Барахтания мыльных пузырей (Автор №3)

Он выглядел приличным Мойдодыром, пытался жить, стремился наверстать. Хотя, скитаясь по чужим квартирам, слегка подрастерял былую стать. Не соблазняли глупые нимфетки, не отливали звёзды серебром.
Клочки воспоминаний на салфетке записывал трясущимся пером, осознавая — да, и это тоже не отражает степень глубины. Друзья его — Кокоша и Тотоша (интеллигентны, счастливы, бедны) — бродили по Таврическому саду, подобно иноземным атташе. В противовес облезлому фасаду смешливо рассуждали о душе.

Фонарные столбы слагали оды о тех, кто заблудился в темноте. Стояли предосенние погоды, когда ещё тепло, но, между тем, предчувствие грядущих меланхолий кудрявым кронам золотит бока. Две барышни, выгуливая колли, мечтательно смотрели в облака. Вздыхали, замерев благоговейно. Поскольку Пушкин, Царское Село, трамвайчик, стих, депрессия, кофейня… поэма — повезло так повезло.

Философам положено по праву изобретать мятежный непокой. Что в юности — веселье и забава, то в зрелости, естественно, на кой? Дул южный ветер. Дул восточный ветер. Дул северный. Звенели комары: «Ты, Рукомойник, главный, ты в расцвете нормальной мойдодыровой поры. Кто вылезал из маминой из спальни, довольный, кривоногий и хромой?» Ах, полноте, никто не идеальный. Над Невским тучи рваной бахромой туда-сюда ходили в ритме танго: «Сантехника, узри же нас скорей». В четверг над Мойкой (или над Фонтанкой) летела стая мыльных пузырей.

Фаянс подумал: «Надо бы за ними, пусть тазиком — сгожусь стирать бельё». Мерещилось бедняге — слышит имя, уже почти казалось, что своё. В груди хрипело, булькало, стучало. Исход событий был предвосхищён: он числился начальником мочалок, но воспарять не пробовал ещё. И ржавчина не придавала лоска, и ныли отложения солей. А вечером стучат (родные в доску) Кокоша, Цокотуха, Бармалей. В придачу продавщица баба Шура. Все как-то разместились без труда. Сидели за столом под абажуром. И так семейно капала вода.