Аркашон — Биарриц — Бордо — Ванн 33:13:17:23 (матч завершён)

Право голосовать за работы имеют все зарегистрированные пользователи уровня 1 и выше (имеющие аккаунт на сайте до момента начала литературной дуэли и оставившие хотя бы 1 комментарий или 1 запись на сайте). Голоса простых смертных будут считаться только знаком поддержки и симпатии.

Голосование проходит по новой для ЛитКульта системе: необходимо распределить участников битвы по местам. Лучший стих - первое место... худший по вашему мнению - четвёртое место.

Также в комментариях можно оставлять и критику-мнения по рассказам.

Флуд и мат будут удаляться администрацией литературного портала «ЛитКульт».

Голосование продлится до 23 ноября включительно.
Тема дуэли: Мания величия

Аркашон

 Простая история.

Выпавший ночью снег к утру начал сдавать позиции, отступать повсеместно, ноябрь не оправдал его надежд - расслабился оттепелью. Лес, еще недавно торжественный от снега, стремительно терял  наряд, выглядел жалко; громыхал капелью, ноги скользили по смешанному с листвой снегу.

         Собака ушла вперед, в гущу леса. Мы, два охотника, еще держались оврага, где были хоть какие-то прогалы между деревьев,  дальше шли лишь завалы, мшистые древесные трупы, разваленные до земли кусты орешника. 

         Охота превратила меня в сгусток внимания, усиленно пытающийся раздвинуть свои границы. На ходу, под треск ломаемых веток, я крутил головой, стараясь зрением заменить слух, и наоборот, замирая, сосредотачивался на звуках.

         Я шел вторым и старался согласовать движение и неподвижность с моим напарником. Мы разделяли звуки по их охотничьей ценности: шорох еловой ветви, сбросившей снег, от треска кустов под таранящим чащу зверем.

         Положившись на собаку, мы ошиблись - Умка старела. Кабаны поднялись у нас за спиной, лайка не почуяла их, и они сами услышали нас слишком поздно, шум капели мешал даже им. Потревоженные, они зафыркали  рядом, в ельнике. Было видно, как дрожат макушки елочек, но, хорошо понимая опасность, свиньи не подставлялись под выстрел, защиты не покидали.

         Сердце стучало, дыхание сбилось.  Я поднял ружье. Мне бы только увидеть шерстистый бок  -  зверь не дал мне этого. Очень ловко они растворились, все ушли вниз по ручью, через заросли ольхи, хрюкая недовольно. Один кинулся вдоль по гребню оврага, мелькнул несколько раз между деревьев, и все стихло.

         Собака, вернувшись, стремительно пронеслась мимо, взяла след, но как-то слишком быстро оценив  безнадежность погони, полаяла вслед убежавшему кабану и, виновато виляя хвостом,  вернулась. Товарищ мой обрушился на нее с упреками:

         - Ты что! Мало – проспала зверя, так и след бросаешь!

         Я молча наблюдал за воспитанием, хозяин демонстрировал предельное возмущение: ломал палку и грозил кулаком.

         - Пошли, хватит.

         - Что хватит! След бросает! Да как это!  Раньше не было такого. Проспала - потом след! – он все не успокаивался, но постепенно принимал происшедшее как данность, тон его менялся.  - Глохнет она,  зову ее, а она даже ухом не ведет, пока не заорал. Одиннадцать лет все же.

         - Ты ж раньше говорил – семь?

         - Думал так, а потом бумаги нашел, выходит одиннадцать. Старая уже.

         Мы шли молча. Продирались через тяжелый лес, сбросивший вниз все, что не нужно ему там – вверху: мертвые ветви, увядшую листву, отмершие тела деревьев. Здесь, как на дне моря, было сумрачно и тревожно.

         Сейчас мы были лицом смерти, ее воплощением в мире, а азарт - её наполнением. Мы бежали, гонимые им, пригибаясь и оглядываясь.

Следы наполняли лес, отметки жизни, пути ее, расходились причудливо: отпечатки широких копыт лося, легкая заячья поступь, ход кабаньих стад, отмеченный жирной грязью среди белого снега. Где-то далеко заработала собака, ее голос казался таким одиноким в этом молчаливом и огромном лесу. Лайка замолкала на ходу, но, стоило зверю приостановиться, вновь звала нас. Мы разбежались, надеясь пересечь путь уходящим свиньям.

Когда смерть брела в поиске, она смыкалась в одну плотную единицу, но стоило ей нащупать жертву, как она разделилась, распалась, как боеголовка ракеты, на две самостоятельные единицы с одной задачей: увеличить шансы на погоню. Это пугающее умножение смерти гнало зверя прочь, и сейчас он верно определил источник опасности – исчез, хрустя ветками в глубине леса.

