Юхнов — Ядрин — Щербинка — Шарыпово 37:3:26:26 (матч завершён)

Право голосовать за работы имеют все зарегистрированные пользователи уровня 1 и выше (имеющие аккаунт на сайте до момента начала литературной дуэли и оставившие хотя бы 1 комментарий или 1 запись на сайте). Голоса простых смертных будут считаться только знаком поддержки и симпатии.

Голосование проходит по новой для ЛитКульта системе: необходимо распределить участников битвы по местам. Лучший стих - первое место... худший по вашему мнению - четвёртое место.

Также в комментариях можно оставлять и критику-мнения по рассказам.

Флуд и мат будут удаляться администрацией литературного портала «ЛитКульт».

Голосование продлится до 4 октября включительно.

Тема дуэли: пятое колесо

Юхнов

«Мама, мамочка. Строгая ты моя, застегнутая на все пуговицы, вечно спокойная и рассудительная. Как ты учила меня никогда не жаловаться, уметь терпеть и давать отпор. И никогда не защищала. Ни от кого.  «Не стоит опускаться до уровня недобрых и неумных людей».  Помню, да. На всю жизнь вбито. Так как же ты это, а? Зачем? Зачем именно сейчас? Эх, мама, мамуля…»

                                                     ***

Не люблю летать в самолетах. Высоты не боюсь и люблю, а самолеты – нет. Они напоминают мне отчего-то герметичную, тесную камеру томографа. На тридцать три персоны, кажется. Не знаю, сколько людей вмещает этот летучий саркофаг,  унылое достижение прогресса, привычное уже, как рейсовые автобусы моего детства.

Земля сверху похожа на расписной поднос, округлый, если смотреть из иллюминатора. А вот когда летишь с парашютом…

—  Пристегните, пожалуйста, ремень и опустите шторку. Скоро посадка.

В мои размышления врывается безупречно-вежливый и безжизненно-приветливый голосок стюардессы. Милая девочка, какого черта тебе от меня нужно? Пристегивайся – не пристегивайся, если уж пилот налажает, какая и кому будет разница? Всегда хочу озвучить эти вопросы, но, конечно же, только вежливо улыбаюсь в ответ и исполняю приказ. Такие правила. Для всех временных обитателей крылатого саркофага.

Тем более что все мысли о полете, девочке-стюардессе, идиотский правилах я кручу в голове только с одной целью – не обдумывать два наиважнейших  на данный момент жизни вопроса: почему сейчас, мама? И знали  ли  о том, что ты мне выплакала в ночь перед отъездом, мой отец и мой брат?

 ***

Сорок первый день рождения хороший повод подвести очередные итоги. Равно как и сороковой  и тридцать пятый и вообще любой. Да повод найдется, было бы желание. С желанием сложнее. С хотением вообще туго. А тут как раз и еще повод нарисовался – встреча выпускников десятого «А» класса средней школы имени Кирова в городе Затруханске. Юбилейная, между прочим, двадцать пять лет. Двадцать пять лет как в глаза не видела ни родных пенатов, ни одноклассников разлюбезных, Господь милостив.

А тут звонок телефонный и здравствуйте вам – Левон Месропов, собственной персоной. Откуда номер раскопал-то, спрашиваю. Не признается, шифруется, хитрозадый гундосый бывший комсорг, гордость школы имени Кирова.

 Долго булькает что-то о том, как здорово было учиться вместе, как надо отдавать долги дружбы и юности и прочую разнузданную тягомотину. Даже отвожу трубку подальше от уха: ненароком слюни вылетят. Левон всегда разговаривал, как негрогубый R, что ни слово, то фонтан брызг. Неужто не изменился за четверть-то века? Мне становится любопытно. А чем не приключение, сама себе думаю. Выскочить из колеса повседневности и – была  не была! – рвануть в родимый Затруханск, вспомнить прыщавую юность. Заодно на кладбище сходить, попроведать кое-кого. Двадцать пять лет – хороший кусок жизненного колеса. Увесистый.

И подспудная мыслишка о том, что не нужно будет натужно праздновать свое рождение, поскрёбывает изнутри и подбивает на очередную дурость.

— Приеду. Грузите апельсины бочками. Дорожка – непременно красная с зелёной бахромой. Шампанское — брют. Охлаждённое.

Левон мгновенно затыкается, переваривая услышанное, потом заходится клёхчущим смехом, извергая очередную банальность:

— Танька, ты не изменилась! Так ждём, почти все будут, ты прикинь, а?!

Восторг. Почти все – это двадцать один человек. За вычетом семи, что уж далече и которым не нужны и не интересны мелочные делишки не попавших на поезд, следующий по маршруту Затруханск – Вечное. Кстати, а сельцо-то с таким названием было в нашей местности. Интересно, сохранилось? Решено – еду. Едет, едет Бармацуца.

  ***

Степное провинциальное кладбище не поражает обилием плакучих берез и томных пухлощеких ангелов. За минувшие годы разрослось, правда, но все также господствуют тут низкорослый тамариск — «гребенчук» в народе — ирисы-петушки, да темно-малахитовые кусты дикой сирени, очень темно-малахитовые от бурой навечной пыли.

А вот крыло-надгробие на могиле летчика, сгоревшего в пылающе-синем небе Афгана уже не самая высокая точка некрополя. Более крутые памятники модного черного полированного мрамора и даже гранита (ни фига себе!) исполосованные золотыми, орущими о вечной памяти надписями, взросли, подобно грибам на бывшей свиноферме: густо, ядрено и противно.

Добредаю по узким улочкам последнего города жизни. Жизни,  как существования белковых тел. До старой могилы, ради которой и припёрлась на встречу выпускников, так меня и не так, дуру из дур. Впрочем, будто новость. Чего уж теперь рубаху на груди рвать. Приехала, пришла, садись на облупленную скамеечку и подводи свои итоги.

С днем рождения вас, Татьяна свет Евгеньевна. Да, вот так получилось что дата знаменательная совпала и с выпускным, и с днем смерти. Единственного настоящего недруга в моей жизни. И, как недавно выяснилось, не только.

       ***

— Эй, Танька! Репетузы покажи! — и гогот подобострастный окружает меня и долбит в темечко. А следом налетают смешочки-птички, подхалимажные и остроклювые. И вот уже весь класс смеется, выказывая преданность и демонстрируя полное и безоговорочное согласие с Королем. Нет, не шутка, это у него кличка такая – Король. Сашка Королев, раззвездяй и провокатор, злой шутник и ёрник, не боявшийся ни бога, ни директора, поскольку был: а) отличником; б) спортсменом; в) красавчиком; г) единственным сыном председателя ГОРОНО. Короче, полный набор.

Нет, я не была в него влюблена. Ни грамму, как говорил наш школьный сторож, дядь Леша.

Я его люто ненавидела, Короля. Я мечтала, чтобы он сдох. Нееет, не умер, а именно сдох. В страшных мучениях, корчась у моих ног, прося помощи и прощения, а я бы… А я бы смотрела и наслаждалась, а потом наступила бы босой ногой в его кровь, как Скарлетт, и на душу мою снизошло бы успокоение.

Фу, ну какая махровая чушь обычно в головах у пубертатных подростков. Особенно отличниц в очках, начитанных и не умеющих крутить «колесо» и становиться на «мостик». И носящих рейтузы с начесом. (Спасибо, спасибо, мамочка, тебе за них! Искреннее спасибо, ибо, в отличии от модных одноклассниц, не знала я после ни воспалений яичников, ни болей при месячных, ни прочих женско-гинекологических гадостей, проистекающих из простуженных обезрепетуженных юных  органов малого таза.)

Зато я знаю, что такое больное самолюбие – навсегда нарушенное здоровое чувство мироощущения и идентификации себя в мире и обществе себе подобных. Круто подобранных ехидным Спасителем, универсальным распределителем, физруком «на первый-второй — рррращщщита-а-а-айсь!»

Кстати, я тоже была: а) отличницей; б) большой язвой. Большой хмурой язвой со злым языком. И все. По остальным пунктам популярности – в полном пролете. В пролете и в репетузах. Нет, какие еще там «рейтузы»? Ре-пе-ту-зы и точка. Рейтузы – это к Денису Давыдову, если что. А у хмурых, язвительных, пухлощеких и очкастых отличниц – репетузы. Так повелел Король. А он был очень умен и вообще был, а не существовал.

Очень утвердительно был и владел умами и помыслами. А еще сердцами и чувствами. Ему все завидовали, его боялись, боготворили, перед ним заискивали и стелились, его хотели иметь в друзьях. А он вообще всех хотел иметь. И имел, чего уж там. Даже меня, морально, несмотря на упрямое и озлобленное сопротивление. А может быть, именно поэтому.

Интересно (теперь уже, конечно, совершенно не интересно), что моя мама тоже имела некоторое отношение к всесильному  ГОРОНО. Она там подрабатывала. Техничкой.

 А по жизни служила в библиотеке. Так она всегда, на старинный лад, говорила – служу в библиотеке. И была обычной библиотекаршей, что не давало мне никакого преимущества перед одноклассниками, ну разве что доступ в архив, к безбрежному и бесценному океану знаний, глухо плещущему  в остро пахнущих пылью,  плесенью и мышами параллелепипедах книг. Но я любила их запах и вообще атмосферу библиотеки: мне казалось, что там пахнет тайнами, мыслями  и  мечтами. Впрочем, моя начитанность тоже ничего не меняла в отношениях с одноклассниками.

