Инферно — Некрополис 7:11 (дуэль завершена)

Право голосовать за работы имеют все зарегистрированные пользователи уровня 1 и выше (имеющие аккаунт на сайте до момента начала литературной дуэли и оставившие хотя бы 1 комментарий или 1 запись на сайте). Голоса простых смертных будут считаться только знаком поддержки и симпатии.

Голосовать можно за: Инферно, Некрополис

Чтобы отдать голос надо просто оставить комментарий с ником автора-дуэлянта. Также в комментариях можно оставлять и критику- мнения по рассказам.

Флуд и мат будут удаляться администрацией литературного портала «ЛитКульт».

Регламент IV Чемпионата Поэтов ЛитКульта

Голосование продлится до 12 мая включительно.
тема дуэли: Игра теней

Инферно

Нет белого и черного, есть только разные оттенки серого.
Джордж Оруэлл.

25е число, вечер.

 - Господииииии! – выла невидимая женщина. – Господиии Боже ж ты мооой!

Саныч стоял посреди коридора, прямо у распахнутой двери в квартиру.  Потная рука сжимала рукоять табельного Макарова, спина к стене, ноги чуть согнуты в коленях. Толик лежал на пороге лицом вниз, голова в квартире, ноги наружу. Медленная, тягучая и еще горячая кровь лениво растекалась по линолеуму под ним. В ушах у Саныча звенело, пот стекал по лбу на брови и затем прямо в глаза, голова кружилась от притока адреналина, ухала где-то слева в груди самая важная мышца и предательски подергивалась в нервном тике икра. Он набрал воздуха в грудь, выдохнул, снова набрал, вытолкнул резким выдохом из легких крик «Сууукаа!» и прыгнул внутрь. Запнулся за выпростанную вперед руку Толика и, чуть не покатившись кубарем, влетел в пустую кухню. Женщина выла свое «Господиии!» где-то внутри квартиры, вой этот перекрывал все звуки и бил по нервам, не давая сконцентрироваться. «Заткнись же ты, тварь такая, - думал Саныч, - рот закрой сука, тварь, скотина такая, лягу же здесь из-за тебя, как Толик, ну… положит же урод этот, вот ей богу положит и броник не спасет, как и Толика не спас… так что заткнись, сука, замолчи, просто на секунду заткни свой рот поганый, ублюдина…».  Но женщина не замолкала, крик этот, полный боли, ужаса и отчаяния, рвался изнутри, наполнял все пространство этой стометровой трешки, забивался в углы и бился в них, не находя выхода. Тусклая шестидесяти ваттная лампочка, висевшая под потолком в разбитой, без абажура, люстре, медленно раскачивалась из стороны в сторону, еле освещая развороченную, словно после взрыва, кухню.  Ноги девушки, погибшей первой, торчали из-под перевернутого стола в центре комнаты, одна в красивой красной туфле, другая босая, грязная и облитая майонезом, словно… Саныча чуть не вывернуло от мысли, на что это было похоже, он отвернулся, стукнул кулаком в стену и заорал:

 - Бросай оружие, урод! Спецназ на подходе, дом окружен, тебе не уйти, сдавайся, сука!

 - Гооосподииии! – вой уже не пугал, он раздражал Саныча, бесил и злил.

 - …шел ты, мусор!.. – донесся мужской голос, и вслед за ним стена взорвалась миллионом осколков.

  Калашников лупил короткими очередями откуда-то из дальней комнаты, пули одна за другой вспарывали тонкую гипсовую перегородку, прошивали ее насквозь и проносились где-то над головой Саныча. Рация бесновалась далеко в подъезде, там, где он уронил ее когда сквозь приоткрытую дверь броник Толи разорвала в клочья очередь. «… найперы на позиции… огонь  по приказу… - хрипело в подъезде в краткие промежутки между очередями, - …ставить… там наши… не стрелять…». «Ну вот и зашибись, значит снайперы не помогут, - подумал Саныч и почему-то эта мысль взбесила его еще больше. – Сам - так сам, вашу мать».