Я вытер ладонью мокрое лицо; кругом свалка из деревьев, проигравших борьбу за солнце, и уходящие ввысь стволы тех, кто её выиграл. Сейчас мы проиграли и, как рябчики, тихонько пересвистывались, чтобы найти друг друга.

Потянулись часы нашего рысканья по лесу. Хмурый ноябрь прятал солнце, дрожащая стрелка компаса указывала туда, куда совсем не ожидаешь, в голове все шло кругом и время от времени  приходила  нелепая мысль  -  компас сломался. Такие чащи, без полян и просек, путают своим нудным однообразием.

К полудню снег покинул деревья, остался только на земле, и то местами, чем  еще давал надежду найти зверя. Собака где-то совсем далеко подавала голос.

- …  когда договаривался дом подрубать, я на шестерке поехал к Сашке, - мой напарник рассказывал что-то, но я упустил начало, - там надо было переводы менять, сложно, под дом лезть надо.

Я не очень понимал, что такое перевод в деревенском доме, кажется балки какие-то, меня заинтересовало другое:

- А почему на шестерке, а не на «мазде» своей?

- Сашка как машину увидит, то денег попросит.

Хитрость  стала понятной. Он, выросший в деревне, теперь жил в Москве, но по-прежнему считал недостойным платить, не торгуясь. Судя по дальнейшему продолжению рассказа, полному утомительных подробностей, этот неведомый мне плотник тоже упирался и переговоры затягивались.

Внимание притупилось, собака была очень далеко, временами обрывки ее лая подносил нам ветер.

- Пойдем к ней? – неуверенно предложил я.

- Нет,  к дому надо. Идти еще далеко.

Идти, действительно, было далеко. Усталость тянула за ружейный ремень, я перекидывал оружие с плеча на плечо все чаще и чаще. Мой неумолчный спутник держал паузы все дольше и дольше.

Когда после морозов располагается оттепель, кажется, что лес объят какой-то вялой слабостью. Тихо. Ветер где-то высоко тревожит макушки деревьев, роняя вниз капли.

Напарник мой остановился и взял с куста гнездо. Это был привет от далекого лета, перелетных птиц, весны. Сейчас, пустое и нелепое гнездо своей неприменимостью в мире надвигающейся зимы напоминало выеденное яйцо. Он держал его на ладони, демонстрируя трогательную хрупкость, чему-то смеялся. Нас тронула эта теплая весточка. Телогрейка его была рваная, белая вата пробивалась в потертости, а вязанная мохеровая шапка, казалось, была приготовлена специально для комического номера. Он считал необходимым тщательно прикрывать свои доходы.

Я показал на гнездо:

-Надень его вместо шапки, когда пойдешь торговаться за дом!

- От, гад, - он засмеялся, оценил насмешку.

…Мы бредем верхним гребнем оврага; внизу  изгибается русло сухого ручья, поваленные деревья многочисленными  шлагбаумами преграждают путь по нему. 

Я шел позади, но кабана заметил первым. Его силуэт был угольным на фоне остатков снега: черные большущие уши, горбатая спина, высокое тело. Он энергично что-то рыл, весь предавшись занятию, содрогался от усердия.

Кабан не может смотреть на звезды, так устроена его шея, не может поднять головы. То, что мы были вверху, видимо, сыграло свою роль. Хотя, впрочем, зрение у него слабое. В последнюю секунду перед выстрелом он услышал меня. Оторвал морду от земли. Но было поздно.

Выстрел обрушил тишину, сорвал с леса тихое очарование, сделав его необратимо опасным. Картечь настигла цель, кабан дернулся.  Зверь крупный и крепкий, я знаю, как он уходит даже тяжелораненый, я стреляю еще раз, пользуясь моментом его слабости.

Через секунду, целое стадо кабанов выскакивает на нас из мелкого ельника, прикрывающего склоны оврага. Их не было видно мне сначала, напуганные выстрелами они смешались и бросились не от опасности, а ей навстречу. Я понимал, что они ищут не врагов своих, а бегут от страха, но легче от этого не становилось. Дуплет напарника уцепился за эхо моего последнего выстрела, но -  промах по набегающим в упор зверям.

Оказаться случайно на пути несущегося зверя было страшно. Двустволка была разряжена, я шарил рукой по патронташу, вытаскивал патроны с  мелкой дробью, раздраженно швырял их на землю. Вот – пулевые, я не могу засунуть их в патронник – трясутся пальцы. Кабаны пронеслись мимо, задрав вверх короткие с кисточкой хвосты.

Затих треск за исчезнувшими зверьми, но лес, встревоженный пальбой, казалось, еще гудел тревожно, беспокойно раскачивался.

