Крестьянские дети. Глава 4

«Mulier est malleus, per quem diabolis mollit et malleat universum mundum»[1]

 

Летом того же судьбоносного для нас 1995 года рачительная хозяйка Наташа, после просмотра привезенной от дядьки Сергея видеокассеты «Звездные войны» ощутив в себе великую Силу, наняла троих рабочих с автозавода, из цеха Леонида Филипповича. Такой порядок был и при матери, но городские работники жили в специально предназначенном для заводских «шефов» общежитии. Тогда нам рубленную баню построили в саду и разделили нашу с Пашкой комнату деревянной перегородкой, обитой старинным советским гипсокартоном, на две части. Перегородка на двадцать сантиметров не доходила до потолка.

В проеме межкомнатной двери я повесил подаренную Филипповичем боксерскую грушу. Так как подвеса у нее не было, то укрепил в сетке из-под картошки на цепь, перекинутую через верх перегородки. Кулаки об узелки сетки первые полгода разбивались безжалостно. За это же время цепь наполовину перепилила верхний брусок. Пришлось подкладывать две доски и лист железа. Груша висела в проеме постоянно и когда дверной проем завешивали шторками, то незнающие люди при попытке войти в комнату часто бились о грушу головой, к немалой радости лежащего на моем диване отца, разражавшегося при этом гомерическим хохотом, как старый бобер-паралитик. Еще в Пашкиной половине я приколотил на стену между ногами его кровати и старым одежным шкафом самодельную макивару из подушки с сиденья комбайна и отрабатывал на ней удары к вящему неудовольствию «новой мамы».

Хотя комната была условно поделена на две, тем не менее, спали мы на двух кроватях, стоящих в Пашкиной половине – на диване в моей половине, смотря телевизор, часто засыпал отец. Под кроватями хранился продолговатый фанерный ящик с моими вещами, а также штанга и гантели, подаренные Леонидом Филипповичем. На диване мне приходилось спать лишь при приездах Лариски[2]. Потом, при матушке и благодетельнице Наташе, одна кровать была ликвидирована, а на ее место поставлен большой стол, где мы с Пашкой делали уроки, а я вечерами паял.

Еще на моей половине стояла тумбочка, на которой покоился телевизор. Телевизоров за это время у нас перебывало три штуки. Сначала старинный черно-белый, который привезли еще из Пеклихлебов. Затем родители взяли в кредит цветной отечественный. А в предпоследний год с матерью тоже в кредит взяли японский телевизор «Тошиба». Отечественный цветной телевизор папенька выгодно сбагрил как раз тогда переехавшим в Горовку откуда-то с севера Пищукам.

 

 

Теперь же рабочие жили у нас: в нашей с Пашкой комнате. Филиппович им типа зарплату «закрывал», а они у нас строили по амбициозным архитектурным задумкам Натальи Борисовны. Один из них, сварщик был такой чернявый – Николай его звали. Ему два пальца на нашей циркулярке отчекрыжило. Крови много было. Залили перекисью водорода рану, полили зеленкой и замотали бинтом.

– Дядя Коля, а вы и с порезанной рукой быстро едите, – неожиданно для всех заявил вечером за ужином Пашка, внимательно наблюдавший за забинтованной рукой.

– Заткнись, придурок, – после некоторой заминки отреагировал папаша, отвешивая сыну оплеуху. – Коль, не обращай на него внимания. Мелет дурачок малолетний что ни попадя. Мы его давно хотели в интернат для умственно отсталых отдать, да все кормим из жалости.

– Да я и не обращаю, – согласился Николай, с сочувствием глядя на распустившего язык ребенка.

– МилАй, может и пора нам от дурачка избавляться?

– Наташа, не сейчас. Потом поговорим.

После ужина незадачливый болтун был выведен папой в сад и жестоко там избит, чтобы впредь неповадно было язык распускать:

– Хули ты лезешь во взрослый разговор, свинья прищуренная? Совсем нюх потерял? Я из тебя выбью дурь, от мамаши оставшуюся. Будешь как шелковый у меня по струнке ходить.

Среди рабочих молодой еще был один, любитель ондатр есть. Тот понемногу потрахивал деревенских девок. Третий был пожилой сварщик, ничем для нас особо не примечательный, кроме обильного курения. Жили они у нас дома на полном пансионе. По грибы ходили. Рыбу ловили – это с ними я ночью бредень тягая, левый сапог утопленника Фирса поймал однажды[3].

Назавтра произошла такая история. Отец сидел за столом и большим пинцетом сосредоточенно вырывал у себя из левой ноздри волоски. Пашка, сидя с торца стола, отрешенно смотрел на пальцы, лежащие в стеклянной баночке из-под майонеза.

– Что ты его гипнотизируешь? – наконец лениво спросил отец, закуривая вонючую черную сигарету.

– Интересно, если в горшок с землей его посадить, вырастет? – спросил Пашка.

– С чего вдруг? – удивился отец.

– Мухоморы же растут, хвощ растет, – брат кивнул на подоконник. – Почему же палец не вырастет?

– Ну… – отец почесал лысину, – агрономия как наука этому противоречит.

– А если обратно пришить?

– У нас в деревне был случай, когда я еще юношей был, – затянулся отец. – Мальчику, вроде тебя дурачок был, ноги косой отец отчекрыжил. Так ноги пришили и он бегал потом.