   Калашников наконец заткнулся, заткнулась и орущая баба. Саныч вскочил, в два прыжка пересек прихожую и ворвался в освещаемую одиноким ночником комнату. Женщина сжалась в дальнем углу, тощий высокий мужчина, одетый только в семейники, стоял посреди комнаты и дергал затвор автомата. Саныч выбил ударом ноги Калашников, рукояткой пистолета въехал с разворота ему в челюсть и заорал:

 - Сукилежатьвашуматьуроды!!!

  Мужчина свалился на пол, выплевывая кровавые сгустки, женщина всхлипнула и снова завыла свое «Госсподиии!». Сзади что-то ухнуло, повалил дым, заорали «Всем лежать, работает спецназ!», молнией взорвалась яркая вспышка и что-то громкое, чуть не рвущее барабанные перепонки, с размаху ударило по ушам. Саныч рухнул на пол, отбрасывая пистолет от себя подальше.

«Вовремя, уроды», – подумал он.

26е число, день.

 - А чего разбираться, Валерий Владимирович, – полковник Кириленко воткнул сигарету в пепельницу. – Вы, конечно, вправе казнить и миловать, только не по-людски это будет. Снайпера отработали, как положено, спецназ тоже. Вошли в притон, там труп  у двери, ну и понесло их, принялись палить во все, что движется. Несогласованность, конечно, налицо, только теперь у нас другая задача – как это все связать, да чтобы никто не пострадал. Ни я, ни ребята мои, ни вы с вашим отделом.

 - У нас куча трупов, полковник, - ответил Валерий Владимирович. – Перестрелка посреди города в наркопритоне, погибли гражданские и милиционер, переполошилось даже министерство, а вы мне тут про несогласованность. Подозреваемый убит, свидетели тоже, и я почти уверен в том, что покажет баллистическая экспертиза. Медики чего-то там напутали и чуть не отправили на тот свет нашего человека. Спрашивается,  что и как мне в отчете писать?

 - А вы как есть пишите, уважаемый. Хозяин притона, находясь в состоянии наркотического опьянения, кухонным ножом убил свою сожительницу и двоих ее друзей, находившихся так же в состоянии наркотического опьянения. Один из которых, кстати, рецидивист и находится в розыске по статье двести девять, бандитизм, другой два раза судим по двести двадцать восьмой, наркооборот. Хозяин оказал сопротивление сотрудникам милиции, применив автоматическое огнестрельное оружие. Оперативно прибывшая на место группа быстрого реагирования, действуя согласно уставу, вошла в квартиру и провела зачистку с применением светошумовых и дымовых. В результате перестрелки пострадали… ну и кто там у вас пострадал.

 - Все-то у вас просто, полковник.

 - А это потому, что жизнь – штука простая. Как и смерть, впрочем. Товарищ Сталин еще говорил: нет человека – нет проблемы. Просто и по существу. Ну, накажут, может премии лишат, может даже выговор. Но, - полковник ткнул пальцем воздух, - притона нет, двоих бандитов нет, наркоманов нет. И оружие изъятое. Возможно, даже премию не тронут.

 - Страшный вы человек, полковник. Людьми вот так раскидываетесь, запросто. Тут труп, там труп. А вы за премию печетесь.

 - Это не я страшный, Валерий Владимирович, это жизнь у нас с вами такая. Никто нас не видит, никто о нас не знает, а дело делать нужно. И отвечать потом. Победителей не судят, потери во время боя не считают. Перед богом мы все равны, ему  нас и судить, если он есть, конечно. А до тех пор наш с вами удел – оставаться в тени, считать потери и печься о премии. Ну, или о выговоре. Всего хорошего вам.

Полковник встал, энергично потряс протянутую руку и вышел из кабинета.

25е число, ночь.

  Саныч лежал лицом в куче битого стекла, голову его придавливал к полу огромный ботинок. Слух медленно возвращался, глаза слезились, руки были скручены назад наручниками.

 - Александр Бойченко, - прошептал он еле слышно, - наркоконтроль.

 - Че ты дергаешься, сука, - голос откуда-то сверху рокотал, словно глухие раскаты далекого грома.

 - Наркоконтроль, - сказал Саныч громче, - Бойченко, Александр, удостоверение в кармане.

 - Свой, что ли… - неуверенно произнес голос. – Серега, проверь.