Битый кабан лежал в русле пересохшего ручья. Перемешанный с песком снег – следы агонии, резкий свиной запах.

Дрожат от возбуждения руки, сердце пугливо колотится.  Я смотрю, как скользит нож по черной волосатой шкуре.  Наконец,  появляется темная, багровая  плоть, белый жир обрамляет разрез - жутковатая эстетика  Снайдерса с его мясными лавками и битой дичью. Товарищ мой ловко  орудует ножом, я завидую его хозяйскому умению. Случайно я поглядел в его глаза – неестественно темные от огромных зрачков, адреналин тревожит и его. Постепенно разделанная туша теряет цельность живого существа -  просто ломти свинины на мездре.

Собака, прозевавшая самое важное на охоте, вернулась и теперь крутилась возле мяса;  носом пыталась закапывать куски,  чем навлекла на себя ругань.

Что-то таинственное было в этой охоте; охотники рыскали в теле ноябрьского леса, зверь в метался в вечном поиске пищи – наши пути пересекаются в темном овраге…  Все кончено, нашими руками смерть забирает причитающееся ей.

Тяжело продираться сквозь заросли орешника, кусты его раскидисты, ветви лежат у земли; меня шатает под тяжестью добычи. Ружье сползает с плеча, я все время ловлю его рукой – одеваю через шею – поперек; оборачиваюсь,  смотрю на следы свои, темные пятна на тонкой пелене снега, скоро они истают и все – нет отпечатков.

 Я постепенно успокаиваюсь, но неуютное чувство поселяется в душе моей. С одной стороны  - добыча, а с другой – мне становится тоскливо от холодной жестокости и какой-то мертвящей окончательности. Что осталось – куски мяса,  распад, который несу я на плечах своих. По мере того как теряю силы, всякие мысли покидают меня – только бы дойти до дома.

Вдали сквозь серую дымку ивняка и прозрачные тела голых берез видны низкие, придавленные ноябрьским небом избы. Но как-бы потерянно не выглядели они среди заброшенных полей – там пространство человека.

- Кабанчик-то хорош, хорош… - мой спутник оборачивается, ищет мой взгляд, стараясь внушить мне радость от происходящего.  Когда он улыбается, похохатывая, вперед выступают ровные крупные зубы – надежные и крепкие, я смотрю на них и завидую. Завидую и самим зубам, служащим залогом здорового потребления, и его хорошему настроению. Он не пытался связать сложные понятия, не вглядывался в противоречия, просто радовался факту удачи, и не брал в расчёт, что наш успех был результатом чьего-то смертельного неуспеха.

- В песке мясо только изваляли. – Единственное что его заботило.

- Отмыть же можно.

- Нет, хорошо не отмоешь, на зубах скрипеть все равно будет.

- Да, ладно уж… не самая большая проблема.

Мы брели цепочкой, замыкающей плелась усталая собака.

В саду около дома яблони поздних сортов даже под морозным давлением сохранили немного яблок; их красные бока расклеваны дроздами, задержавшимися ради такого угощения.  Вспугнутые, с недовольным щебетом и шумом они разлетелись в стороны, а потом, сидя на старой, похожей на огромного паука липе, стерегли возможность вернуться.

Охота закончилась. Еще бродят остатки впечатлений, мы вспоминаем отдельные эпизоды. Постепенно день угасает, расползаются сизые сумерки, и мы говорим все меньше, молчим, глядя в серое окно.

Жареная кабанья печенка, крупно порезанная, лежит на сковородке, но есть не хочется. Немного дымит печь, мягкое тепло от нее растекается по избе.

- Вот человек, пошел, взял что нужно… - мой товарищ пытался как-то оживить атмосферу.

- Ты про зверя?

- Да.

- Ну, у тебя мания величия, - я усмехнулся, возражая, - что-то большее привело его к нам и нашего желания тут мало.

- Не-ет, погоди, мы должны были приехать, встать в шесть утра…

- Понятно, понятно, но не преувеличивай. Время его вышло, и кто-то подтолкнул нас, задержал его… и теперь вот жарим его печенку.

- Без нашего старания этого не было? А? – разговор пошел по кругу. И зная все свои возражения и его ответы  - промолчал. Стало совсем темно, чтобы стряхнуть оцепенение, я встал и включил свет.

Биарриц

Он подошел к нам с Алисой на улице, когда мы вышли из продуктового магазина. С виду нищий и немного неопрятный старик с дворнягой, плетущейся за спиной, улыбнувшись, заговорил:

- Девушки, не будет куска хлеба?

- Простите, но мы…

- Извините, у нас больше ничего нет. А деньги мы уже потратили, - как-то виновата произнесла Алиса.

Старик внимательно посмотрел на нее и сказал:

- Ты бы со своим парнем не торопилась так, все будет, но знаешь… Духовное куда важнее, понимаешь?