Раз и навсегда пригвожденная Королем за позорные репетузы к позорному же столбу быдлянства и несовременности, я была обречена провисеть на этом столбе все десять лет учения. Король зорко следил, чтобы  никто и ни на шаг!

Ой, нет, он тоже не был в меня тайно влюблен. Ни грамму.

Его раздражал сам факт наличия твари упрямой, что не склоняется в глубоком пардоне, приподымая пальчиками края платьица.

Он сам, изловчившись, задирал мне юбку, дабы продемонстрировать, ну, ясно что. Хабальность мою неизбывную.

Мы даже дрались как-то. Усмехаюсь. Долго болела голова. Очень долго. Меня рвало и двоилось в глазах. И хотелось вытошнить всю гадость и грязь, всю никчемность, в которой меня убеждал и убедил этот очень способный, сильный, умный и злой Король.

     ***

— Танюша, я билеты заказал. Не до Затруханска, а до Ростова (ибо нет в моем городишке аэровокзала). Там машину возьмешь в прокате и доедешь с комфортом. А гостиница у вас там есть. «Дружба». Забронировал номер. Хотя до сих пор не понимаю, почему ты решила лететь на это мероприятие? Всю жизнь слышу, как ты ненавидишь свое детство, школу, одноклассников и родной город? — муж, озабоченно сдвинув брови, прикуривает мне сигарету. Сам не курит, немец-перец-колбаса. Ах, да, я же не сказала, что живу в Германии, в  маленьком городке Зиншайм. Отличный, кстати, городок – тихий, чистый и вовсе не унылый. Спокойный.

Муж – владелец гостиницы «Принцесса». Принцесса – это в честь меня, само собой. И мама жива и даже бабушка. Все здесь, счастливы и здоровы. Трое детей – Данни, Марк и Элла. Мне есть чем блеснуть на встрече выпускников. И ещё новыми зубами – белоснежными, безупречно голливудскими. Прежняя Танька была обладательницей кривых и кариесных, оттого и не улыбалась, язвя. Просто язвила.

Муж прав в своем недоумении – ведь в «родном» Затруханске  у  меня не осталось никого из родных и близких  и даже никто не похоронен. Как он думает.

Да я и сама уже в недоумении, но, белка, попав в колесо, перебирает лапками, даже пребывая в огромном недоумении, какого она здесь делает и как вообще тут очутилась. Вот и я. Перебираю. Вещи, документы, кредитки, мысли, слова — обязательные и необязательные, ничего не значащие. Лапками.

— Валер, не делай мне мозги, а? Ну вот решила съездить, а вдруг будет забавно. Может, просто хочу проветриться. Не возбраняется?

— Где? В Затруханске? — белесая бровь поднята иронически.

Он вообще очень выразительно поднимает бровь. Одну. Я даже как-то спросила, а вторая, мол? Не действует? На что он гордо продемонстрировал, как она действует и с немецко-русской педантичностью пояснил, что одна приподнятая бровь – одна! – это круто. Я, сраженная доводом, приняла как данность. Все. В том числе предложение руки и гражданства. Ну и сердца там и прочих частей тела, оговоренных в прейскуранте. Нет, Валерий отличный муж, чего уж там. И взаимно любим. Новой-новёшенькой Танюшей.

Но в родные края летит Танька Скворцова, а отнюдь не фрау Карстен. Летит с таким грузом, что Валерины мнения, советы и указания просто не влезут в багаж.

Кстати, а не положить ли в сумку репетузы?

    ***

Вот мерзость все-таки, это портреты на надгробиях! Ну, разве это – Король? И надпись: «Ты ушел молодым в смерти дым. Мы одни, без тебя. Помним, любим, скорбим…» Александр П., Сергей Е., Михайло Л. – отдыхайте. И склонитесь перед величием поэта, кропающего надгробные вирши! Ты всегда была злой, Танька. Злая-презлая белка в колесе.

Кстати, о колесах. Я ведь научилась крутить это чёртово колесо. Не в смысле – аттракционное, конечно. Хотя, как посмотреть.

Научилась благодаря Королю. А потом научилась не бояться высоты. А потом – мотоциклов и автомобилей. Лихо кручу руль и могу поменять любое колесо. Кроме того, в котором бегу, по-беличьи перебирая лапками.

Никому не нужное колесо моей памяти.

В тот день был выпускной и мой день рождения. И у меня было новое платье – розовое, в черные ажурные веточки. Не как у всех. И цветок в волосах – мама постаралась. Розовая лилия, прожелатиненная, слепленная из обрезков, оставшихся после пошива выпускного наряда. И трусы новые, с кружевцами. Розовые.

Одним словом, я была хороша. На взгляд мамы и бабушки. И больше ни на чей.

Невнятные речи директора, провожающего нас «в последний путь». Подружка (ну, назовем её так) Ирка, ржет и пихает меня в бок. Торжественный выход – иду получать свою золотую медаль. Сразу за Королем.

Он спускается со сцены мне навстречу и нехорошо скалит идеальные зубы в усмешке. Но я настороже и успеваю заметить подставленную ногу в дорогом моднючем ботинке.

Гром аплодисментов, слезы мамы и бабушки, снисходительные ухмылки соучеников – все в порядке.

А потом – бал. На котором мне, конечно же, места нет. Но это ожидаемо, потому иду спокойно в спортзал, где накрыты столы и ем торт. В гордом и гулком одиночестве.

И не сразу соображаю, откуда возникает боль и отчего пропадает зрение. Жесткая и уверенная рука Короля (его, его, ни минуты не сомневаюсь) охватывает мою шею и тычет лицом в торт.

А за спиной – привычный гогот клевретов и визгливые хиханьки верных придворных дам.

— А Танька-то у нас еще и крыса! – провозглашает Король, не давая мне разогнуться. — Он явно намерен продолжить свою речь, но мои руки изо всех сил вцепляются в его самое дорогое и кумир, некрасиво взвизгнув, выпускает меня – перемазанную, униженную, озлобленную и готовую на всё. Эх, если бы я действительно была крысой…

Но я убегаю. Позорно убегаю от них от всех. «Люди ли вы…» Бедный, бедный Арап.

Потом я пряталась на задворках школы, протирая очки подолом выпускного платья и соскребая масляный приторный крем с волос и лица. Мне было страшно и обидно, ну а как же. Только не плакалось отчего-то. Наверное, предчувствие не давало расслабиться. Нужно было пробираться домой и объясняться с бабушкой и мамой, слушать причитания, и рыдания, и вопли и нюхать валерьянку и корвалол. Которыми они будут щедро запивать свои возмущения несправедливостью мира и жалость ко мне.

Вот уж чего не хотелось отчаянно, просто до слез. Которых все не было и не было. И я долго еще сидела за школой, пока не услышала, как одноклассники с гомоном и радостными воплями вышли встречать рассвет.

Вот и ладненько, подумала я и побрела потихоньку домой. Где, как горячо надеялась, уже все спали, а утро вечера и даже ночи мудренее. А платье замочу в тазу и скажу, что при встрече рассвета иззеленила, и вообще, там лужа машинного масла была. На дороге. Кремово-нефтяная сладкая масляная лужа бело-розового цвета…

…Он выскочил из предрассветной тьмы внезапно, оглушив рёвом нового своего мотоцикла и ослепив светом фар.

Дальше не интересно.

Нет, может кому и интересно, как я бежала, словно полуослепшая белка.  А белки вообще могут бегать не в колесе? Интересно. Вот это – интересно. Петляла по окраинным ухабистым предутренним улицам, не соображая, куда и главное, зачем бегу. Как вылетела на степной проселок, как вдруг песчаная предательская землица (родная, родная, родная земля-а-а-а-а!) ушла из-под ног, и я ощутила полет, как падение в бездну спасения и нового ужаса. Вокруг нашего городка было много песчаных карьеров.

И как, распластавшись на дне, с гудящим от удара телом, но абсолютно целая, почти отстранённо смотрела, как взлетает и рушится на меня он, на хромированном коне с огненными глазами. Король, не принц там какой-нибудь занюханный.

    ***

Нагибаюсь поближе и вглядываюсь в эмалевые выцветшие глаза:

— Привет, Король. Это я — Репетузы. Молчишь? Молчи, чего уж там. Все равно тебе уже давно хорошо, а мне – тоже неплохо.

Дурь это все и блажь – сидеть на старом кладбище, на могиле семнадцатилетнего мальчика  и разговаривать о чем-то своем. Давно всеми позабытом. Только что мне до всех? Я-то не забыла. Я ничего не забыла, понимаешь ли, Король. Не помню, а называл ли тебя хоть кто-нибудь по имени? Помнится, даже учителя и директор звали по фамилии. Забавно. Ну, может начнем заново, а?

— Привет, Саша. Это я – Таня. Вот, прилетела из самой Германии тебя проведать. Из Европы, чуешь, какая честь королю от смердки?

Нет, не выходит разговора. Наверное, потому что я помню, как пахла твоя кровь. Кровь вообще пахнет приторно-сладко. Как масляный тяжелый крем советских избыточно сытных и аляповато-роскошных тортов.

Помню, как неестественно были вывернуты твои  руки, и как крутилось переднее колесо шикарной «Хонды», взблескивая спицами в лучах выпускного рассвета.  Волосы твои помню, слипшиеся от крови и пыли, черные и неживые. И твои последние слова, когда я подошла, с трудом поднявшись и ковыляя, к тебе. Чтобы помочь, ты понимаешь? Чтобы помочь, Сашка.