Брат достал потрепанную записную книжку в синем переплете, когда-то выбитую у Лариски, и старательно записал слово «отчекрыжил».

– Специально отчекрыжил?

– Вроде случайно… я уже точно не помню… – отец, словно пароход, выдохнул в потолок мощную струю дыма. – А вот мужику одному в армии палец оторвало. Пришили, а он не гнулся. Как видишь, медицина она по-разному может повернуться. Это агрономия наука точная. Вот, допустим, возьмем люпин. Есть ты его не сможешь, хоть тресни. Все понятно. А в медицине неясно: то ли помрет, то ли нет. Неточная наука. Медицина наука мудрая, вроде агрономии. С кондачка коновалом не станешь, шесть лет учиться надо.

– А ты бы смог врачом быть? – исподлобья взглянул на отца Пашка.

– Я? Да запросто! У меня два высших образования, я любого эскулапа за пояс заткну.

– Значит, я пальцы себе оставлю, – сделал вывод брат. – Все равно пришивать без толку.

– Оставь, – разрешил отец и, затушив окурок, вновь принялся пропалывать нос. – Только заспиртовать надо, чтобы не пропали.

– Витя, тебе бы только спиртовать, – выглянула из кухни мачеха. – Убери эту гадость, – сказала Пашке. – Сидишь, ерундой тут страдаешь, прихвостень.

Для начала по грандиозным задумкам мачехи был устроен туалет в доме. Ходить в уличный туалет они с постоянно фыркающей Настей считали ниже своего достоинства. То микробы там, то дует, то темно, то подсматривают за ними, то еще какая причина.

– Это вы можете весь двор обдристать, хмыри болотные, а нам культура туалета нужна, если уж во всем прочем приходится жить в говнище, – выразительно посмотрела на нас с Пашкой.

Туалет был сделан в ванной комнате. Фаянсовую раковину убрали, а на место слива присобачили унитаз, украденный предприимчивым папой где-то в райцентре. Для смыва нужно было повернуть гусак водопроводного крана в сторону унитаза и открыть воду. Умываться же после этой модернизации приходилось в ванну. Хотя, папаша и до этого любил украдкой помочиться в раковину.

Унитаз был предназначен только для женской части семьи. Максимум на что мы могли рассчитывать, так это помочиться туда украдкой, когда мылись в ванной. Когда же мы просто умывались, то подозрительная мачеха запрещала закрывать дверь в ванную комнату:

– Вдруг будете в ведре с нашим грязным бельем копаться, извращенцы малолетние!

– Да кому надо ваше белье!

– Не скажи, Владик, не скажи. Вас, дебилоидов деревенских, не поймешь. Кто-то клей нюхает, а кто-то чужие трусы. Кстати, ты клей не брал?

– Да ни брал я никакого клея!

– Значит, ты трусы нюхаешь?

– Да ну вас!

– А ты, плеснявчик, нюхаешь? – пристала к Пашке.

– Нет! – испуганно открестился он.

– Не ври! Крышка на ведре по-другому лежала, до того как ты мыться полез.

– Не нюхал я! – затравленно прокричал Пашка, вращая глазами за мутными стеклами очков.

– Не нюхал? Значит, гоняешь на них? Да? На мои или на Настины?

– Нет-т-т-т! – несчастный ребенок в слезах выскочил из-за стола.

– Мастурбировать это нормально, пока у тебя женщины нету, – солидно пробасил вслед папаша. – Не надо этого стыдиться. Вот только брать чужие трусы без спросу это уже опасное извращение – фетишизм называется.

Ответом были истерические рыдания, доносящиеся из комнаты Пашки.

– Так пускай попросит милАй, я дам. На все ради твоих дебилов готова. Лишь бы только отребье было довольно!

– Говорят что онанизм, онанизм, онанизм, разрушает организм, – запела Настя, – разрушает организм, да-да!

– Во уела, ха-ха-ха, – отец от избытка чувств начал долбить рукой по столу. – Так с этими растяпами!

Папа же по-прежнему зимой преспокойно мочился в ведра с углем и вываливал потом уголь в котел отопления, напевая:

– Злой шутник, озорник, истопник.

– Так уголь лучше горит, – поучал он. – Учитесь, бестолы! И вообще, так все британские лорды с древности до наших дней поступают. Они в камины ссут, а чем мы хуже?

– Вить, но воняет же, – брезгливо морщила нос Наташа.

– Где воняет там и пахнет, – жизнерадостно ржал папаша. – Народная мудрость!

– Фи!

– Дядь Вить, ну ты как лох, – поддерживала Настя. – Сейчас серьезные люди уже в ведро не ссут, как при коммунистах было.

– Ха-ха-ха, – жизнерадостно заливался в ответ папаша. – При коммунистах и не такое еще бывало! Ха-ха-ха!

Потом строители построили здоровенный погреб с мощной дубовой дверью из досок в ладонь толщиной. Матушка Наташа нас потом часто запирала там, в педагогических, разумеется, целях. Тоже мне Макаренко пергидролевая выискалась. Погреб был на совесть сработан. Когда меня там закрывали, то совершенно ничего не было слышно, и не зги не было видно. Этакая сенсорная депривация в деревенских условиях. Один раз меня там закрыли в наказание за нарушение семейной дисциплины и в назидание Пашке. Закрыли и забыли. Только через три дня вспомнили, когда какие-то работы по дому выполнить потребовалось, и выпустили из овощного узилища. Когда вышел из него, то чуть не ослеп от дневного света – настолько в этом «зидане» глаза стали чувствительные.