  Чьи-то сильные руки дернули сзади за наручники, прошлись по куртке, обшаривая карманы.

 - Свой, - уверенно произнес другой голос. – Отцепляй его, наш это.

  Саныча довольно грубо встряхнули, потом подняли в воздух и усадили на пол. Щелкнул замок наручников и рукам стало легче.

 - Чего ж ты, голубчик, повалился-то, раз свой? – рокотал первый.

 - Пошли в жопу, - огрызнулся Саныч. – Знаем мы вас, дураков, сначала стреляете, потом вопросы. Если есть, кому.

 -Эт точно, - рассмеялись сверху. – Поднимайся, герой.

  Подали руку, Саныч схватился за нее, уперся и встал на ноги. Свет в прихожей уже включили, там мелькали чьи-то тени, кто-то громко топал и смачно матерился. Мужик с Калашниковым лежал у стенки лицом вверх, глаза его уже остекленели, тонкая струйка крови ползла из уголка рта. Женщина, еще совсем недавно бившаяся в углу, теперь полусидела у батареи отопления, голова на бок, волосы на лицо. Руки ее плетьми лежали на полу, ухоженные, наманикюренные, покрытые пылью и кровью из прошитой очередью груди, красивые и совсем неживые. Ноги Саныча подкосились, тошнота подкатила мерзкой волной к горлу, потом кто-то сильный подхватил его и понес к выходу. В голове гудело набатом, сознание уплывало куда-то, он хватался за обрывки слов, силясь не свалиться в мутное забытье.

 - …в скорую… носилки давай… чего с ним… вроде не задели…

  «Не там задели, - думал Саныч. – Туда пулей не попадешь».  Сердце  будто проваливалось в огромную темную бездну, ноги не держали, в руки словно втыкались миллионы иголок. Его вынесли на свежий воздух, кинули на жесткие и неудобные носилки, дотрясли до белого металлического потолка скорой и уронили внутрь. Белый человек, брызги из шприца, короткая боль в руке, теплая и приятная волна по всему телу. И лицо врача, склонившегося над ним:

 - Страшно там было?

 - Не боятся только дураки, - прошептал Саныч. – Дураки и трупы.

  Доктор улыбнулся, потолок скорой поплыл куда-то вбок, глаза Саныча закрылись и он провалился в полумрак. Он хотел спросить, что ему вкололи, но сознание путалось, мысли, связанные и бессмысленные одновременно, сплетались, связывались в узелки и рвались на части. Он проваливался в забытье все глубже и глубже, почти не осознавая грань между реальностью и бредом. Мелькали сцены сегодняшнего вечера: искривленный в крике рот женщины, дергающий затвор мужчина и Толик, заваливающийся вперед, словно подрубленное дерево. Стоящий на тумбочке старый ламповый телевизор с простреленным кинескопом, почему-то еще работающий, правда, показывающий только помехи. Экран его, покрытый трещинами, расползался во все стороны, тускнея, и словно забирая с собой свет, пока все не покрылось мраком. Потом перед глазами появилось лицо  Хабенского, сказало куда-то в темень «всем выйти из сумрака», повернулось к Санычу, строго погрозило откуда-то взявшимся пальцем и растаяло во тьме. Вместо него выплыл темнокожий Морган Фримен, улыбнулся и назидательным голосом сказал:

 - Тьма – это просто отсутствие света. – Глаза его улыбались, но лицо оставалось строгим.

 - Темные - они точно такие же, как и светлые, - вновь вынырнул Хабенский. – Просто они другие. Заберите светлых и не станет темных. Заберите темных и светлых не с чем будет сравнивать.

Слова накатывали волнами, словно морской прибой, бились о стены, в которых заперто сознание.

 - Цели одинаковы, - Фримен хмурился. – И у тех и у других. Ты стреляешь, и они стреляют. Ты убиваешь, и они убивают. Они хотят жить лучше, и ты хочешь жить лучше. Чем же вы отличаетесь?

Саныч силился что-то сказать, но язык вдруг раздулся и ворочать им не было сил, воздух стал липким и цеплялся за легкие изнутри, не желая выталкиваться наружу.

