Тощает снег. Уставила воронки…

* * *

Тощает снег. Уставила воронки

куда-то вверх щербатая земля.

Всё менее контрастные вороны

вышагивают строем по полям.

У рва, полурастащен, скособочен,

готовый скоро завалиться стог.

Костлявые и ломкие, с обочин

деревья тянут ветки.

Весь продрог,

нечастый гость открытого пространства,

посматривал с унынием престранным

в окно, где чёрный с белым проносились,

как будто на берёзовых стволах,

пока меня на кладбище несла

маршрутки уравнительная сила.

Такая тьма крестов, оград, что здесь

и Стикс бы заплутал и вышел весь,

когда б мы в Греции…

А впрочем, не до Стикса,

пока в своём бессовестном мозгу

отделаться от мысли не могу:

поставил крест над мёртвым – открестился.

А что ещё живущим сделать для

ушедших? Разве горочку покрепче,

чтоб горбилась могилами земля,

горбатилась над душами умерших.

И верно, это не семье, а ей

отведены народом сорок дней –

посмертные страдания уменьшить.

Прокручиваю жизнь наоборот,

по косточкам себя не без издёвки

перебираю, понимая: вот

и надо мной земле корпеть придётся.

И так боюсь, ущербная душа

не подлежит починке ни шиша,

и времени не хватит на меня, но

я землю постараться попрошу:

овсяное печенье раскрошу,

из термоса полью – чем чёрт не шу...? –

не к месту, разрази его, помянут.