Рабочие к нам и на следующий год приезжали. Продолжали строить летнюю кухню из купленного еще при матери хозяйственным семьянином Витей щитового дома, стоящего без хозяев. Именно этот дом сыграл позднее роковую роль в судьбе простодырого триколекера Вити. Амбар мощный из дубовых бревен частично построили.

А вот на третий год рабочие не приехали, ибо вероломная мачеха банально кинула» их при расчете за проделанные работы. Посчитала, что это они должны ей заплатить за то, что жили всё лето на полном пансионе:

– Витя, они у нас все лето жили как в санатории и ели с нами за одним столом. За что им платить?

– Точно милая. За что платить? Ели, жили… – согласился папа Витя. – Еще и рыбу ходили с Владиком ловить по ночам.

– И по грибы!

– Точно! Еще видеомагнитофон наш смотрели! – до эротики, даримой видеомагнитофоном, папенька был весьма жаден. – Из-за них и «клубничку» толком нельзя было посмотреть.

– Значит, не будем платить?

– А давай и не будем. Кучеряво будет – отдохнули лето у нас, а мы им еще и плати!

– Позвони Филипповичу и скажи, что платить не будем.

Вечером папенька заказал межгород и позвонил куму на квартиру.

– Здорово, кум! Как оно?

– Нормально. У вас там как?

– У нас? У нас оно лучше всех. Как завещал великий Ленин: «Правильной дорогой идете товарищи!»

– Рад за вас.

– Я чего звоню-то. Мы тут с Наташкой посовещались и решили денег не платить.

– Каких денег?

– Рабочим твоим, за стройку.

– Чего так? Работы-то выполнены.

– Так они у нас как в санатории жили: питание, грибы, рыбалка, видик.

– Витя, так не делается! Люди работали, надо заплатить.

– Накося-выкуси! Фигли вам по всему фигваму, а не деньги. Пускай спасибо скажут, что с них за пансион денег не берут.

– Так что, платить не будете?

– Нет, не будем!

Про этот нехороший случай через «сарафанное радио» вскоре узнал весь автозавод, поэтому больше желающих играть в рулетку с бывшей подчиненной Леонида Филипповича не нашлось.

– Вить, никто не хочет к вам ехать работать, – по телефону говорил Филиппович. – После такого кидалова дураков нет больше.

– Лень, может хоть кого-то уломаешь? У меня кухня стоит недостроенная и амбар не зашит. А снег пойдет если? Мне самому что ли теперь достраивать?

– Кого я уломаю? Наташе своей скажи спасибо!

– Наташу не трожь! Наташа – это святое!

– Извини, ничем не могу помочь.

Объекты, подобно пресловутому космодрому «Восточный», застыли недостроенными. Надо было как-то выпутываться. В деревне тоже желающих связываться с морально нечистоплотной Наташей особо не было, а у отца руки были не под то заточены.

– Наташ, штурмовщина тут не пройдет, – задумчиво чесал лысину папаша. – Это раньше можно было план гнать, как немцев с криками «За Родину! За Сталина!». А сейчас наоборот, рынок в действии и, как говорится, надо в него вписаься.

Внезапно хитрая мачеха сменила гнев на милость.

– Витя, надо бы брательника твоего позвать доделать. Ему все равно делать нечего, пускай хоть какую-то пользу тебе принесет. Зря, что ли ты столько добра для него сделал? – так напевала она.

– Как скажешь, милая, – покорно согласился, как флюгер мгновенно меняя направление. – Надо позвать, значит позовем. Пускай поможет брату. Не все же мне им помогать.

Позвонил в общежитие соседям Свечкиной, у которых был телефон.

– Здравствуйте, Свечкину позовите.

– Какую?

– Что значит «какую»? Старшую.

Через некоторое время тетя Нина взяла трубку.

– Нин, привет! – громко заорал папаша. Он безосновательно считал сестру глуховатой и, разговаривая с ней, все время повышал голос.

– Здравствуй, Витя. Не обязательно так орать.

– Ну как вы там? Лариска еще не залетела? Ха-ха-ха.

– Дурак ты Витя и шутки у тебя дурацкие.

– Какой же я дурак ежели умнейше и красивейше меня никого нет?

– Чего звонишь-то?

– Съезди к Ленику в деревню и скажи, чтобы приезжал в Горовку.

– Зачем?

– Как зачем? Брату помочь!

– Наташа сказала ему больше не приезжать.

– Ой вэй, ну к чему так драматизировать? Наташа просто попросила уехать на некоторое время, а так она ничего против Леника не имеет. Да и вы с Лариской приезжайте, если что. Всегда вам рады.

– С трудом верится как-то.

– Да что ты там бурчишь, глушня? – вновь начал орать. – Ленику, говорю, съезди и скажи, чтобы приезжал. Дело есть.

– Да что ты так орешь? Я и первый раз все прекрасно поняла.

– Да, и пускай сала у матери возьмет для внуков.

– Витя, никакой совести у тебя нет!

– Да и тебе тоже здоровья! – и опуская трубку, вполголоса добавил: – Тетеря глухая!