Мы замолчали. Это действительно было интересно, потому что отношения Алисы с Сергеем развивались весьма стремительно. Даже очень, я бы сказала. Хотя о чем я, мало ли что там говорят эти городские сумасшедщие?

- А про меня скажете что-нибудь? - встряла я.

И тут я обратила внимания на его глаза – сияющие, чистые. Что это был за свет? Голубой?Банально... Бирюзовый, небесный. За всю свою жизнь еще ни разу я не встречала таких. Подобной яркости можно было бы добиться только разве что с помощью фото-редактора. В купе со смуглой морщинистой кожей эти два омута выглядели какими-то сверхестественными. Меня словно затянуло, а подруга, тем временем, протянула старику зажигалку и одну сигарету:

- Вот, возьмите. У меня больше ничего нет, - почти шепотом сказала она.

Он улыбнулся ей, затем посмотрел на меня своими удивительными глазами и ответил:

- Ты ведьма.

- Нет, не ведьма, - спокойно ответила я.

- А вот она, - показал на Алису, закурив, – солнышко.

Ведьма. Пожалуй, меня так называл уже каждый, кому только не лень. Кто-то с улыбкой, кто-то с обидой. Девушка с черными волосами, бледной кожей, не поддающейся загару и яркой помадой на губах – конечно, как же еще меня называть, как ни ведьмой или, что еще "лучше", вампиром?

Ну а подруга моя – типичная милая блондинка в розовой блузочке и со страстью ко всяким там кремам, плюшевым мишкам и прочей ерунде. Представили? Уверена, вы почти в точности сейчас увидели Алису в своей голове. Да вот только неувязочка - эта милая и невинная с виду девушка страх как обажает ужастики и все, связанное со сверхестественным. Особенно, с черной магией.

- Ты часто отчаиваешься, - продолжил незнакомец в ту секунду, когда я закончила свою мысль. Как будто бы он ее послушал, выждал и решил снова заговорить. - Отчаиваешься так сильно, что готова попросить помощи у высших сил. Не надо, не обращайся к тьме, там ничего хорошего, - загадочно улыбнулся он и обернулся. – Мухтар! Стой, не уходи! Это моя собака, он шел по улице один, как я. Ну, и привязался. Мой теперь. Ты молишься? – внезапно обратился он ко мне.

- Я не хожу в церковь, - замялась так, словно призналась маме в том, что курю.

- Нет, я спросил, молишься ли ты. Для этого необязательно ходить в церковь. Меня туда, - он усмехнулся, - вообще не пускают. У них эта, как ее… Мания величия. Они как посмотрят на меня презрением: думают, я у них поломаю чего. А хотелось просто посидеть, подышать благодатью, помолиться, - он сделал последний затяг и выбросил сигарету в урну.

Старик взглянул в противоположную сторону улицы на отреставрированный пару лет назад храм Иоанна Крестителя. Только сейчас я обратила внимания на его рубцы и язвочки на руках, обгоревшую кожу.

- Это пройдет, -  словно ответил мои мысли он. – Я прошу, а «там» все видят. А вот ты очень обеспокоена, много боишься, - он был чертовски прав на счет этого, - закройся у себя в комнате, встань на колени и просто помолись от души, выговорись. Попроси того, чего душа хочет.

– А мне скажите что-нибудь? – вновь оживилась Алиса.

- У тебя все хорошо будет с твоим молодым человеком, - заверил ее незнакомец.

Дальше он говорил что-то о своей жизни, о том, как жил тут недалеко в однушке, как жена его умерла. Я что-то отвечала ему, кивала и слушала, моя подруга сидела рядом на скамейке. Мимо сновали прохожие: то влюбленные пары, то девушки в модных платьицах. Смотрели на нас с каким-то странным смешком. Мол, как она вообще с этим грязным бомжом заговорила?

Взмахивали своими нарощенными волосами, цокали каблучками и шли дальше в сторону ресторанов, раскинувшихся по Рождественской. Они ведь не такие, не опустятся до болтовни с грязным бездомным. Где они, а где он? Мания величия.

 Я словно погрузилась в себя и почти ничего не слышала – набиралась смелости задать самый волнительный вопрос:

- Я этим летом еду в другой город, чтобы встретиться с одним человеком. Очень дорогим для меня человеком.

Он посмотрел на меня своими странными глазами, помолчал немного и негромко огласил свой приговор:

- Тебя ждут падение и слезы. Но это не конец. Вспомни первое послание к Коринфянам: «Любовь долготерпит, милосердствует…

- Не завидует, не превозносится, не гордится... Это же мой любимый отрывок!

- Любовь долго терпит, - улыбнулся старик.