 - Ваши игры, - сказал Хабенский, - игры теней. Бесцветное движение по параболе жизни, от минуса в плюс, от света во тьму и назад. Вы прячетесь в этой игре света и тени, перебегая то туда, то сюда. Бежите по жизни, словно по сумеречной зоне.

- И весы не перевесят никогда, - теперь уже Фримен  грозил пальцем. – А мерило всему – глупые правила, придуманные такими же, как и вы идиотами, дабы оправдать свои цели. Помни об этом. И о том, что тебе с этим жить.

 Фримен медленно растворился во тьме. Хабенский надел очки, включил фонарик и направил его в прямо глаза.

 - Всем выйти из сумрака, - повторил он и исчез.

 Саныч наконец выдохнул, потом закашлялся и открыл глаза. Обеспокоенное лицо доктора мелькало перед глазами.

 - Ты че ему вколол? - кричали где-то совсем далеко.

 - Да успокойся, пульс уже есть,– словно сквозь вату донесся голос доктора, - жить будет…

Некрополис

Буддийская зима

Золотистая пастель

Современная живопись мне не интересна. Я это не понимаю да и понимать, если честно, особенного желания не имею. Так вышло просто. В компанию художников пригласил один знакомый – ну, и завертелось. Мастерские, тусовки, выставки. Посиделки всякие. Художники – народ своеобразный, и жизнь у них своеобразная. Меня именно их жизнь и соблазнила чем-то. И потом – напрасно некоторые считают, что можно вообще что-то выбрать в этом мире по большому счёту. Всё происходит само собой. Жизнь сама собой, на волнах возможностей и обстоятельств, чуть ли не рандомно, обозначает границы твоего социума, где тоже достаточно случайно встречаются люди, которые по разным, порой очень незначительным, причинам становятся тебе несколько ближе огромной массы остальных. И вот – иногда ты живёшь их жизнью, иногда они твоей. Всё ради единственной цели – скрасить тьму одиночества человеческого бытия.

Волею того же случая мы попали на выставку некоего художника Светова. Мы – это Серж, я и Валентин Валентинович. Собирался придти ещё Бурчук, но не пришёл. Дело в том, что нас по блату заблаговременно провели бесплатно, а Бурчук опоздал. С него естественно потребовали билет. Он стушевался, раскраснелся, затем ужасно разобиделся и отправился заливать обиду в летнее кафе в городском саду через дорогу. Туда мы и завалились где-то через час, в самое пекло, когда солнце, чуть скатившись с зенита, жарило удушливо и безветренно, а Бурчук, выпив литр тёмного бархатного и разомлев, спрятался в полоске жиденького тенька .

- Так, тёмное бархатное, значит? – насмешливо осведомился Серж.

- Не трожь, - Бурчук поспешно пододвинул кружку к себе поближе и спросил: - Ну, и как там ваш Светов?

Валентин Валентинович с театральной выразительностью, громко, утробно, смачно так, извлёк из себя на свет Божий очень красноречивое и очень нехорошее слово.

- Это если в целом, - пояснил он. – Хотя вот его «Пламенный ангел» мне понравился. Сильно. Тут уж не поспоришь.

- Да ну! - Серж махнул рукой, на излёте ловко зацепив кружку Бурчука и отхлебнув из неё пару внушительных глотков. – Это даже современным искусством назвать нельзя. Так, неореализм какой-то. А кто-то, помнится, успорял нам, что понимает, что такое постмодернизм. Ну, не бывает в постмодернизме золотисто-пастельных тонов, не бывает. На, держи, своё тёмное бархатное. Мы светлое нефильтрованное будем.

- Ничего я не успорял, - пробурчал Бурчук. – Я читал интервью Светова, он сам сказал, что он постмодернист.

Серж снова махнул рукой, на этот раз подчёркнуто молчаливо, и сходил за пивом.

- Смотри, как свет играет, - сказал он, поставив передо мной кружку светлого нефильтрованного. – Смотри, а вот тут точь-в-точь, как у Светова. Золотистая пастель.

Оранжевые переливы

Тогда мы никак не предполагали, что пройдёт всего какой-то один год, и некий художник Светов станет настолько популярным, что его даже покажут несколько раз по телеканалу «Культура». Валентин Валентинович совершенно переменил свою первоначальную оценку, превратившись из критика-зубоскала в страстного поклонника.