Леник был временно реабилитирован в глазах семьи и деревенской общественности и приглашен для достраивания амбара. Амбар пришлось нам с ним вдвоем достраивать. Но там уже не сложно было – каркас обшить досками, пол набрать, потолок и двери с воротами сделать. И, разумеется, ящик металлический для зерна соорудить. А иначе, какой это амбар без зерна? Старый ящик из дровяного сарая, на крышке которого плясал пленивший младшего Бобка Пашка, мы тоже переволокли, но мачехе с ее масштабами этого показалось мало.

– Витя, одного ящика нам будет мало!

– Наташ, раньше хватало, – попытался протестовать ленивец.

– Раньше ты и с «бывшей» жил и тебе хватало. А теперь новое время, – срезала его супруга. – Поручи челяди сделать еще один ящик. Запас зерна на черный день создадим.

Папаша потопал к нам в амбар.

– Я вот тут подумал…

– Витя, какое подумал, если ты дебил? – прервал Леник.

– Лень, я директор! Директора бы дебилом не поставили! Точнее наоборот, дебила бы директором не поставили! Понимать надо!

– Я понимаю.

– Надо еще один ящик для зерна сделать.

– А этого мало? – Леник указал на стоящий в углу ящик.

– Этого мало. Надо на черный день запас создать. Сам же еще и приедешь зерна просить.

– У тебя снега зимой не допросишься, не то, что зерна!

– Это я ведь почему такой жадный был, – тоном почтальона Печкина ответил отец, – потому, что у меня зерна не было. А вот как будет зерно…

– Оно и страшно!

– Ладно, хватит спорить. Я договорюсь, листы железа вам мужики после обеда привезут. А вы уж постарайтесь, чтобы мне не пришлось перед людями краснеть, – развернулся и потопал домой смотреть видик.

– Форменный урод, только фуражки с кокардой не хватает, – плюнул вслед Леник. – Пошли, что ли чефира заварим?

Тогда я впервые попробовал чифир.

– Ты попробуй, попробуй. В жизни всегда пригодится, – бывалый дядька заваривал пачку черного чая на кастрюлю воды и периодически хлебал сакральный напиток, являющийся одной из «традиционных ценностей» русского народа.

– Горько! – я тоже понемногу отхлебывал из кастрюли, на него глядя.

– Ясный перец, что горько. Это же тебе не ликер, а чифир. Понимать надо! Чифир душу зэка выражает.

Вечерами мы обычно играли с ним в шашки, а Пашка внимательно наблюдал за игрой. За годы, проведенные в колонии, дядька великолепно освоил тонкости шашечной игры и я практически всегда ему проигрывал.

– Практики тебе не хватает, – любовно ворчал, полирую носовым платком мои «съеденные» шашки. – Учиться тебе, учиться и еще раз учиться.

– Как завещал великий Ленин? – встрепенулся Пашка.

– Вот именно. Как завещал великий Ленин.

К вечеру началась у меня рвота от чефирного «приобщения к истокам» и по этой причине за доской с Леником сошелся Пашка. И две ночи потом я спать не мог.

 

 

В то время я активно колол дрова немощным местным жителям, а Пашка помогал в меру сил, укладывая наколотые поленья. А что, и доброе дело сделаешь, и накормят практически всегда. Скопидомка Наташа требовала брать с людей за это деньги и отдавать ей.

– Ты должен уже для семьи деньги зарабатывать, а не жрать чужие харчи.

– Как я буду с людей за помощь деньги брать? Не по-людски это как-то. У нас так не принято. Да и с каких это пор харчи стали «чужие»? Я, тетя Наташа, побольше вас работаю.

– Ты мне еще порассуждай, выродок, – по-змеиному шипела в ответ. – Все вечером отцу расскажу! Немедленно иди и без денег не возвращайся!

– А не пошли бы вы тетя Наташа туда, куда привыкли ходить, – отозвался я, уходя к себе в комнату.

– Схожу, не волнуйся! Вот только отец придет с работы, как сразу же схожу! А тебе, ошибка аборта, это так просто с рук не сойдет! Лучше бы ты на ковре засох!

Так как я вежливо послал её с таким бесчестным способом пополнения семейного бюджета, то отправилась сама требовать деньги с вдовы электрика, беженки из Армении, Анны Семеновны. И та, как человек весьма интеллигентный дала денег этой беспутной женщине. После этого мне с тимурничеством пришлось завязать, чтобы не позориться перед честными жителями деревни. Вот так хитро и незаметно отвращала нас от добрых и бескорыстных дел сия змея подколодная, пытаясь развратить юные души жаждой наживы.

Хотя, каюсь, что была у нас с Пашкой такая относительно невинная забава, начавшаяся еще при матери. Хорошие дрова на приготовления корма свиньям мать брать запрещала, опасаясь, что можем замерзнуть зимой.

– Вон, ходите, хворост собирайте, – наставляла она. – Я в детстве собирала хворост и стала человеком, а вы все волчатами растете. Экономить надо, а то из-за вашей лени замерзнем зимой.

– Как же ты замерзнешь при полном дровяннике дров, – попытался вразумить я. – И бункер углем под завязку забит.