Любовь долго терпит. К слову, моя поездка в другой город действительно закончилась не самым наилучшим образом. Было падение - боль, одиночество, взрыв розовых замков. Оглушительный взрыв. И много-много слез.

Прошло два месяца с моего возвращения в Нижний. Я снова шла по Рождественской в сторону дома, но на этот раз без подруги и опять наткнулась на него – того самого старика-пророка с глазами цвета неба. Он снова был с собакой, но руки его, как я заметила, были уже здоровы.  Я подошла  и заговорила:

- Извините. А помните, вы мне сказали однажды, что я поеду в другой город к мужчине, и меня ожидает неудача? Вы оказались правы тогда, - от накативших воспоминаний в горле едва ли не встал ком. Раны только-только затянулись. Прохожие снова глядели на меня с непониманием и едва скрываемой насмешкой – глядите-ка, с бродягой заговорила.

- А, помню-помню, - обернулся он ко мне.  – А ты что думала, все сразу бывает? – усмехнулся он. – Нет, так только в сказках. Помнишь, что я говорил?

- Любовь долго терпит.

- Именно так, - кивнул он. – Но у тебя душа стала чище и светлее, - улыбнулся старик. – Я по глазам все вижу, глаза – это зеркало.

Невзрачный и снующий по улице старик с собакой еще долго мне не забудется. И, возможно, однажды я не вспомню его лица, но глаза…

Бордо

Он решительно пробирался сквозь поле боя, отмахиваясь мечом от сыплющихся со всех сторон ударов. Бородатый всадник, вдруг появившийся пред Грегором, взмахнул секирой, не подставь он в тот же момент щит, топорище размозжило бы его голову. Секира застряла в щите, Грегор, воспользовавшись моментом, хладнокровно вонзил меч в живот всадника. Тот повалился наземь. Вскочив на коня, Грегор помчался вперед, не обращая больше внимания на хаос и безумие, царящие вокруг. Где-то там, в гуще боя, верхом на вороном коне восседал его заклятый враг — генерал Лютор - бывший командующий королевской армией, наглый диктатор, захвативший опустевший трон.

После смерти короля судьба государства висела на волоске. Принц Виктор был слишком мал, чтобы занять трон, и борьба за власть развернулась между генералом Лютором, правой рукой короля, быстро уловившим суть момента, и его оппонентом  -  племянником покойного короля, Грегором Бейлом.

Грегор хорошо знал коварного Лютора, чья жестокость и жажда власти давно зашли за грань дозволенного.

До генерала оставались считанные шаги, Грегор забылся, гонимый жаждой расплаты, но резкий удар по ребрам выбил его из седла. Он упал на землю, и попытался встать, держась за левый бок.

Тут прозвучал звук горна, призывающий к отступлению. То отступало его войско. Видимо, солдаты потеряли из виду своего командира, а может и вовсе подумали, что он почил на этом бесславном поле трупов. Людей вокруг него становилось все меньше, Грегор пересилив боль, поднялся, но сильный удар сзади свалил его с ног.

***

Очнулся он в сыром подвале, прикованный к холодной стене. Руки, зафиксированные над головой, ужасно отекли. Такое положение не позволяло ему встать. Слабый свет от дотлевающего факела, что висел на стене за решеткой, едва освещал его мрачную обитель. Небольшая камера, кроме самого Грегора и причудливо пляшущих на стене теней, здесь больше никого не было. Противоположная стена была украшена цепями, такими же точно, что сковывали его запястья.

Все те же хорошо знакомые королевские тюрьмы.

К решетке подошел тощий тюремщик в замызганной жилетке на голое тело, открыл дверь и впустил в камеру двоих солдат. Сняв оковы, солдаты, подхватили Грегора под руки и потащили по направлению к выходу.

⁃ Куда вы меня ведете? — Грегор попытался освободиться, но тщетно.

⁃ Тебя желает видеть король.

*****

Его поставили на колени в конце алой мозаичной дорожки, перед троном, на котором восседал Лютор.

Могучая фигура седовласого генерала господствовала над всем залом. Пурпурная мантия, наспех наброшенная поверх простых железных, местами помятых доспехов, все-таки шла ему, отметил про себя Грегор.

⁃ Чего тебе неймется, мальчишка? — Генерал с безразличным видом обратился к грегору.

⁃ Тебе не место на троне, ты бесчестный человек. Трон по праву принадлежит принцу Виктору, и я отдам его настоящему правителю, чего бы мне это не стоило.