- У него уникальный цвет! – восхищался он. – Эти его оранжевые переливы – мощь необыкновенная. Посмотрите, никто так не пишет на религиозную тему. У всех, если религия, аскетика, монах, отшельник, то обязательно тёмные тона, тяжесть, хмурь какая-то, тоска страшная, а у него оранжевые переливы, свет, сила, жить охота!..

- Хотя сам аскет тот ещё, - со знанием дела вставил Бурчук. – Я читал его интервью. Живёт, как монах. Никаких излишеств, только искусство.

Серж часто с ними спорил, но не из-за того, что ему не нравился Светов, а потому что терпеть не мог бездумное восторженное обожательство.

- Оранжевые переливы – это всего лишь игра теней. Пусть и интересная, но по сути самая элементарная. Уж ты-то, Валентиныч, должен это знать, сорок лет в искусстве.

- Никто из современных художников не умеет писать Иисуса Христа! – горячился Валентин Валентинович, проговаривая каждое слово с театральной выразительностью, громко, утробно, смачно так: - А он умеет!

- «Христос на Фаворе» и «Христос перед Великим Инквизитором», - подтвердил Бурчук.

- Ну, причём тут Иисус Христос? – Серж махнул на них рукой и подмигнул мне заговорщицки: - Ну, а тебе нравятся оранжевые переливы?

Мне было глубоко плевать на любые переливы – будь они оранжевые или серо-буро-малиновые, будь они мощь необыкновенная или элементарная игра теней. Меня больше волновали мои собственные «оранжевые переливы», деятельная, увлекательная страсть разрушения условностей на пути «нети-нети». Разрушение условностей быстро и неистово превратилось в саморазрушение. Так что сметающий условности дзен беспомощно сам стал условностью. И Серж хорошо это знал.

- Может, поехали ко мне? – предложил он и опять заговорщицки подмигнул. 

Кроваво-рыжий

Тем же летом нашу устоявшуюся компанию разбавила свежая кровь. Валентин Валентинович привёл к нам очередного «начинающего и талантливого» художника Ваню Рудакова, ярого фаната творчества Светова. Познакомились, потусили – ну, он и прилип как-то незаметно. Мы прозвали его Рудиком. «Рудик» отчего-то очень шло его рыжей шевелюре и наивно-капризному, детскому выражению лица.

Однажды между Валентином Валентиновичем и Сержем произошла серьёзная ссора по поводу новой работы Светова, нашумевшего диптиха «Весна Инь. Весна Янь». Серж высмеивал появившиеся у мэтра восточные мотивы.

- Ну, не понимаю я этой поголовной моды на восток! – размахивая руками, бушевал он. – Все буддистами сделались! Все что-то там ищут, какие-то «истины»! Всё это хрень – восток, запад – какая разница? Внутри пустота, вот и ищут, чем бы её заполнить. До смешного дошло – если человек не буддист, а, например, традиционно православный, на него вся эта элита грёбаная, как на дурака, смотрит. А по мне так они сами дураки, дегенераты и предатели!

- Светов – художник традиционной школы, вот это любому дураку понятно! – настаивал Валентин Валентинович, тоже на повышенных тонах. – Откуда ты взял, что он буддист? А я знаю, откуда! Из зависти! Ты завидуешь, потому что бездарен и глуп, и попросту не в состоянии написать хоть что-то мало-мальски значительное!

- Чему завидовать?! – побагровел от злости Серж. – Вот этой кроваво-рыжей безвкусице? Да ты глянь, Валентиныч, внимательно! Ну! Кроваво-рыжий же, ну, признай!

И тут вдруг влез Рудик.

- А чем же, Серёг, по-твоему, кроваво-рыжий плох? – съязвил он. – Или что? Одни цвета годятся для живописи, а другие – нет? Это всё твои условности, твои иллюзии, твои комплексы.

Серж отмахнулся от него, процедив сквозь зубы:

- Тебе этого не понять, Рудик. Ты даже табуретку нарисовать не можешь, как следует.

На беду Рудик сидел на табуретке. Он встал и попытался ударить Сержа табуреткой. Тот выхватил её и обрушил, что есть силы, Рудику на голову. Брызнула кровь. Вязкая и страшная в рыжих волосах.