– Не пререкайся, скотина! Идите и собирайте, Пашка вон без дела какой квелый стал. Если не принесете хвороста то есть не получите, так и знайте! Взяли моду с матерью гордыбачить. Раньше такого не было! Сталина на вас нет! Я вот с детства собирала хворост и стала человеком! А как батя ваш не собирал хвороста, так и остался пень пнем! Еще и облысел весь, коростовик  никчемный!

Найти подходящий хворост возле дома было трудно. В тянущейся по деревне лесопосадке он был собран рачительными таджиками. Далеко в лес мать не отпускала:

 – Вы там заблудитесь и вас волки съедят, а нам с батей потом хоронить! Никакого леса! Не дай Бог узнаю, растопчу как чумных мышей!

Но выход был найден. Как не дико это звучит на взгляд нынешнего среднестатистического горожанина, мы воровали заборы. По ночам ходили по деревне и снимали заборы целыми пролетами. Они тогда почти у всех были из штакетника сделаны. Асбестовые столбы с прямоугольными отверстиями, в которые продеты длинные прожилины. На прожилины, с зазором, равным ширине штакетины, набит штакетник. Про сетку-рабицу и уж тем более про бетонные заборы тогда еще и слыхом не слыхивали. Тихонько снимаешь пролет и незаметно несешь домой. Очень удобный для переноски вдвоем формат получался. Дома экспроприированный забор использовался как топливо для приготовления еды свиньям.

Сначала мы так реквизировали забор вокруг конторы, который и до этого был полуразобран из-за частых драк в клубе. Потом вокруг почты. Затем не избежал нашего внимания и новый детский сад. А когда разобрали забор и там, то стали потихоньку разбирать заборы у нежилых домов. Правда, иногда, шутки ради, выкапывали ночью антенные столбы. Сами антенны оставляли хозяевам, а столб уносился на дрова. Но особо антенными столбами мы не увлекались – больно хлопотное это дело. Хотя, по правде говоря, у Сереги по кличке Корявый, памятуя, как он гонялся за нами с топором и то, как старый греховодник прелюбодействовал с его женой[4], антенные столбы уносили раз пять. За женой надо смотреть, а не в телевизор пялиться.

 

 

Стареющая городская юнатка Наташа, между делом, в ходе своих частых продуктово-снабжающих Смальцо поездок, привезла от родителей здоровую рыжую образину – кота Кузьму.

– Витя, для тебя есть сюрприз от мамы.

– Какой? – папенька обрадовался, думал из харчей что или выпивки передали.

– Вот он! – Наташа держала плетеную корзинку, из которой выглядывала наглая рыжая морда.

– Что это?

– Кот.

– Кот? – с сомнением протянул папаша. – А нам своих кошек мало?

– Ваши еще от «бывшей» остались, а это любимый кот моей мамы!

Ел он не меньше справного поросенка, наравне с пламенноликим дедом Борисом. Только что не пил спиртного, а так даже внешне похож был на трухлявого греховодника. Хотя, и на сатира Виктора чем-то смахивал. Похотливостью что ли? Сидел с важным видом возле стола, а потом внезапно с громким истошным мяуканьем когтился в ногу мне или Пашке. Из-за этой скверной привычки его из Смальцо и сбагрили.

Стала добрая матушка Наташа изживать наших кошек, оставшихся от матери.

– Витя, кошки на «б/у» (так она нашу мать называла «бывшая в употреблении» или кратко «бывшая») похожи, поэтому надо от них избавиться, иначе в нашей семье не будет счастья.

– Надо, так надо, – покорно соглашался папенька. – Изменения есть суть жизненного процесса.

И со временем, таки, изжила кошек разными способами. То к питбультерьеру Рексу[5] в вольер забросит, то, якобы случайно, дверью задавит, то отравит безжалостно. А однажды, собрала маленьких котят в мешок и поручила бездушному живодеру:

– МилАй, съезди в лес и расстреляй их прямо в мешке. Надо избавляться от наследия «бывшей».

– Понял, милая, – покорно свесил уши этот лопух.

Да что с него взять? Он и детей своих не жалел, не то что каких-то котят. Да, все-таки подлость человеческая границ не знает. Поживешь вот так с мачехой и понимаешь, что сказка «Двенадцать месяцев» не на пустом месте родилась. Только привезенную Филипповичем еще при матери сиамскую кошку по кличке Симка пощадила.

– Кошка дорогая, может быть, разведем котят и будем торговать. Все какая никакая копейка в семье будет. Не то, что с твоих приживал двоих.

– А кота где взять?

– Мама даст объявление, и отвезем в Смальцо на вязку.

– Маму? Ха-ха-ха, – словно застоявшийся мерин заржал папаша.

– Витя, не уподобляйся своим дебилам! Ты голову себе в правлении не отсидел? Кошку.

 

Безжалостно избавившись от кошек и коварно отвадив практически всех наших родственников, Наташа вновь принялась за нас с братом. Сначала высчитала, пользуясь все тем же похищенным калькулятором, что мы с Пашкой слишком много едим.

– Вить, зачем им столько есть? Они же сексом не занимаются. Зачем зря кормить дармоедов?

– Милая, что ты предлагаешь?

– Теперь, приживалы, будете есть строго ограниченные порции. Посмотрим, какая экономия получится.

– Какой экономии надо достигнуть? – уныло поинтересовался Пашка.

– Достигнуть надо того, чтобы вы прибыль семье приносили. Понял, заслепыш?