⁃ Ты? Заберешь? — Лютор разразился в приступе дикого хохота. — Ты - червяк, которого я могу раздавить одним пальцем.- Потом генерал резко стал серьезным и мрачным. — У меня к тебе деловое предложение, щенок, я оставлю тебе твою жалкую жизнь, но взамен, ты пообещаешь отступить и выкинуть из головы свои дурацкие фантазии о троне. Я  - король, и я сегодня милостив. Ты передаешь свое войско мне, забираешь себе принца Виктора, и слово даю, я вас не трону. Но если, вдруг. я узнаю, что ты вновь затеваешь что-то против меня, клянусь, я тебя отыщу первым и....- Лютор замолчал. — Так что скажешь, славный Грегор Бейл?

⁃ Скажу, что ты подонок, и не имеешь право на этот трон. Я до тебя доберусь.

⁃ Хорошо, - усмехнулся Лютор - я дам тебе ночь на раздумье. И я обещаю пощадить твоих людей, более того, тех, кто захочет, я приму к себе на службу. На рассвете я жду ответ.

*****

Вернувшись в камеру, Грегор обнаружил, что к ранее пустовавшей противоположной стене, был прикован старик. Растрепанные грязные лохмотья, свисали мешком на худом, дряхлом теле. Седые волосы до плеч, путанные в лохматые пряди, закрывали лицо. От стука закрывающейся клетки, старик вздрогнул и поднял голову. По-видимому, он спал, пока не привели Грегора. Старик внимательно всматривался выцветшими голубыми глазами в своего нового соседа. Грегора, по началу, смутил этот пристальный взгляд.

⁃ Когда меня уводили, тебя здесь не было. Что им мог сделать дряхлый старикашка? Украл объедки со стола? — Грегор криво улыбнулся, с тенью брезгливости  на благородном лице.

⁃ Я тоже был молод. — Будто не замечая высокомерности  сокамерника, заговорил старик, все так же пристально всматриваясь в Грегора. — Был молод, богат и красив. Ты думаешь, что ты красив? Да твоя благородная физиономия лишь отражение в кривом зеркале, в сравнении с тем, каков был я в твои годы.

⁃ Зачем мне слушать про твою рожу? — Грегор недоуменно смотрел на старика. Большой нос с горбинкой, на худом лице торчал словно крюк, почти белые, съеденные катарактой глаза и тонкая бледно розовая полоска, отдалённо напоминающая губы.

⁃ Я знаю тебя. Ты Грегор Бейл. Племянник короля и опекун принца Виктора. Ты обещал, стоя на площади и созывая народ в свои войска, что уберешь узурпатора Лютора. И народ поверил, и он пошел за тобой, и что теперь? Сколько тебе дали? Сутки, двое? Когда тебя поведут на эшафот?

⁃ На рассвете.- Задумчиво грустно произнес Грегор.

⁃ Сопляк. — Старик рассмеялся, но смех был больше похож на карканье ворона.- Я тоже был таким, тщеславным и глупым, как напыщенный индюк. И поплатился за это. Сейчас я бы выбрал позор и свободу, чем гордо доживать свой век в заточении. Каким же я был тогда болваном.

⁃ Что ты натворил? — Грегору было плевать на старика, но он хоть как то отвлекал от тревожных мыслей о предстоящей казни.

⁃ Я водил дружбу с одной капризной дамой, и она мне диктовала, что я должен свергнуть короля с трона. Она позвала меня в бой, и она же заточила меня до конца дней в эту тюрьму.

⁃ Ты..?

⁃ Да. — Старик не дал договорить, он знал, что в народе его называют предателем и изменником. — Мой тебе совет, сопляк, выбирай жизнь, худую бесславную, но свободную жизнь. Оставь Лютора в покое, тебе его не перехитрить, не взять силой. Эта битва заведомо проиграна.

⁃ Я верну трон принцу Виктору, чего бы мне это не стоило.

Старик вздохнул с сожалением и больше не произнес не слова. Грегор тоже молчал. Молчал и думал. Он примет предложение Лютора, но, только, чтобы выбраться из заточения, а потом, спустя время, когда генерал забудется, он нанесет решающий удар. И Виктор займет трон, а он, Грегор, останется преданным слугой и защитником принца до конца своих дней.

Погрузившись в тяжелые раздумья, Грегор не заметил, как настал рассвет. За ним пришли опять двое, но на этот раз другие. Уже на самом выходе его вдруг окликнул старик.

⁃ Передавай привет моей подруге, она крепко держит тебя между ног.

⁃ Ты совсем тут рехнулся. — Непонимающе ответил Грегор, а старик громко рассмеялся в ответ.