А ты пробулькал окровавленным ртом:

— Ре-пе-ту-зы… сссу-ка… по-зо-ви…  лю-дей… тварь…

Вытираю ладонью запылённую фотографию и еще раз внимательно читаю надгробную надпись:

Королев Александр Евгеньевич.

1973 – 1990 г.г.

Евгеньевич, значит. Единственный сын всесильного Евгения Борисовича Королева, который умер практически вслед за сыночком от инфаркта. Месяца не прошло. Вооон его могила, рядышком. Но туда я не пойду.

Не желаю я больше беседовать. Нет у меня больше вопросов. Ни к кому. Даже к маме. «Ты пойми меня, Танечка… Ты пойми меня правильно, доченька…»

Понимаю, конечно же, понимаю, о чем речь?

А вопросы…  Какие там игры в вопросы-ответы через двадцать пять лет?

Зря приезжала. Зря. Какие итоги, Татьяна Евгеньевна? Вам всего сорок один и жизнь бесконечна.

Она бесконечна, как бег белки в колесе.

Ядрин

Чёрт, как же здесь смердит гнилью. Голова раскалывается от этой вони. И он был голоден. Темно. Проклятье, ничего не видно. Где все? Где те, кто мучил и пытал его?

Матвей вновь открывает глаза. Перед его взором стоит стеклянная стена. Он пытается подняться, и с четвёртой попытки ему это удаётся. Шатаясь, он подходит почти вплотную к стеклу. Что это за место? Почему руки не слушаются? Он снова дёргает своими руками. Запястья сильно сдавлены верёвкой, которую он когда-то мог бы с лёгкостью разорвать… но ничего не выходит. Как он устал.

Матвей делает глубокий вдох, заполняя свои лёгкие воздухом с этим чудовищным запахом. Вдруг его глаза расширяются. Что-то изменилось. Теперь к этой вони прибавился ещё какой-то аромат. Одеколон! Несмотря на свою невообразимую усталость, мужчина вскакивает на ноги и буквально подлетает к стеклу. Он принюхался: духи, судя по всему, женские. До Матвея доносится шум приближающихся шагов. Он пытается разглядеть хоть что-нибудь в этой непроглядной тьме, но всё тщетно.

- Отойди, - командует приглушённый голос по ту сторону стены.

Матвей не успевает ничего ещё толком сообразить, как стекло начинает разлетаться на тысячи мелких осколков, врезаясь изнеможённого человека. От острой боли Матвей морщится и падает на колени. Струйки крови медленно стекают по разорванной одежде, заляпывая бетонный пол. Тело не хочет восстанавливаться. Но его сейчас волнует совсем не состояние здоровья. Серые глаза смотрят снизу вверх. Они различают сначала яркий красный свет, который позже превращается в чёткую картину стоящей перед ним незнакомой женщины. Миллионы вопросов сразу же возникает в голове, он пробует хотя бы открыть рот, чтобы задать один из них. Пересохшие губы трескаются, а голос намертво застревает где-то на полпути, забыв, куда надо идти, чтобы сказать слово. Ужасное чувство, из-за него начинается хриплый кашель, дерущий всю глотку, заставляя обладателя задыхаться и из-за этого кашлять ещё больше, хватаясь уже освобождёнными руками за горло.

- Боже, - устало вздыхает женщина, роясь в карманах своего жилета, - Держи.

Она кидает в руки Матвея какой-то металлический предмет, и тот еле удерживает его. Он делает ещё одну попытку вдохнуть. На этот раз его не волнует вонь помещения или раздражающий кашель. Фляжка. В этой фляжке вода. Чистая вода!  Худые пальцы отчаянно разрывают бумагу. Губы жадно смыкаются на горлышке фляжки. Мысли отключаются, высвобождая чувство жажды на первый план. Женщина терпеливо наблюдает за этой картиной.

- Поторопитесь и следуйте за мной, - она  разворачивается и оставляет Матвея в одиночестве.

Полминуты спустя воды во фляжке   не остаётся. Мысли постепенно пришли в порядок. Уже здравомыслящий мужчина  вновь осматривается. Куда подевалась эта женщина? Что только что произошло? Что делать теперь? Куда идти? И где он, чёрт подери!? За всеми этими мыслями Матвей и не заметил, что шаги стали затихать.  Надо выбираться отсюда. Он поднимается и, зачем-то схватив с пола крупный  осколок стекла, движется в сторону коридора.

Сколько он уже бродит по этим лабиринтам вслед за этой женщиной? Ни одного слова ни с одной, ни с другой стороны. По сырому полу то и дело проползали какие-то пауки и мелкие змеи, и Матвей каждый раз вздрагивал,  пытаясь убрать босые ноги как можно дальше от этих тварей. Женщина шла спокойно, будто бы и не замечая ничего вокруг.

Чуть поодаль Матвей  наконец-таки замечает слабый свет. Он ускоряет шаг и выходит наружу. Свежий воздух, ветер и мелкие капли дождя в ту же секунду ударили ему в лицо, но он не стал прятаться или укрываться, лишь наслаждался тем, что отняли у него много дней, а может и недель назад. Вдоволь надышавшись, Матвей решил осмотреться и наконец понять, что за  женщина вытащила его из этого места.  А сама  женщина  лениво переводит взгляд с Матвея на наручные  часы. Затем устало потягивается и поворачивается  к нему. Это была стройная и  подтянутая женщина с длинными чёрными волосами, убранными в хвост, чёрными глазами и мраморно-белой кожей.

- Кто вы такая? –  задаёт вопрос Матвей своим охрипшим голосом.

Женщина  молчит. Через пару секунд она расслабляется, осознав, что от стоящей перед ней человек никакой угрозы не исходит.

 - Этого вам знать не обязательно. Знайте только, что никакого зла  для вас я не желаю.

Взгляд Матвея начинает изменяться. Это явно не нравится женщине, и она делает шаг назад. Видя это, Матвей старается взять себя в руки, что у него довольно-таки быстро получается.

- Где мы? И как отсюда выбраться?

Женщина не спешит с ответом. Она принимает выражение задумчивости, и пытается как можно незаметней переместить свою руку за пазуху, где у нее наверняка спрятано оружие. Ей не по себе, судя по рассказам  ее начальства, Матвей должен быть безобидным  человеком, но сейчас она видит невероятно испуганного и затравленного мужчину, который вот-вот набросится на нее с острым осколком стекла. Что ж, ей часто приходится сталкиваться с нестандартными ситуациями, и этот раз почти ничем не отличается от остальных.

- Что ж, мя и не надеялись, что ты узнаешь это место, - она говорит медленно, растягивая каждое слово, - Мы так и предполагали, что, скорее всего,  вас усыпили, когда везли сюда.

Значит это всё-таки то же самое место, где его мучили те люди. Он быстро посмотрел по сторонам. Они стояли на просторном выступе занесенной снегом горы, вокруг был одинаково унылый и тем не менее завораживающий горный пейзаж. Было чертовски холодно. И, что самое неприятное, это место он не узнавал.

- Отвезите меня домой, - терпение Матвея было на пределе.

- Увы, сейчас это не возможно,  – спокойное выражение лица женщины  возмутило Матвея.

- Если не сделаете этого, я убью тебя, -  срывающийся крик мужчины заставляет женщину поморщиться.  – Хватит всем  делать со мной все, что вздумается! Разве я недостаточно страдал?!

С каких это пор она так нервничает перед  обычным мужчиной? Ни с каких. Просто этот  особенный. Он невероятно слаб и истощен, но самое важное то, что он сейчас на грани безумства от собственного страха. И если ей не удастся сейчас достать своё оружие, у неё вообще не останется шансов его усмирить. Проклятье, угораздило же её взяться за эту работу… Вот оно!

Девушка ощущает гладкую холодную рукоять оружия, которое только что без малейших неполадок легло ей в руку. Она выпрямляется и вновь подходит к мужчине.

- Вам придётся постараться, - он с отчаяньем всматривался  в её непробиваемое выражение лица, то и дело бросая быстрые взгляды на пистолет.

Матвей решил не медлить. Сразу размахивается осколком и несется на женщину, намереваясь зоколоть. Она тот час же прицеливается и нажимает на курок. Глаза Матвея удивлённо распахиваются, он видит, как стекло в его руке разлетелось на еще более мелкие осколки.  От испуга он падает на землю и пытается отползти назад. Теперь она точно его пристрелит.

- Теперь успокоитесь? Вставайте и идите за мной. И без глупостей, - без всякой интонации произносит женщина и, развернувшись к нему спиной, вновь идет куда-то.

Она как будто мёртвая, одновременно смертельно угрожающая. Никакое существо на этой планете не обладает подобным, так ему казалось. Она это замечает. Понимает, что он измучен и испуган, и, как любой человек, он пытается найти способ спасти себе жизнь. Хотя и искать не приходится, ведь она  сама дает ему его. Но ее помощь имеет один значительный минус, перекрывающий собой все плюсы. Но мужчине знать об этом не следует. Пусть только спокойно идет за ней и больше не вытворяет ничего подобного.

- Хорошо, -  вырвалось у него прежде, чем он успел обдумать свои слова. Мысленно ругая себя за это, он поплелся вслед за женщиной, то и дело морщась от боли,  когда он напрягал правую ногу.

Идти пришлось не долго. Даже минуты не прошло, как они оказались перед краем выступа, откуда начинался на первый взгляд пологий спуск вниз.  Женщина пошла первой.