– Понял.

Так и выходили мы из-за обеденного стола постоянно голодными. Вроде и посидел, вроде и время прошло, а толком не насытишь растущий организм столь малой порцией. Еще и папаша норовит время от времени отхватить с твоей скудной пайки чуток.

 – Отлично, отлично, – примерно через полгода, видя, что мы еще живы, урезала нам порции еще раз. – Вот видишь милый, а то бы жиром мозги у них заплыли. А так и для здоровья польза и для кошелька ощутимо.

– Какая ты у меня умная!

– Конечно, я тебе не твоя б/у с Клеверного!

– Да, порода чувствуется, – беззастенчиво льстил супруге папенька. – Дворянская кровь завсегда сильнее, чем у мужичья сиволапого.

Со временем истощенный Пашка стал падать в школе в голодные обмороки, что несказанно радовало Наташу. Говорила, ласково улыбаясь сытым лицом:

– Павлуша, немного уже осталось тебе потерпеть!

– Я в детстве тоже не досыта ел, а стал человеком, – лицемерно заявлял папа Витя, ласково отвешивая Пашке очередной мощный подзатыльник, от которого неровно стриженная голова ребенка моталась как у тряпичной игрушки. – Бери пример с отца, хорек вонючий! Нужно, как завещал Суворов, держать живот в голоде.

И судя по изнуренному виду Пашки, действительно недолго ему оставалось огорчать своим существованием любимых папу и «новую маму».

– А ноги в тепле? – пытался бодриться обреченный ребенок.

– А ноги закалять надо! Вон, с Влада пример бери – в снег босиком ходит, – ржал в ответ заботливый отец. – И как видишь, до сих пор жив, паскуда.

Из Смальцо родители Наташи с каждой оказией присылали любимому коту поесть. Не внукам же новоявленным передавать гостинцы, право слово. Однажды, бездонный проглот, под бутылку пива, щедро дарованную любимой супругой за активное соучастие в жестоких репрессиях против нас, нашел в холодильнике и, жадно чавкая, алчно поглотил протухшую рыбу, переданную коту. Как же Наташа орала потом, когда увидела пропажу «передачи»:

– Витя, это же коту было передано! Мама ему собирала, а ты сожрал! Как можно?

– Я кишечник правосудия, – ляпнул по привычке папаша, но не тут то было.

– Ладно, дети у тебя шизофреники, что при такой маме понятно. Но и ты, получается, не лучше? Это уже ни в какие рамки не лезет! Сожрать кошачью порцию! Это же просто нонсенс какой-то!

– Милая, но я же не знал, что это коту, – начал давать слабину лысый обжора. – Если бы я знал…

– А спросить не судьба?

– Конечно не судьба. Ты же моя судьба, – как гамадрил заржал считающий себя остроумным отец. – Ха-ха-ха.

– МилАй, ты от общения со своими недоделками и сам полудебилом становишься.

– Это почему-же?

– По кочану! Чтобы такого казуса не повторялось, да и от твоих змеенышей охранить продукты, надо повесить на холодильник замок! Хватит этой оголтелой анархии, что кто угодно может что угодно взять из нашего холодильника!

– А что такое казнонсес? – шепотом спросил меня Пашка, по обыкновению перепутав незнакомые слова.

– Это типа консенсуса, как у Мишки Горбачёва было, – солидно растолковал я.

– А-а-а, понятно. Это потому что отец лысый?

– Само собой. Скоро еще и пятно появится.

– А это не заразно?

– Нет, тебе никакая зараза не грозит, кроме тети Наташи, так что можешь не беспокоиться.

Досадный инцидент послужил предлогом к установке на холодильник навесного замка. Привинтили две петли металлических и в них вдели замок. Ключ, ясное дело, хранила у себя. Но вы-то помните, что я с детства ключи от замков активно собирал[6]. Это спасло нас с Пашкой от явственно маячившей впереди перспективы голодной смерти.

Но действовать надо было крайне осторожно, так как подлая скотина вполне могла и в холодильнике что-нибудь отравить. Хотя пятнистый удав мог сожрать все, что угодно. Помню, однажды, открывал прожор Витя стеклянную банку с консервированным салатом. Для сохранности крышки он делал это специальным приспособлением, изготовленным на автозаводе. От голодного нетерпения и врожденной неуклюжести раздавил банку. И сидит себе, как ни в чем не бывало, уплетает за обе щеки, любо-дорого поглядеть.

– Влад, попробуй салат, – еще и мне от щедрот своих предложил. – Салат какой нажористый бабка Дуня сварганила. Ем и нахваливаю.

Я попробовал, а стекло прямо на зубах хрустит!

– Там же стекло! – отказался от аттракциона невиданной щедрости.

– Мелочи какие! В блокадном Ленинграде за такой салат тебе бы фортепьяно бы сразу отдали, – папа Витя спокойно поглотил весь салат до дна. – Ну, ничего, мне больше достанется.

И нисколько не пострадал при этом. Живучая скотина был, однако, следует признать.

– Зачем мне фортепьяно?

– Темный ты, некультурный. Фортепьяно завсегда в хозяйстве пригодится. На нем женщин трахать хорошо!

– Так ты у тети Нины попроси.

– Что попросить? – насторожился старый плут. – Трахнуть что ли?