*****

Лютор сдержал свое слово и Грегор с принцем и малочисленной свитой оказались на свободе, оставшись без войска.......,,,,…

*****

Грегор стоял посреди поля, устланного от края до края, словно ковром, телами мертвых людей, весь измазанный кровью и грязью. Изнеможденный и обессиленный он упал на колени, воткнув меч в землю и опершись о рукоять. Раны, не глубокие, но многочисленные кровоточили. Над полем были слышны лишь отдаленные стоны умирающих солдат и  карканье слетающихся на смрадный пир воронов. Все его люди полегли в этом нечестном бою. Войско Лютора, в разы превышающее его армию, поджидало в ловко устроенной засаде. Грегор снова потерпел поражение и во второй раз  привел своих людей на верную смерть. Он хотел любой ценой забрать трон у генерала, и вот - она была выставлена. Теперь его люди послужат пищей для стервятников.

*****

⁃ Щенок, четвертовать бы тебя, немедля. — Лютор, весь раскрасневшийся от гнева, схватил Грегора за грудки, одним мощным  рывком приблизил к себе и когда их глаза сравнялись, добавил:

— Вот, что бывает с теми, кто пренебрегает здравым смыслом в угоду своих тщеславных помыслов. Ты зашел слишком далеко. Безумие безраздельно правит тобой. Все эти люди – Лютор махнул в сторону рукой в латной перчатке – все они были игрушками в твоей жестокой и глупой игре. Они шли и верили каждому твоему слову. Готовы были отдать свою жизнь за короля и будущее государства. Так ты им говорил? – Лютор перехватил безвольное тело Грегора по удобнее и прорычал прямо ему в лицо – А ты не забыл им сказать, что мальчишки уже два месяца нету в живых? И что ты лично удавил его, и без того умирающего от болотной лихорадки, его же подушкой? И выбросил в то же болото, как куль с мусором?.. – Каждое слово  генерала обжигало как раскаленные угли.  - Я сохраню тебе жизнь, - после долгой паузы тихо произнес Лютор - я хочу смотреть, как ты давишься своей манией величия. Хочу, чтобы ты послужил примером для всех глупцов, возомнивших себя мессией. Живи, славный Грегор Бейл. -  И он оттолкнул Грегора, словно надоедливого плешивого пса. Затем генерал развернул остатки своего войск и умчался. Грегор остался лежать ничком, - живой мертвец в объятиях безмолвных трупов…

Ванн

Другой

«Не пойду сегодня на работу,- решил Королев, выйдя из подъезда,- все, баста! Немного поброжу и вернусь домой...»

Он поправил шарф, сунул руки в карманы пальто и зашагал по хорошо расчищенному тротуару. На улице подморозило. Снег ложился пушистыми хлопьями. У соседнего дома  скребли фанерными лопатами дворники. На парковке, выпуская клубы пара, урчали автомобили. Водители прогревали двигатели. 

«Вот прогуляю сегодня,- размышлял он,- а Сергей Олегович как трахнет по столу кулаком и закричит: где этот мудозвон шарахается?! Уволю к едрени-фени! Тогда девочки- корректорши ехидно засмеются: заблудился наш идиот, или в лифте застрял...»

Королев покинул двор и зашагал в сторону парка.

Прошел мимо продуктового киоска. Продавщица в синем переднике и наброшенном на плечи пуховике сметала с крыльца снег.

- Доброе утро! Бог в помощь!- приподнял ондатровую шапку Королев.

- Проходи давай,- буркнула продавщица.

В парке он отыскал скамейку, очистил от колючего снега, расстелил газету и присел.

«Хм, мудозвон. Видали его! Это почему это я мудозвон или идиот, или кто там еще... Потому что не умею ругаться с людьми? Потому что не заглядываю в рот начальнику? Потому что я косноязычен? Потому что я пугаюсь в присутствии наглых людей? Или может оттого, что я всего-навсего человек. Обыкновенный человек, каких много...

Вот сейчас вернусь домой, заберусь с головой под ватное одеяло и проваляюсь так долго-долго. И никто меня там не сыщет. Ну, разве что уборщица тетя Галя. Вот войдет она в мою комнату, заглянет под одеяло, а там я лежу. Весь из себя обыкновенный и добрый.

- Ты чиво ит?-  спросит она меня на деревенский лад.

- Сгинь, дурында, так надо,- отвечу я ей таинственно.

И буду смотреть  из темноты, как волчонок. Если будет надоедать- зарычу.

Она вымоет пол и уйдет по своим делам. А я буду лежать и размышлять, почему все именно так, а не по- другому...»

Королев поежился от холода и похлопал ногой об ногу. Изношенные ботинки давно требовали ремонта. 

«Но с другой стороны,- притопнул Королев,- я ведь не медведь какой-то берложный. Не гоже мне под одеялом от людей прятаться. Ну день, ну, может, два, а вылезать-то все равно придется...  Да-а-а,- вздохнул он,- все как-то сложно... Я прямо-таки недочеловек какой-то, что ли... Каждому позволено об меня ноги вытирать, с грязью смешивать, бранить и пугать...