- Ступайте строго туда, где ступала я. Не смотрите вниз. Если что-то будет беспокоить – говорите. И постарайтесь быть осторожнее, - проговорила она,  уворачиваясь от летящих на нее камней, случайно сдвинутых ногой Матвея.

Спускались они довольно долго, и когда босые и стертые в кровь после спуска ноги Матвея коснулись холодной земли, он облегченно вздохнул, стараясь не обращать внимания на боль. Женщина не дала ему возможность отдышаться, вместо этого она ровно зашагала куда-то в сторону в сторону, и остановилась у небольшого углубления в скале. Подойдя ближе, Матвей разглядел внутри машину.

- Садитесь и пристегните ремень.

Он подчинился и сел на пассажирское сидение рядом с водителем. Хлопнула дверь, и женщина, недолго провозившись с ключом зажигания, завела мотор, затем, выжав сцепление, надавила на газ.

Автомобиль не спеша скользит  по тёмной, занесенной снегом дороге. С неба падают редкие снежинки. Матвей смотрит на них и думает о том, что с ним сегодня произошло. Куча вопросов, на которые ему не дадут ответы. Почему? А когда ему вообще их давали? Всю свою жизнь ему приходилось самому во всём разбираться. Не от кого ждать помощи.

- Черт возьми!..

Отвлекшись на окно, Матвей не заметил, как женщина молниеносным движением извлекла из внешнего кармана жилетки шприц и ловким движением ввела его содержимое ему выше колена.  Он пытался размахивать руками, что-то невнятно кричать. Но язык уже не поворачивался, голова тяжелела, помутнел. Последнее, что он услышал, было «мне, правда, очень жаль».

***

- Опять?!

Открыв глаза, он обнаружил себя сидящим на железном стуле с прикованными к подлокотникам руками. В комнате было темно, единственный источник света – керосиновая лампа, стоявшая на деревянном столе и как будто сбежавшая из прошлых веков. За столом виднелась фигура человека, еще одна – за ним, прислонившаяся к стене и, судя по очертаниям, скрестившая руки на груди.

- Матвей Федорович, успокойтесь. В этот раз все будет хорошо.

Фигура за столом, которой, видимо, и принадлежал этот голос, мужской и довольно приятный,  зашевелилась и, кажется, потянулась за ручкой. Показывать свое лицо или называть свое имя, похоже, никто здесь не собирался. Матвея буквально выводило из себя обстоятельство, в котором он вновь прикован к пыточному стулу, и опять все всё знают больше него, включая информацию о нем самом. В голове мелькнула догадка – быть может, он сейчас в руках спецслужб.

- Расскажите нам, любезный Матвей Федорович, все, что вы помните о взрыве, - попросила его фигура, принимаясь что-то записывать у себя за столом.

- Взрыве? О каком взрыве идет речь? – вопрос решительно сбил Матвея с толку.

- Похоже, они и над памятью его поработали, - фыркнула вторая фигура, что стояла у стены. Голос оказался знакомым. Точно, он принадлежал той самой женщине!

- Это вы! – закричал Матвей, - Что вы мне вкололи тогда в машине?!

- Обычное снотворное, правда, быстродействующее, но не более того.

У Матвея страшно гудела голова, и его взгляд устремился в пол. На себе он не узнал своих лохмотьев, в которых встретил эту женщину, на кем-то обработанных ранах заметил бинты. Он окончательно запутался в происходящем.

- Виктория, достаточно, - остановил ее первая фигура, - Матвей Федорович, помните ли вы что-нибудь о себе?

Внезапно страх парализовал Матвея с ног до кончиков пальцев. Он понял, что ничего о себе сказать не может: ни возраст, ни фамилию, ни адрес. А есть ли у него жена, дети? А работа есть? И какая? Большая ли была зарплата?..

- Ничего. Абсолютно. Пусто. Только свое имя – Матвей, - выдавил он из себя через какое-то время, - Ну а вы, вы знаете обо мне хоть что-нибудь?

Женщина дернулась. Зашелестели бумаги – видимо, их перебирала та фигура, что сидела за столом. Мелькнул крохотный красный огонек, и внос ударил табачный дым. Фигура закурила трубку.

- Что ж,  не думаю, что кому-то это повредит, если я расскажу вам о том, кто вы такой и как вы попали туда, откуда вас волею судьбы  забрала Виктория, - голос не был особо рад таким обстоятельствам, как показалось Матвею. Он приготовился внимательно слушать,  -  Ваше полное имя – Климов Матвей Федорович, шестьдесят шестого года рождения, не женаты. Два года назад вы приняли почетную должность мэра города N., будучи радикально настроенным политиком.  Ваши взгляда, они же взгляды нового правительства, обратили на себя внимание террористов, а точнее очень серьезной и широкомасштабной террористической группировки, которое взорвало здание правительства восемнадцать месяцев назад, 15 мая. Погибли все, их тела были найдены, кроме, как вы понимаете, вашего. Мы долго выслеживали эту группировку после того теракта и наконец-то напали на след, обнаружив их убежище. Но вместо группировки наш агент находит внутри, к нашему изумлению,  вас, Матвей Федорович. И мы надеялись, что вы поделитесь с нами информацией о том, как такое могло произойти. Но, я правильно понимаю, что вы пока что не готовы  предоставить нам никаких сведений.

- Вы правы, не готов, - сглотнул Матвей, вжимаясь телом в стул, - Помню лишь пытки, издевательства и крайне жестокое отношение. Но не больше.

Фигура внезапно встала из-за стола. Ею оказался полноватый мужчина, судя по очертаниям, создаваемым светом лампы.  Виктория тут же выпрямилась, встала ровно, когда начальник прошел мимо нее.

- Вы будете готовы, Матвей Федорович, - проговорил мужчина прежде, чем покинуть помещение, и тон его Матвею очень не понравился: - Вы у нас все вспомните, все расскажите, будьте уверены. Слишком долго мы за ними гонялись, чтобы они опять от нас ускользнули… Виктория, вызовите группу экспертов. Поможем же ему все вспомнить до последней секунды.

- Есть, - сухо кивнула  женщина и покинула помещение вслед за своим начальником.

Матвей судорожно хватал ртом воздух, не справляясь с надвигающейся истерикой. Он закричал, заметался, просил, умолял выпустить его отсюда, клялся, что ничего не знает, плакал. Все это продолжалось до того момента, когда в помещение вернулись тот полноватый мужчина и Виктория, а вслед за ними странные люди, поспешившие как можно скорее расчехлить свои приспособления, при виде которых Матвей мгновенно потерял сознание от ударившего в голову страха.

***

- Умоляю вас, выпустите меня отсюда… - в очередной раз простонал Матвей, судорожно вцепившись в железные прутья ослабевшими пальцами.

Что ж, он с отчаянной усмешкой должен был признать, что здесь работают настоящие профессионалы, которые вернули-таки ему часть воспоминаний, пусть и использовали они при этом порою самые жестокие и болезненные способы.  И Матвей, разумеется, не был им за это благодарен. К тому же, ничего из того, что он вспомнил, пользы этим людям не принесло. И вот теперь он уже, казалось, годы сидит здесь в одиночестве, запертый в какой-то клетке, навещаемый лишь той самой Викторией, которая время от времени молча приносит ему поднос с его скудной пищей и какие-то таблетки, которые он уже  машинально принимает.

Да, он помнил, что она всегда была рядом. Была на всех допросах, на всех пытках и операциях, исследованиях и экспериментах, которые с ним проводили. Она всегда стояла неподалеку,  чаще всего по привычке прислонившись к стене, и, скрестив руки на груди, в тишине наблюдала за его мучениями. И он ее не понимал. На одном из допросов ему удалось поймать ее взгляд, и когда он прочитал в нем угрюмое сожаление, запутался еще больше.

Он вспомнил, каким мэром он был. Вспомнил, за что боролся и сколько добра желал сделать людям на новом посту. И Матвей вновь вдохновился своими идеями, вновь решил помогать людям, и лишь эта мысль помогала ему терпеть все, что с ним делали. Он решил, что нужен обществу, что он будет как никто полезен ему. В этом он видел причину своих непрекращающихся попыток вырваться на свободу.

Послышались шаги.  Матвей, прижавшись к холодной стене и обняв себя руками, решил, что это Виктория опять несет ему похлебку в помятой алюминиевой миске. Но прислушавшись, он понял, что в этот раз Виктория не одна.

- Я не ждал  гостей сегодня, извините. Хоть прибрался бы, -  прохрипел он,  не двигаясь с места, - Или вы все-таки меня отпустите?

- Вам вроде бы ясно дали понять!.. – в гневном окрике Виктории было столько беспричинной злости, что Матвей на секунду даже испугался. Договорить ей помешал тот самый полноватый мужчина с приятным голосом, который положил свою ладонь на ее плечо.

- Виктория, подожди, будь так добра. Матвей Федорович так хочет на свободу?

- Мне это необходимо, понимаете?! -  Матвей вцепился за его слова как за спасительную соломинку, вселившаяся в него надежда  заставила его тут же вскочить на ноги.

- Тихо, - резко прервал его мужчина, а  затем уже спокойнее продолжил: - Что ж, надо так надо. Виктория, прошу вас, откройте камеру Матвея Федоровича и проводите его к выходу.

- Что?! – и Матвей, и Виктория одинаково не поверили словам начальника.

- Делайте, что я велю.

- Есть.

Дрожащими руками Виктория вставила ключ в замочную скважину и сделала несколько оборотов. Щелкнул замок, и Матвей оказался на свободе, бросая непонимающие взгляды то на мужчину, то на женщину.

