу дивизию! – Сказал старшина, одевая портупею. – Шоб через мисяц, Волошин, майстэром отжимання був, ёк макарёк!

 - Петро, хватит хлопцев мучить, - Костенко, наблюдавший подобную сцену уже не первый раз, улыбаясь, подошёл к старшине, протягивая ему руку. – Здорово! А зачем ему эта твоя наука?

- Та, шоб жизнь мёдом не казалась, вашу дивизию. Тяжко в учени – легко в гробу! Як прижмэ, пригодыться, ёк макарёк.

 - А тебе, Петро, пригодилось? - грустно проговорил Костенко и перевёл взгляд на соседнюю фотографию. – Здравия желаю, Виктор Андреевич! Всё такой же красавец!

С фотографии смотрел молодой мужчина с голубыми глазами, прямой нос и точёные губы, подчёркивали эллинскую красоту статного атлета. Надпись гласила: «Гвардии майор Цыганок В.А.»

Новогодний мальчишник был в самом разгаре. В накуренной комнате - учебном классе по химзащите, за сдвинутыми в один ряд столами сидели офицеры и прапорщики дивизиона и внимательно слушали очередной тост комдива.

- За нашу чёрную работу, будь она неладна! Чтобы в новом году наши навыки не пригодились! – сказал он и одним глотком выпил спирт из алюминиевой кружки, потом вытер рукавом рыжие усы, крякнул от удовольствия и потянулся за тушёнкой.

 - За неё родную! – буркнул Цыганок и тоже выпил, закусив килькой, потом повернулся к сидевшему рядом Костенко и заплетающимся языком грустно сказал, - Слушай, Серёга, а ведь командир прав, будь она неладна эта служба! Я из-за неё семью потерял, жена меня бросила, зачем, говорит, мне муж, который дома не бывает. А ведь я так её любил, да, и сейчас люблю.

Цыганок вытер накатившую слезу и налил очередную порцию спирта в свою кружку, потом в кружку Костенко и сказал:

- Давай, прапорщик, выпьем за любовь! – потом повернулся ко всем и громко прокричал, - Давайте за любовь, стоя!

Захмелевшие морпехи встали и, чокаясь кружками, стали пить за любовь. С разноцветных стендов, развешанных по стенам, на них бесчувственно смотрели нарисованные солдаты. Они искусно одевают ОЗК и точно стреляют из автомата, ничего не боятся и никогда не ошибаются. Солдаты, которых не ждут дома, которые любят воевать. Солдаты, которые так не похожи на этих странных мужчин, пьющих за непонятную любовь.

- Серёга, я понял одно, - обняв за плечо Костенко, Цыганок прошептал чуть слышно, - никому мы не нужны. Не нужны жёнам, которых мы не видим. Не нужны командирам, которые не видят нас. Не нужны правителям нашим, которые не видят ни наших жён, ни нас, ни наших командиров. Я был в такой … и знаю…

 Приложив указательный палец к губам, он зашипел, как змея, потом обречённо махнул рукой и опять взялся за фляжку со спиртом.

- Что же Вы знали, товарищ гвардии майор, чего не знаю я? - Сказал прапорщик и понуро опустил голову.

Ветер становился всё свежее, скоро стемнеет, к тому же заморосил противный холодный дождь, кусая ледяными поцелуйчиками разогретое за жаркий день тело. Костенко подошёл к началу стенда, капли дождя, словно слёзы, сползали по выпуклым буквам короткой надписи. Сглотнув подступивший комок в горле, морпех прочитал: «Вечная память однополчанам - Героям России, павшим смертью храбрых!»

Дата публикации: 16 марта 2014 в 20:30