Валентин Валентинович вызвал скорую и увёз Рудика в больницу. А мы потом сидели молча, не решаясь заговорить друг с другом. Только Бурчук обронил зачем-то никому уже ненужное:

- Я читал интервью Светова. Он сказал, что разочаровался в православии, объявил себя буддистом.

Тогда мне стали понятны четыре дурацкие истины моего страдания. Первая. Меня нет. Вторая. Сержа нет. Третья. Нас нет. Четвёртая. Ничего нет.

Серж поцеловал меня, и его губы противно измазали меня вкусом крови.

Кирпичная бескомпромиссность

Прежние отношения уже не вернулись. Да, мы иногда встречались. Но урывками, натянуто, скучно, неестественно. А все вместе, впятером, только один раз. Когда умер Валентин Валентинович. На похоронах. Говорят, перед смертью он ушёл в запой и жутко, распоследними погаными словами ругал Светова.

- Неудивительно, - сказал Серж. – Это он, наверное, «Нирвану» световскую увидел. Суровый кирпичный Будда. Холодный, мрачный, бездушный. А Валентиныч – простой русский мужик, ему ненавистна бездушность. Хотя Бог его знает. Я уже ничего не понимаю. Такое ощущение, что вокруг меня стена, и я бьюсь в неё головой упрямо, бескомпромиссно. Может, и правда это всё мои условности, мои иллюзии, мои комплексы? А на самом деле ничего нет…

- Светов очень изменился, - мрачно заметил Бурчук. – Я читал про него недавно. Раньше он был другой. Горячий, искренний, честный. Аскет, никаких излишеств, только искусство. А теперь открыл что-то вроде публичного дома в своей мастерской. Теневой бизнес – не то натурщицы, не то проститутки. Малюет голых баб, больше ничего. Исписался.

- У любого художника бывает кризис, - фальшиво, бесцветно отрезал Рудик и прошептал мне на ухо: - Поехали ко мне.

О, мой скорбный путь «нети-нети». О, ломающий условности дзен… Отчего мне так больно? Все условные стены разрушены. Никакой бескомпромиссности. На, бери меня. Делай, что хочешь с моим проклятым «я». Меня нет.

Коричнево-чёрный дьявол

Напрасно некоторые считают, что можно что-то выбрать в этом мире. Всё происходит само собой. Жизнь сама собой, на волнах возможностей и обстоятельств, чуть ли не рандомно, обозначает границы твоего социума, где тоже достаточно случайно встречаются люди, которые по разным, порой очень незначительным, причинам становятся тебе несколько ближе огромной массы остальных. И вот – иногда ты живёшь их жизнью, иногда они твоей. Всё ради единственной цели – скрасить тьму одиночества человеческого бытия.

- Даша, что с тобой стало? Что у тебя стряслось? – взволновано спросил Бурчук.

- Ничего особенного, - равнодушно ответила я. – Просто наступила буддийская зима. Знаешь, что такое буддийская зима?

- Что?

- Это когда на всё насрать.

- Ну, почему тебе насрать? – Бурчук разволновался ещё сильней. – Давай, вставай, Дашка, Дашенька, милая…

- Всё имеет свои весну, лето, осень и зиму. Весной весело и охота жить. Летом тепло и удобно, чтобы наслаждаться жизнью. Осенью скучно жить. Зимой холодно, вьюжат метели, неистовствуют бураны. И если тебе на всё насрать, то скорее всего ты замёрзнешь. Я замерзаю от собственного холода, Бурчук. В моей душе буддийская зима, Бурчук. Бурчук, а почему я голая? Кто меня раздел?

- Я не знаю, Даша. Где ты была?

- Я была у Рудика. Мы пили водку. Знаешь, кстати, что у Светова нового? Нет? Дьявол. Коричнево-чёрный дьявол, сидящий на голых бабах. Игра теней, переливы, все дела. Бурчук, отвези меня куда-нибудь отсюда. Отвези, пожалуйста.

Он вызвал такси, закутал меня в свою куртку и увёз к себе домой. Утром я проснулась и спросила его:

- Что со мной произошло вчера?

Бурчук смотрел на меня тепло, ласково и молчал.