- До скорых встреч, мой дорогой Матвей Федорович, - проговорил мужчина прежде, чем уйти.

- Напротив, надеюсь, больше мы не свидимся, - прохрипел Матвей, а затем взволнованно повернулся к Виктории: - Ну же, скорее выведи меня отсюда!

Ей ничего не оставалось, как выполнить его просьбу.

Когда они вышли на улицу,  Матвей глазам своим не поверил – на дворе была унылая осень. Листья рыжим  ковром укрыли землю и громко хрустели под ногами, холодный  ветер пронизывал до костей, а солнце почти не грело. Но это все было второстепенным для Матвея, главное – долгожданное и ни с чем не сравнимое чувство свободы. Он невольно рассмеялся, громко и радостно, будто бы ребенок какой-нибудь.

- Ладно, посмеялись и хватит. Матвей, пойдемте обратно, - слова Виктории показались для него громом среди ясного неба.

- Ты издеваешься надо мной?! – вскричал он, резко поворачиваясь к ней, - да с какой стати я вернусь в эту клетку, когда твой начальник лично выпустил меня?!

- Я считаю, он хотел, чтобы вы, Матвей,  лично убедились в том, в обществе для вас больше нет места, - ее голос был еще холоднее, чем ноябрьский ветер, и заставил покрыться Матвея мелкой дрожью.

- Как это нет места? – он растерялся, - Конечно же, есть! Я же хочу сделать его лучше. Я полезен обществу! И в нем всегда найдется место для таких людей, как я.

Виктория покачала головой и стала рыться в карманах своего черного плаща. Затем извлекла оттуда небольшой блокнотик и пролистала в нем несколько страниц, после чего протянула его Матвею.

- Для живых людей сожжет и найдется, - сказала она, отдав блокнот, - но не для мертвых. Согласно нашим законам, человек признается умершим спустя шесть месяцев после несчастного случая, где его тело не было найдено. Вы мертвы уже двадцать месяцев, Матвей. О вас уже все забыли, все смирились с вашей смертью. В городе новый мэр.  Теперь вы лишний в обществе. Вас больше нет.

В блокнотик были вклеены вырезки газет. «Тело мэра Климова найти не удалось… Признан погибшим… Похороны назначены на следующую дату…» - бормотал Матвей, читая строки из статей.

- Не может этого быть!.. – прошептал он, подняв голову, но Виктории рядом уже не было.

Он еще долго стоял на месте, сжимая в руках этот чертов блокнот и не сводя с него остекленевшего взгляда. Солнце уже село, и на небе вновь беспорядочно рассыпались звезды. Матвей так давно мечтал увидеть их…

- К черту.

Он сгорбился, запустил пальца в отросшие спутанные волосы и побрел обратно, туда, откуда пришел, швырнув подальше в листву ненавистный блокнот, который только что полностью сломал его жизнь.

Щербинка

Пусть старые покойники уступят место молодым покойникам (заглавие одного из рассказов Милана Кундеры)

один

Первое изменение, обратившее на себя мое внимание, заключалось в исчезновении с единственного городского вокзала всех попрошаек и бездомных. Пять лет назад, когда я отбывал на учебу в Москву, они занимали углы и стены всех вокзальных помещений, стояли у каждых дверей, как швейцары, и насчитывалось их на территории едва ли меньше, чем вместе взятых провожающих и уезжающих из N.

Перемены ожидали меня и в общественном транспорте. Все маршрутные газели, проезжающие остановку под железнодорожным мостом, имели автоматические двери. Многие люди успевали дернуть дверную ручку, прежде чем водитель нажимал кнопку, что косвенно указывало либо на недавний срок транспортной реформы, либо на низкую техническую грамотность населения, но такие курьезы будущего, наступившего в провинцию, только вселяли в меня ложное чувство превосходства над окружающими, и даже анатомически я ощущал себя здесь выше, чем еще вчера, когда уезжал из Москвы.

Решив сразу навестить квартиру, чтобы оценить ее состояние и, может быть, вздремнуть после длительного пути, я остановил маршрутку, направляющуюся в южную часть города, и, пройдя в конец салона, сел у окна. Путь до моего дома от вокзала занимал примерно четверть часа. В течении этого времени я смотрел в окно и на пассажиров. Судя по внешнему виду, большинство из них, независимо от возраста, теперь предпочитали вещам с рынка одежду молодежных сетевых марок. Крупные марочные надписи заявляли о своем существовании с верхней одежды людей, как с рекламных щитов. Характер их наружности носил отчетливые признаки самопрезентации, в то время как лицу усиленно придавалось выражение расслабленности и даже равнодушия.

В поле моего зрения появилось здание торгового центра, с каждым годом приобретавшее все больше монументальных черт. Во времена моего детства на этом месте стояла рыночная площадь, потому казалось, что теперь торговый центр возвышается здесь, как ее величественное надгробие, а таблоиды по его фасаду - это эпитафия консъюмерского времени, в сущности, не очень-то и плохого, учитывая, что на стройке таких гробниц рабы больше не умирают, и, более того, я знал, что если путь молодого гуманитария остановится на какое-то время у рабочего места, предлагаемого одним из таких центров, то большей частью интеллектуального опыта, который он приобретет, станет готовность воображения к построению исторических параллелей.

Тем временем улицы щедро поливались лучами солнца. Свет падал на окна южной стороны и отражался от застекленных зданий, как от поверхности озера.

Деревенское озеро отражает солнечную рябь прямо в глаза. Жмурясь, я отворачиваю лицо в сторону отца: взгляд схватывает его улыбку, она фиксируется в памяти. Только что отец проплыл несколько раз от берега до берега. Я плыл с ним примерно до половины озера, а потом устал и повернул обратно. На деревянном мостике ждет племянник моей мачехи, он не умеет плавать, поэтому насаживает червяков на крючки. Возвращается отец, скороговоркой сообщаю ему, что не доплыл с ним до того берега, потому что решил помочь племяннику с наживкой. Отец кивает: «молодчик, сына».

Мы стоим на мостике, отец показывает, как правильно закидывать снасть. Племянник закидывает на несколько метров дальше, чем я. Он младше меня на два года. Ничтожество, которое даже не умеет плавать! Злюсь на него, потому что не хочу терять расположение отца. Солнечная рябь слепит. Жмурюсь и поворачиваю лицо в сторону отца. Он улыбается. Я чувствую, что «сына» все еще «молодчик», и успокаиваюсь.

Когда водитель объявил остановку конечной, наваждение рассеялось. Ощущая, как бодрость покидает меня, я сгорбился и пошел в сторону дома.

Я поднял голову, лишь только когда сворачивал в старый двор, обойдя родную девятиэтажную коробку, чтобы кивнуть тем предметам, которые составляли обстановку моего прошлого. Угол обозрения, увеличиваясь, разворачивал передо мной самый типичный вид: стоянка перед домом, забитая иномарками третьего класса, дворовая площадка, поросшая бурьяном, и облупившиеся ворота детского сада. Тысячи знакомых черточек тех дней, что остались позади, предстали передо мной такими же, как были в детстве, и я захотел бросить игру, пообещав друзьям, что выйду во двор вечером, и подняться на последний этаж, где отец на кухне тушит в духовке картошку с мясом, разложенную по глиняным горшочкам. Я бы поспешил по лестничным пролетам на последний этаж, чтобы как можно быстрее обрадовать его подробностями игры: красочно описать свои голы, позвать в гостиную, чтобы показать удачные приемы; сесть за стол и, улавливая запахи еды, каждую минуту интересоваться: «Пап, ну, когда будет готово?», но, увидев стеклянные глаза дяди Коли, стоявшего у подъезда, я вспомнил, что обеда в горшочках больше не будет.  

Дядя Коля - осанистый жилистый афганец преклонных лет с сильными руками, на которых, как канаты, натянуты вены - пожал мне руку (с таким энтузиазмом, что моя ладонь хрустнула), похлопал по плечу и, указывая на чемодан, спросил:

- Только с поезда?

Я кивнул. Видимо, я выглядел жалко, поэтому дядя Коля сказал:

- Ну-ну, ты чего, Никита. Выпрямись, подними подбородок. Я давеча ходил к нему. Огрызки с плиты убрал, чтобы мыши не бегали. Стакан, конечно, оставил, да и стопочку туда налил, - Дядя Коля вздохнул, - Кладбищенские-то по венкам бегают, если еду не убрать.

Я поблагодарил, и он спросил, какие у меня планы. Я ответил, что уволился, чтобы иметь возможность приехать сюда и решить дела с квартирой, но целостной картины того, что мне делать, у меня пока нет. Дядя Коля неодобрительно покачал головой, а потом, как бы что-то припомнив, поинтересовался о делах учебных. Узнав, что я получил диплом, дядя Коля приободрился и заверил, что отец гордился бы мной.

Мы поговорили еще немного, потом простились, и я поднялся на лифте на последний этаж, оставив не у дел лестничные пролеты.

два

Я не думал о том, насколько могла измениться квартира за годы моего отсутствия, но даже если бы пытался, не смог бы представить той обжитой заброшенности, которую увидел. Открыв дверь, я ощутил, как в прихожей шевельнулся тяжелый застывший воздух. Он переваливался через прихожую на лестничную клетку из гостиной, кухни и уборной. Не снимая обуви, я прошел по коврику, затвердевшему еще от весенней земли, мимо незнакомых пуховиков и потертых пальто, пылящихся на вешалках, к единственной закрытой двери. Эта дверь вела в спальню. На ней висел ключной замок, которого раньше не было. Я подергал ручку и убедился, что она заперта.