– Не стыдно тебе такое плести?

– Не-а, стыдно у кого видно, – заржал довольный собою пошляк, – а я прикрываю. Ха-ха-ха.

– Фортепьяно попроси. У них же на фабрике делают.

– Знаешь, иногда ты почти как разумный человек рассуждаешь, – удивился папенька, пристально меня рассматривая. – Попроси! А за какие шиши? Ничего, я Наташу и без всяких фортепьянов трахаю, – хвастливо махнул рукой. – А тебе и с фортепьяном никакая дура не даст!

Затем хитромудрая воспитательница и домомучительница додумалась замок навесить и на подвал, который был под полом на веранде:

– Твои дети-геморройщики скоро весь дом превратят в бомжевище. МилАй, нельзя так, чтобы у кого ни попадя доступ был к картошке. Надо замок на подвал навесить.

– Как скажешь, милая. Надо, так надо. Замок есть осознанная необходимость, данная нам в ощущениях, – вновь развел демагогию папаша. – Влад, прикрути петли к крышке люка. Пора порядок навести в доме!

– И крепче делай, жопорукость ходячая! – напутствовала Наташа.

Потом лысый раздолба, шедший по веранде со словами:

– Встречайте, паратиф и возвращение паратифа. Ой! – ногой в замок налетел

Целиком содрал ноготь на большом пальце левой ноги, и громко матерился безбожно.

– Вот тебе и осознанная необходимость, данная в ощущениях, – злорадно подсмеивался я.

– Молод еще отца учить, пащенок рыжий! Дорасти до моих лет, а потом будешь учить.

– Я не доживу.

– Туда тебе и дорога!

– МилАй, откуда на полу кровь? – вышла на шум из дома Наташа.

– Наташ, я ноготь сорвал!

– И что? Это повод заливать все кровью?

– Да я… да я…

– Поручи челядину взять тряпку и помыть пол. И в дом не тащись, а то паласы уделаешь.

– А что мне делать-то? У меня же рана, я кровью могу истечь.

– Поручи принести тебе табуретку и присядь на ней, а я тебе рану забинтую.

– СтаршОй, принеси табуретку, – распорядился «раненый».

Я принес из кухни табурет, на который подрубленным дубом немедленно рухнул родитель. Наташа не спеша отправилась за аптечкой. В коридор с улицы пугливо заглянул Пашка, видимо планируя незаметно проскочить в дом.

– Вот видишь, помирает батька, – со слезами на сморщенной харизме пожаловался ему папаша. – Истеку кровью, и станешь полным сиротой.

– Мама учила, что надо на рану пописать, – высказался Пашка.

– Вот, только ссать вы и способны, ссыкуны деревенские, – вплыла на веранду Наташа. – Ссать и срать, вот ваши занятия. Да отца родного объедать.

– Это для дезинфекции, – попытался оправдаться брат.

– Да тебе самому дезинфекция нужна! Дустом на твой зачаточный мозг!

– Наташ, ты давай уже, это самое, верти, – нетерпеливо встрял отец. – Кровь-то не казенная.

– Вертеть твоя бывшая жопой перед мужиками любила, а я перевязку делать буду, – сердито возразила. – А вы, простолюдины, свалите на улицу, а то от вашей вони дышать нечем.

Мы послушно поспешили очистить веранду, но жалобный мат перевязываемого отца был слышен и на улице.

При матери мы картошку там хранили. Однажды, когда подвал заливали вешние воды, мать заставила меня всю картошку оттуда вынуть и разложить в мешки на веранде. Любящий отец и заботливый муж спокойно проспал, пока я полночи доставал картошку из подвала. При мачехе там консервация хранилась разнообразная. Я консервировал тогда много. Огурцы мариновал и засаливал «прямым посолом». Помидоры закрывал. Салат из зеленых помидоров, перца и лука делал. Бабушка Дуня, земля ей пухом, тоже много консервации передавала нам в то время. Все-таки, хоть и обижена вельми была на хамоватого сынка Виктора, но про нас, внуков, никогда не забывала и всегда нас жалела. По лету помидоры ящиками от нее неблагодарный хапуга Витя привозил.

– Вить, возьми лук и вези детям! – когда бабушка от очевидца Леника узнала, что мачеха нам запрещает рвать зеленый лук на огороде, то, возмутившись, и лук зеленый стала целыми мешками передавать. – И не вздумай Наташе отдать! Пускай дети едят!

 

 

Да и мачехина мамаша, Зельма Карловна, та еще чёртова перечница была, внешне похожая на желчную герцогиню из советского мультфильма 1981 года режиссера Ефрема Пружинского «Алиса в стране чудес». Приехав на свадьбу дочери в берете с пером, она произвела на Пашку неизгладимое впечатление.

– Чего это у нее на голове?

– Шапка такая, не видишь что ли? С пером. В старину модно было такие носить. Пажи носили, – просветил я брата.

– Красиво…

– Уж всяко лучше твоей кепки с кудрями[7].

– Это да… С пером…

Винтажная кочерга приняв малую толику спиртного и пожевав табак, до которого была весьма охоча, активно консервировала плоды, украденные хозяйственным мужем на соседних дачах. Дача была в уездном городе Смальцо, расположенная в сосновом бору, на краю города. У любострастного дедушки Бориса еще коллекция приложения к журналу «Юный техник» «ЮТ для умелых рук» хранилась на даче.