Бывало так глянешь в окно: снег валит, ребятня во дворе на пластиковых поддонах с горки катается, сосед снизу, Генка Бочкарев, на лыжную прогулку собрался, тетя Зоя расстелила ковер, и что есть мочи колотит по нему выбивалкой... И страшно как-то делается. От того страшно, что все как всегда...

Королев встал, прошелся взад-вперед, и снова присел на скамейку. Неподалеку мужчина в дутой спортивной куртке выгуливал рыжего кокер спаниеля. Довольно тявкая, пес самоотверженно нырял в сугроб за брошенной палкой.

«Ну сколько ж можно, люди добрые! Неужели всем Так нравится?! Неужели всем Так хорошо?! И неужто никому не хотелось остановить прохожего, расцеловать его и пожелать здоровья, удачи и счастья?! Или купить два кило конфет шоколадных и раздать детворе?! Или же бросится к бабке немощной, поднять ее на руки и донести до квартиры, и плевать, если восьмой этаж! Другой человек — чужой. Он гадок, равнодушен, жаден и зол. Он другой, он другой, он другой...

Хотя, может быть, все совсем не так, и это я всех главнее и необыкновеннее? Может быть они все завидуют мне? Что ж, если так, то пусть не ждут от меня пощады! Я буду горд и своенравен, как наш кот Сема. И плевал я на них, в таком случае! Да-да, я буду выше этого! Пусть знают, гады, кто в доме хозяин! Пусть эти калеки ползут ко мне за советом или за помощью. Но срал я на них с высокой колокольни! Пусть подыхают, мне все равно! Я стану избирательным в выборе слов и выражений. Язык жалких, примитивных существ не для моего тонкого слуха. Совсем скоро я перестану понимать их грязное, пошлое наречие.

Пока еще не поздно, заклинаю всех вас: молитесь на меня, разбивайте в кровь свои лбы, ибо только так вы можете заслужить мою милость, и не коснется своим черным крылом вас Кара Великая! 

Неверных, сторонящихся, и прочих смутьянов я буду проклинать и когда-нибудь, они умрут. Одумавшихся и осознавших я буду миловать, но и они умрут когда-нибудь...»

Убрав в сумку палку сервелата, Инесса Михайловна услышала за спиной знакомый голос:

- Здравствуйте, к праздникам закупаетесь?

Старушка обернулась и увидела соседку по лестничной площадке Евдокию Александровну.

- Да так, решила вот с пенсии прикупить кое-чего к столу. А вы домой сейчас?

- Домой, только хлеба возьму,- Евдокия Александровна взгромоздила сетку с продуктами на пустую витрину,- покараулите мое добро?

- Конечно-конечно, оставляйте,-кивнула Инесса Михайловна.

Соседка поспешила к кондитерскому отделу, где уже собралась небольшая очередь. Полная женщина за прилавком швыряла мелочь в металлическую миску с таким остервенением, что покупатели невольно вздрагивали.  

Через десять минут пенсионерки вышли из магазина.

- Эх, а снегу-то навалило за ночь,- перехватив из руки в руку тяжелую сетку, натянула варежки Евдокия Александровна,- Васятка мой вчера все ноги промочил, гулямши. Слякоть-то какая была. А сегодня морозец крепкий, аж щеки жгет.

Осторожно, боясь поскользнуться, старушки поковыляли по многолюдному проспекту.

- А я-то как мучилась вчера,- Инесса Михайловна взяла соседку под руку,- как погода меняется, суставы ныть начинают, и я в лежку. Врача на дом вызывали. Сказали, что это у меня ревматизм. Мол, возрастное это, старческое. Таблетки какие-то прописали и мазь...

Подруга сочувственно качала головой.

Они сократили путь через парк, и вскоре оказались на запорошенной детской площадке во дворе панельного девятиэтажного дома.

У подъезда топтался сутулый человек в ондатровой шапке и лоснящимся старомодном пальто. Он неуклюже переваливался с ноги на ногу и что-то бормотал, спрятав лицо под мохеровым шарфом. Изредка он вынимал руку из кармана и кому-то грозил кулаком.

- Вить, а ты чего это тут мерзнешь,а?- Инесса Михайловна стряхнула снег с его плеча.

Витя энергично замотал головой и, освободив рот от шарфа, по- детски улыбнулся. 

- Да Королева эта, опять, небось, уборку затеяла, вот и выгнала бедолагу, чтоб не мешался,- сказала соседка.

- Ну, салтычиха! Сердца у ней нету! Больного человека - и на мороз,- Инесса Михайловна приобняла Витю за талию,- давай-ка, пойдем, родненький, я тебя чаем с зефиром угощу...

Старушки пропустили Королева вперед и вошли в подъезд следом за ним.