В уборной на стеклянной полке перед зеркалом лежали две зубные щетки, а на вешалке сохло влажное полотенце. В сливном отверстии ванны мокли клоки длинных волос. Вопреки моим опасениям, воду не отключили, и даже смеситель исправно регулировал напор струи. Уборная выглядела самой чужеродной частью квартиры. Я включил холодную воду и, вместо принятия душа, просто умыл лицо.

Достав ноутбук, я сел в гостиной, чтобы написать Лизе письмо, над содержанием которого думал еще в поезде. Я знал, что будет сложно что-то предложить Лизе, потому что она отличалась полной самостоятельностью в принятии решений, но в то же время редко отказывала в помощи, если ее просили. Мне не хотелось, чтобы мое письмо выглядело, как просьба, поэтому пришлось долго искать убедительные слова.

С Лизой я встретился в новогоднюю ночь на вечеринке общих друзей, она пришла одна и, видимо, ей было скучно, потому что когда мы разговорились (а мое общение напоминало поведение павлина в брачный период) она быстро прервала меня поцелуем, чтобы остановить напрасные танцы инстинктов, и мы провели новогоднюю ночь вместе. Утром мы пожелали друг другу удачи и так и не встретились бы больше, если бы спустя чуть более полгода, я бы не сидел на чистопрудном бульваре у кромки воды и не увидел бы боковым зрением красную розу, вытатуированную на бедре девушки, катающейся на велосипеде. Повернувшись, я узнал Лизу. Видеть ее было почти удивительно: она принадлежала к воспоминаниям до похорон, к отрезку жизни, который я считал утраченным. Она тоже заметила меня, и мы снова разговорились. На этот раз у меня не было сил изображать из себя павлина, и, вопреки моим ожиданиям, у нас образовалась связь и отношения, которые продолжаются до сих пор, вот уже месяц.  

В итоге я написал Лизе письмо, в котором зашифровал сигнал бедствия. Я написал его так, чтобы Лиза не увидела просьбы о помощи, но все же помогла мне, думая, что выбирает выгодное предложение. В письме я звал ее в продолжительное путешествие. Начать предложил с Европы: Болонья, Прага, Вена – сыпал названиями городов, с которыми ассоциируются популярные образы, как если бы писал текст для туристического буклета. Предлагал зимовать на Самуи, а встречать весну, теряясь в переулках трехэтажных кварталов Рейкьявика. Я писал: «Да, Лиза, мы знакомы с тобой всего месяц, мы недостаточно знаем друг друга, но согласись, что можно знать человека много лет в пределах одной местности, а позже, сменив обстановку, открыть его с новой стороны». Я утверждал, что на часть средств, вырученных от продажи квартиры, можно жить по разным городам и странам, не испытывая нужды, в течение, по меньшей мере, полугода. Дальше мы могли бы вернуться в Москву, подумать о будущем, и если представляем его совместным, то остаток средств потратить на первоначальный взнос за кубометры в спальном районе столицы.

Боясь получить вежливый отказ, я в то же время понимал, что ее отказом смогу оправдать свой уход с трека гонки естественного отбора.  

Я еще раз перечитал отправленное. Мое электронное письмо получилось нелепым.

***

До того, как я уехал на учебу, запертая комната служила мне спальней. Одна из стен в ней была полностью занята книжными полками, на которых желтели эпистолярные призраки, ставшие ориентирами моего юношества, и отцовские методички по философии, заброшенные им после того, как он развелся и бросил преподавать. Я предполагал, что эта библиотека, единственное здесь, что (с поправкой на окисление) сохранило свой первозданный вид.

Когда я подошел к закрытой двери, чтобы постучать (появилась мысль, что там кто-то может быть прямо сейчас) или выбить ее из петель, задвигался замок входной двери в квартиру. В прихожую вошли два человека - худосочный парень с бритой головой и челкой, похожей на волосяной гребень, приклеенный надо лбом, и девушка, чью рыхлую талию парень обнимал свободной от пузыря пива рукой. Гребешок был одет в ярко-красную футболку, с которой развевался государственный флаг. Его спутница не подняла взгляд от смартфона в розовом чехле, зато ее поводырь удивился:

- Ты-то кто, епты?, - что-то сообразив, он добавил, - я комнату снимаю. Мы с ней снимаем, а я Борис. А ты-то, кто? Хотелось бы знать.

Я представился единственным живым собственником квартиры. Девушку не удивило это сообщение, она все так же копала пальцем экран смартфона. Зато Гребешок Борис решил повторить:

- Мы снимали здесь комнату у Олега, ну раз так, то пошли покалякаем.

Девушка, не отрываясь от смартфона, отперла запертую дверь и скрылась в моей спальне, а мы с Гребешком Борисом зашли на кухню. На потолке кухни пузырились ржавые подтеки. Обои выцвели и помутнели в тех местах, где на них опирались спины незваных гостей. В воздухе витала пыль, которой питался ковер, похожий на шерсть лишайного животного. Гребешок Борис вел себя по-хозяйски, он поставил чайник на плиту, взял два стакана из раковины, залил их пивом из початого пузыря, после чего предложил мне сесть. Я стоял и не спускал с него взгляда, и, приметив это, он сказал:

- Олег-то отец твой, да? Прими мои искренние, как говорится. Он же меня выручил. Я тогда откинулся только, жить бля негде, только если в деревню обратно, а там же не жизнь, пральна? Ну я искал объявы в газетах, чтобы комнату сдавали недорого. Ходил значит по адресам, а там, как узнавали, что сидевший, так сразу глазки в пол и отказывались. А батя твой глазом не повел, разрешил. А ты ж сам из Москвы, да? Как там с работой-то, работаешь там? В N., например, с работой тяжело.

- Работал. Я уволился.

- Ну, известно, там с работой-то легче. А че уволился, здесь что ли жить собрался? Так здесь ведь работу хрен найдешь. Ты, это, комнату сдавай нам. Мы люди воспитанные. За два рубля договоримся, уже не пропадешь.

Гребешок Борис стал поднимать стакан, чтобы чокнуться и закрепить сделку, но вместо этого получил удар кулаком под дых и уронил стакан. Он не упал, поэтому я добавил ему левой в скулу. На шум разбитого стакана прибежала его спутница, переодевшаяся в халат. На этот раз у нее не было в руках смартфона, поэтому она увидела, что ее поводырь лежит на лишайном ковре в осколках стакана, что пиво разлито, что свистит чайник, и, истошно завопив, она перекрыла свист чайника. Я сказал, чтобы они забрали вещи и убрались отсюда к черту. Девушка убежала за одеждой, а Гребешок Борис, вставая, возразил:

- Ты, гнида, ща сам уберешься, падла московская…

Третий удар попал точно в нос. Он хрустнул, и из ноздрей потекли ручейки крови, запачкав государственный флаг на футболке Гребешка Бориса. Продолжения не получилось: девушка забежала на кухню с пакетом, забитым наспех собранными вещами, и, повиснув на своем поводыре, умоляя его успокоиться, вышла с ним из квартиры. Я закрыл дверь: какое-то время сквозь нее доносились ругательства, проклятия и обещания расправы, но скоро все стихло. Я зашел в открытую комнату, поискал на полке книгу, которая могла меня успокоить, потому что объяснила бы мое поведение, нашел и, перечитав несколько раз отрывок, где описывалась пляжная история Мерсо, лег спать.

три

На следующий день я спустился во двор. Полдень мягким южным ветром разносил по окрестностям шелест листьев. Было тепло, хорошо и непривычно. Серая лада, припаркованная у торца дома, поприветствовала меня коротким гудком. Я помахал Грише, он посигналил еще раз и вышел из машины.

Сколько помню себя, столько знаю Гришу. Мы были в одной группе в детском саду, в одном классе в средней школе. Полгода назад Гриша вернулся со службы, которую проходил на юге страны в части специального назначения, и теперь, впервые за годы знакомства, он стал выше и крепче меня.

Я подошел к машине. Гриша прищурился, ища во мне пацана, с которым он патрулировал пустыни Техаса на внедорожнике «крутого Уокера», перед тем как воспитательница звала нас на тихий час, и вроде признал, потому что сказал «Рад видеть, Никит», и мы крепко обнялись.

По дороге в сторону песчаного пляжа мы заехали в супермаркет за городской чертой. Гриша никогда не возражал, чтобы пили в его присутствии, и он рассказал, как в армии, будучи единственным непьющим, организовал пьянку своему взводу:

- У сослуживца день рождения. Алкоголя нет. Увал никому не дали, а на КПП сидит мой земеля, поэтому я вызвался в самоволку. Близлежащая территория - военный городок, вокруг части ходят патрули. Я укрытиями и перекатами к ближайшему продуктовому, а там два парня в гражданском. Курят. Подхожу к ним: «Парни, выручайте, у сослуживца день рождения, а мне в форме ничего не продадут». Один согласился: взял денег и зашел в магазин. Второй курит-курит, а потом говорит мне: «Ну ты, пиздец, ошалевший». Я в непонятках. Интересуюсь, в чем дело? А он мне поясняет: «Ты моего комроты за алкоголем послал». Никит, скажу честно, я перессал. Понимаю, что меня ждет дизель или гауптвахта. Тут из магазина выходит комроты, и… у него в руках бренчащий пакет. Он говорит мне: «Прикол понял, солдат? Больше так не залетай!» Ну я извинился и пулей в часть. В общем, пронесло. Впечатлений тогда хватило, чуть сам не запил.

***

Мы вылезли из машины на мягкий теплый песок. Перед нами простирался бассейн Волги, за противоположным берегом кипел город N. Вода казалась спокойной, и у берега охотились чайки. Гриша достал пакеты с продуктами с задних сидений, и я открыл бутылку пива. Гриша спросил:

- Ты был рядом, когда это произошло?

Я подумал, что этот вопрос интересовал его на протяжении всей поездки, но, будучи тактичным, он долго искал момент, чтобы его задать. Я растерялся, но сообразил, что Гриша - единственный человек, с кем я могу говорить об этом, и ответил:

- Я приезжал дважды, сидел по несколько дней у больничной койки, носил утки, кормил с ложки и обещал, что когда он выздоровеет, мы поедем в Прагу, потому что в Праге лучшее пиво и хорошие закуски, и он соглашался. Потом он попросил меня вернуться в Москву, чтобы сдавать диплом. И я согласился. В день, когда он умер, я защитился перед комиссией. Получил диплом.

Гриша молчал. Мне стало жарко, и я предложил искупаться. Гриша отказался, а я побежал и, прыжком надрезав чернильную плоскость воды, проплыл около сотни метров от берега. Вода лишила меня тяжести мыслей, я думал только о следующем гребке и вдохе. Потом услышал оклик Гриши. Он стоял в воде и махал рукой. Я вернулся на берег.

Грише было как будто неловко за свой вопрос, и чтобы он почувствовал другую неловкость, более приятную, я спросил его про девушек. Гриша смутился:

- Есть две, но ничего серьезного. Одна выходит замуж, другая просто глупая. Большая часть времени уходит на работу.

- Кто вы сейчас, Григорий?

- Аккаунт-манагер в администрации торгового центра.

- Того, где раньше был рынок?

- Да.

- Это лучше, чем безработный.

- Лучше, чем большинство вакансий в N.! По оплате уж точно. Я могу и тебя устроить.

- Я не думал осесть в N.

- Ого, не думал осесть! Тогда ты в аварийной ситуации, братец. Этот город так просто не отпустит.

- Тогда я остановлю движение. Включу аварийные огни и достану из багажника запасное колесо. Я мог бы продать квартиру и попытаться еще раз в Москве.

Я рассказал Грише про Лизу и письмо.

- Это уже другой разговор, Никита! Это отличный разговор! Но, если она не согласится, то свяжись со мной.

- Я не поеду с тобой в путешествие.

- Я про работу, - Гриша поднял правую руку и нравоучительно покачал указательным пальцем, - Но путешествие за твой счет - тоже ничего идея.

- Если будет плохо, я маякну.

- Все будет хорошо! Ты хочешь жить в Москве?

- Думаю, нет.

- Но не здесь?

- Не знаю, где. Хочу жить такими днями, как этот.

- Сегодня хорошо, - подтвердил Гриша.

Когда я вернулся домой, была полночь. Я проверил почту и увидел письмо от Лизы.

четыре

День был насыщенным. Утром я встретился с агентом по недвижимости и покупателем. Мы обговорили детали сделки и подписали договор. Выходя из дома на деловую встречу в пиджаке и классических брюках, я встретил Дядю Колю, раскуривающего самокрутку на скамейке в тени деревьев. 

- Вижу, вижу, Никита. Ты приобрел целостную картину, - улыбнулся дядя Коля.

Он напомнил наш разговор у подъезда в день моего приезда в N., когда на вопрос о моих планах я ответил, что не имею целостной картины действий.

- Все правильно. Не́че те здесь делать, Никита. Ты молодой.

Мы попрощались с дядей Колей, и я сказал, что непременно отправлю ему бандеролью коробку кубинских сигар.

- Мне хватит пачки афганского беломора, - усмехнулся он.

Во второй половине дня я заехал на кладбище, и, стоя перед надгробием, говорил сам с собой и обещал, что везде в Праге буду заказывать две кружки пива, оставляя одну нетронутой.

Возвращаясь вечером домой, я думал о письме Лизы, хранившемся у меня в  распечатанном виде в нагрудном кармане пиджака. Письмо было длинным, и сквозь цепочки слов, пространно описывающих ее отношение ко мне, к нам и событиям моей жизни (возможно, что она тоже что-то зашифровала), выглядывало ясное согласие оставить все дела и уехать со мной. На вечер у нас был запланирован традиционный сеанс видеосвязи, во время которого мы планировали маршрут путешествия, и я решил взять бутылку вина, чтобы откупорить ее перед камерой в честь состоявшейся сделки. Выбор в магазине был невелик, но, побродив между полками, забитыми крымским вином, я все же нашел бутылку c маркировкой Basilicata и итальянским флагом над изображением скального монумента, подписанного как «città Craco».

Когда я заходил в подъезд, мне  вспомнились слова Гребешка Бориса о том, что он не видел перспектив в родной деревне и потому цеплялся за возможность жить в N., и мне показалось, что, ища лучшей жизни в Москве, я не так уж сильно отличаюсь от него. Додумать эту мысль помешала парализующая боль в левом боку от удара чем-то острым, нанесенного со стороны темного закутка под лестницей. Когда, уронив бутылку, я упал на площадку перед ступенями, Борис подошел ко мне и с пустым выражением лица ударил ножом еще несколько раз, после чего скрылся.

Последним, что я видел, перед тем как ткань предметов разошлась, был осколок бутылки, на котором мокла в моноцветной смеси крови и вина этикетка с панорамой мертвого итальянского города.

Шарыпово

Основной инстинкт

- Тебя мне, вообще, на сдачу дали! – Две мощных струи дыма вырвались из широких ноздрей, в каждую из которых, при желании, можно было бы затолкать по патрону двенадцатого калибра, - если б не приказ: «Одно подразделение – один менталист», - ты, задохлик, увидел бы космодесант только в виртуал-руме и новостных трансляциях! А об «F-forces», возможно, вообще бы никогда не узнал! Каждый из моих парней стоит десяти таких, как ты! – Капрал Хиггс сделал глубокую затяжку, держа электронную сигару тремя пальцами. Встроенный светодиод, имитирующий раскаленный сигарный кончик, разгорелся, бросив красновато-оранжевый блик на квадратное лицо цвета молочного шоколада и титановое кольцо выпускника Высших Курсов Подготовки Младшего Офицерского Состава при Военно-Космической Академии Федерации на мизинце.

- Если считать живым весом, капрал, то, полагаю, вы правы, - я, не моргая, смотрел в ту точку, где миллиметровая, цвета соли с перцем, щетина на голове Хиггса плавно переходила в коричневую лобовую броню Хиггса.

- Чтооо? – И без того на выкате, глаза унтер офицера зло сверкнули белками из ароматного, шоколадно-коньячного сизого облака, казалось, еще немного и они выстрелят из орбит.

- Постараюсь не стать вам обузой, капрал!

- Остряков люблю, хохмачей-самоучек, - не очень. Док 3. Кубрик 5. Полчаса на подгонку черепахи и экзоскелета, построение на главной палубе ровно через шестьдесят минут, пшел с глаз моих!

- Есть, капрал!

Сказать, что это назначение в боевое подразделение специальных космических сил, - моя мечта, означает, мягко говоря, согрешить против истины. Я собирался открыть частную практику зоопсихолога, но тотальная мобилизация внесла в мои планы некоторые коррективы. Сразу девять колонизированных планет Федерации заявили о собственном суверенитете по окончании процесса их терраформирования.

За те пятнадцать минут, что я добирался до третьего дока, рекламу достижений ВПК Федерации, на бесчисленных информационных панелях, вмонтированных в серо-зеленые переборки, сменил очередной шпионско-патриотический боевик. В нем юная толстушка, дочь фермера-мятежника, влюбилась в пилота ВКС Федерации, с лицом профессионального жиголо, и ради любви выкрала коды запуска систем ПВО повстанцев.

****

Над электронным локером, запирающим дверь пятого кубрика, виднелась кривоватая надпись синим, несмываемым маркером:

«F-forces» means fly, fight & forget;
you cannot be killed, if you're already dead.

Я на секунду зажмурился и выдохнул, успокаивая сердцебиение, затем хлопнул правой рукой по локеру, а левую выставил перед лицом, наподобие бейсбольной ловушки. Дверь со щелчком и легким шипением отъехала в сторону и тут же ладонь левой руки больно шлепнул ярко-красный мячик из упругого фибер-пластика.

- Менталист? – Желтолицый гигант возвышался надо мной примерно на фут. Флюоресцирующий всеми оттенками синего, чешуйчатый дракон, дважды опоясывал хвостом его могучий торс, спускаясь, вытатуированной до мельчайших деталей, шипастой мордой с хищным оскалом, на грудь. На инфо-паннели за его спиной, пилот-альфонс в снежно-белой парадной форме с золотым шитьем, беззвучно шевеля губами, приносил клятву верности толстушке в фате, положив холеную руку на скан-датчик электронного капеллана, - твоя койка там, рундук – вот, и если хочешь, можешь представиться, чтобы мы правильно высекли на обелиске твоё имя.

- Влад Грановский, для друзей, - Влад, - я броском отправил пойманный мяч в противоположный двери конец кубрика, смуглому атлету с белоснежным полотенцем на шее.

- Я запомню, а ты забудь. Теперь, ты – Пятый. Я, - он ткнул дракона в вертикальный зрачок большим пальцем. Солдатский медальон, при этом, слегка качнулся и удачно лег на раненный глаз рептилии титановой пиратской заклепкой, - Второй. Этот латинос, любитель шариков, – Третий, а вон тот, кучерявый умник, с лицом, похожим на мошонку дальнобойщика, - Четвертый.

Четвертый, который полулежал на койке и, казалось, был поглощен чтением, не отрываясь от полупрозрачного наладонника, пригладил чахлую рыжую растительность на впалых щеках и показал Второму средний палец.

-  С Первым ты уже знаком.

****

- Ну и как ты это делаешь, бро? – Третий клацнул сегментом черепахи, и индивидуальная броня мягко уселась поверх моего повседневного тактического комбинезона, идеально облегая фигуру.

- Что именно? – Я приладил наколенник и примерил бронещитки на голень.

- Ну, то, что делаешь? Ты читаешь мысли? – Третий подал мне гермошлем, - внушаешь? Предсказываешь будущее? Как тебя использовать, бро?

- Понимаешь, я не то, чтобы предсказываю будущее… это, скорее, похоже на мышечную память о ближайшем будущем. Я не вижу картинки, а сразу действую.

- А не можешь внушить всем мятежникам, чтобы они оружие бросили и сдались, блондинчик? – Четвертый отложил наладонник и приподнялся на локтях.

- Нет, рыжий. Так, как ты хочешь, это не работает. Я хомяку могу внушить, коту, собаке, - куда бежать или какой трюк выполнить. А люди, - слишком сложно организованы, - я надел шлем, который автоматически герметизировался. По прозрачному стеклу, которое надежно прикрывало забрало, побежали зеленые буквы отчета Power-On Self Test о готовности систем жизнеобеспечения, индивидуального энергоснабжения, наведения и связи.

- Иными словами, толку от тебя, как от третьего глаза в заднице?

- Можно и так сказать, но другого меня, у вас, парни не будет, - динамик интеркома прибавил моему голосу металла, - поэтому, внимательно следите за тем, что я делаю, и делайте, как я. Иногда, я просто физически не успеваю оповестить об опасности. Увидели, что я пригнулся, - пригибайтесь тоже.

- И что, ошибок не бывает?

- Серьезность ошибки определяется серьезностью последствий, - сказал я и щелкнул тумблером, запуская регенератор воздуха внутри гермака. Зелено-оранжево-красная диаграмма, в правом верхнем углу, показала, что встроенного кислородного патрона хватит на 39 минут, - кстати, парни, я тут герметизировался. Возможно, это ничего не значит, но…

Истерично взревела сирена. Бородач-Четвертый и здоровяк-маори, Второй, оказались у своих рундуков практически одновременно, мексиканец-атлет, Третий, - на половину секунды позже. И все. К моему изумлению, все трое рухнули вниз лицами в раскрытые зевы шкафчиков. Какое-то время я тупо глазел на то, как они лежат, не шевелясь.

- Эй, парни-чудовоины, вы чего? – Я подошел ко Второму и потрогал теплое переливчатое драконье крыло на лопатке.

Второй валялся ничком, вытянув руки вдоль туловища. Неглубокая ссадина на его правом плече, вероятно полученная при падении, слегка кровила. Пульс на шеях всех троих прощупывался, но на этом, видимые признаки жизни заканчивались. Не без сложностей я выволок из рундука и перевернул латиноса-Третьего на спину. Теперь он лежал, не моргая, уставившись в потолок кубрика. В уголке приоткрытого рта слегка пузырилась слюна. Стало ясно, что без помощи мне не обойтись.

Тычком пальца я активировал функцию внутренней связи на инфо-паннели, создал конференцию для всего списка контактов и нажал «Вызов». Томительные сорок секунд мне скрашивало лишь верещание сирены. Затем, экран заполнил ярко-желтый балахон скафандра высшей химической защиты. Прозрачный пластиковый щиток сильно бликовал из-за чего лица собеседницы было не разобрать. Откуда-то, из-за ее спины, периодически доносилось рычание, яростный рёв и звуки ударов метала о металл.

- Кто вы? Вы из спасательной группы? – Девичий голос переливался всеми оттенками паники.

- Нет, мисс, я Влад. То есть, Пятый, то есть, новобранец-менталист, «F-forces». Что произошло? Три члена моей группы, лежат сейчас на полу. Они живы, но без сознания, необходима помощь медиков!

- Все пошло не так! – Послышался звук разбиваемого стекла, и рычание за ее спиной стало громче, - у нас утечка ТИГР! Токсионгидрорибонуклен. Все ушло в систему вентиляции! Препарат подавляет агрессию и успокаивает, но есть побочный эффект. Вы это слышите?

- Конечно, я не глухой, что за зверинец там, у вас?

- Эксперименты показали, что подопытные перестают драться и стремиться к лидерству, но вместе с тем, перестают делать все остальное. Впадают в растительное состояние, изменения необратимы. Но приме…, - часть фразы утонула в диком скрежете, - примерно 10% испытуемых приматов, реагировали на ТИГР прямо противоположным образом! Их агрессия возрастала настолько, что они превращались в плотоядных монстров.

- Так это шумят ваши подопытные мартышки?

- Нет! Это доктор Шарма…Теперь уже бывший доктор, и с ним, кто-то из техников, судя по остаткам комбинезона. У вас есть оружие? Вы сможете мне помочь? Я боюсь, шлюзовая дверь долго не выдержит!

- Как вас зовут, и как найти вашу лабораторию? – Я перебросил «контакт» с информационной панели в верхний левый угол виртуального дисплея шлема, попутно отметив, что воздуха в системе жизнеобеспечения осталось на 32-е минуты, и подошел к рундуку.

- Меня зовут София Ли, я биоинженер. Лаборатория находится на палубе «Е». Док 6, желтый сектор, вы слышите меня?

- Да, мисс Ли, четко и ясно. Будьте на связи, не отключайтесь.

Содержимое рундука особенным изобилием не порадовало. Штурмовой Gauss gun, бесполезный без аккумулятора, запертого в оружейке личным кодом Первого. Тактический тесак с черной рукоятью, из серии «посмотри и извинись, салага», который я сразу же прицепил к бедру, и оранжевый, четырехствольный сигнальный пистолет с четырьмя осветительными ракетами. Непродолжительный вояж по шкафчикам овощей-сослуживцев дал мне, в общей сложности, 16 сигнальных зарядов, 4 ножика и 3 дополнительных кислородных патрона к системе жизнеобеспечения. Я бросил прощальный взгляд на разоренный кубрик, так и не успевший стать мне домом, подобрал с пола красный мячик Третьего и шлепнул дверной локер кончиками пальцев левой руки. Дверь зашипела и со щелчком отъехала в сторону, и я уже знал, что увижу.

Нас разделяли всего, какие-нибудь, четыре шага. Капрал Хиггс сидел на корточках, спиной к двери кубрика. Звук открывающейся двери заставил его обернуться. Хиггс оскалился и, дожевывая кусок сырого мяса, глухо зарычал. Ноздри двенадцатого калибра задрожали. С губ и подбородка на изодранный мундир капала свежая кровь. Внезапно, он встал во весь могучий рост и взревел, совершенно по-горилльи, выпячивая грудь. Затем отшвырнул основательно изгрызенную человеческую руку. Та, блеснув белой, с остатками мышечных волокон, обглоданной костью, противно шмякнулась об инфопаннель и с глухим стуком упала на пол.

- Тихо, тихо. Фьють-фьють, - я попробовал изобразить свист непослушными губами, - хороший пёсик. Апорт!

Красный мячик запрыгал вдоль бесконечно-длинного коридора. Тягучую долю секунды капрал еще смотрел на меня. Потом, зрачки его сузились, он издал хищный рык, упал на четвереньки и припустил галопом за мячом.

- Вы что-то сказали? Я не расслышала, - голос Софии вернул меня в реальность, и распахнутая пасть лифта, в конце коридора, противоположном тому, куда умчался бешеный Хиггс, рванулась навстречу.

- Простите, это я не вам, - отдышавшись, ответил я, стараясь не обращать внимания на изодранный однорукий труп с обглоданным лицом, валяющийся на полу лифта в луже крови, - поднимаюсь в лифте на палубу «Е». Сейчас доберусь до вашей лаборатории, и мы вместе подумаем, как достать кролика из той жопы, в которой оказались.

*****

Через шесть с половиной часов на борт космического линкора «Тorch» высадилась спасательная команда, которая и обнаружила нас с Софи, самозабвенно целующимися, в просторной барокамере медицинского отсека. По результатам видеорапорта, этой спасательной операции был присвоен ранг секретности «Ультра». Вовсе не из-за роскошного бюста рыжеволосой, зеленоглазой бестии, биоинженера южно-китайского происхождения. И не из-за моей голой задницы, так же, попавшей в кадр. Всему виной, - 973 члена экипажа в состоянии необратимого ступора и более чем две сотни изуродованных трупов. Плюс, полторы сотни совокупляющихся людоедов, местами одетых в форму ВКС Федерации. Основной животный инстинкт – похоть, а отнюдь не голод. И внушить ее, впавшим в звероподобное состояние высшим приматам, не составило большого труда. От нас с Софи взяли подписку о неразглашении и списали на Землю с отличными рекомендациями, и солидной страховой выплатой.

P.S.

Кстати, оказалось, что женщины, в моменты паники и сексуального возбуждения, крайне внушаемы. Только, чур, Софи об этом ни слова.