Бабка с дедом полуагрономом безудержно тырили у несчастных соседей всё, что плохо лежало. И даже то, что лежало хорошо, умудрялись припутить в свою пользу. Хитрая бабушка, кося под «божьего одуванчика, ходила и зорко высматривала, где и что лежит, а бесстыдный дедушка потом выволакивал имущество, присмотренное супругой. Просто поразительно были охочи эти городские старики до чужого добра. Встречаются такие люто алчные до наживы люди всё чаще и чаще среди разнокалиберного населения нашей необъятной Родины.

Также поговаривали знающие люди, что по молодости лет дед Борис грабежами в Казахстане промышлял. Вполне возможно. Во всяком случае, на Бориса Николаевича Ельцина не только внешне был похож, но и отчасти, внутренне. Такой же буйный демагог во хмелю был, как и супруг вдовы Наины. И лицо такое же красное постоянно было. Так что я, зная повадки того дедушки, легко поверю и в грабежи в Казахстане.

Во всяком случае, у дочки какого-то живущего ниже соседа он украл с балкона, с помощью телескопической удочки, также в свою очередь у кого-то украденной, сушившийся черный купальник-бикини и очки для ныряния, а затем передал любимой внучке Насте. Та щеголяла в дедушкиных подарках на озере, смущая смелым кроем купальника и провокационными надписями на нем благочинную деревенскую общественность.

– Настя, ты бы поскромнее купальник одевала, – сказал я.

– А мне нечего стыдиться своей фигуры! Пускай завидуют ваши коровы раскормленные!

– Было бы там чему завидовать.

– Да что ты понимаешь в женских фигурах? Ты вообще недоразвитый! У тебя развитие заторможенное! Ты еще не половозрелый!

– Много ты понимаешь в половой зрелости, сопля городская!

– Побольше чем ты, чурбан деревенский! Навозник недоразвитый! Ничего, кроме коров не видел и судит о красоте! Да я вообще могу топ-моделью стать!

– Оно и видно.

– Еще завидовать мне будешь, дуболом!

– Тебе-то уж я точно завидовать не буду.

– Будешь! Будешь! Будешь! – начинала скакать вокруг меня. – Будешь! Будешь! Будешь!

Куртку дерматиновую, подобным же образом добытую, тесть щедро привез деревенскому моднику и франту. Витя, порвав правый рукав, ее мне великодушно подогнал, в качестве подарка на день рождения. Можно сказать, что с барского плеча шубу отдал. По крайней мере, он, мне ее торжественно вручая, именно так и заявил:

– С барского плеча![8].

– Спасибо, – что еще мне оставалось на это ответить?

– Помни отцовскую доброту, клоп! При матери-то небось такой куртки у тебя не было. А при тете Наташе любо-дорого поглядеть. Прямо жених.

– Да, при матери такой куртки у меня не было.

– Витя, да что ты дебилу объясняешь? – визгливо вмешалась благодетельница Наташа. – Он же тварь неблагодарная! Никогда мне «спасибо» не сказал! Иди лучше обедать, а то язву с ним заработаешь!

Я ходил в этой куртке несколько лет, периодически зашивая заплатами из кожзаменителя расползающийся дерматин и подкладывая под заплатки металлические пластины. Со временем вся она в заплатках была и стала тяжелая как панцирь. Потом у меня ее в гардеробе дома культуры украли году в две тысячи пятом.

Дедушка Борис, как подопьет, начинал под гитару немелодично реветь песни на немецком языке. Чуткого зятя со временем приохотил к вокально-инструментальным упражнениям. Как нажирались, бывало, так начинали орать хриплым дуэтом:

– Матка, яйки! Матка, курка! Матка, млеко! Матка, белий булька! Матка, буль-буль! Ай-цвай-полицай! Драй-фир-бригадир! Цигель-цигель, айлюлю!

– Ферфлюхте юде! Натюрлих! – ревел дед и папаша, потешая прогрессирующее слабоумие старого лиходея, пускался в пляс в присядку, высоко, как пьяный подагрик подбрасывая колени и как паралитик дрыгая туловищем в этой пляске «святого Вити».

Потом еще и индюшиный хор из уцелевших птиц к нечестивцам присоединялся. Та еще адская какофония получалась. Еще старый краснорожий греховодник очень любил картофельный самогон, и мне приходилось его гнать для новоприобретенного дедушки. Он «картофельную» под наше сало аппетитно потреблял и кричал: «Я-я-я-я!» на псевдо-немецкий манер.

– Гуд, настоящий продукт.

– Понюхай, – пьяно просил отец.

Дед нюхал.

– Нет, ты глубже нюхай, не мелочись, не на паперти. Чуешь, чем пахнет? Россией пахнет! Это настоящий продукт, не бездуховный буржуазный коньяк французский какой-нибудь. Это слезы и пот землицы нашей! Амброзия полевая пополам с нектаром половым.

– Есть чуток, – соглашался дед, морща красный нос.

– И ведь из чего сделано? – воздевал палец папаша. – Из бросовой гнилой картошки. Как говорится: из говна бутылка.

– Хорошо сказал, надо запомнить.

– А еще делали на сухарях, – ободрившись похвалой, рассказывал радостно отец. – Там сухари в городе заплесневели и их выкинули, а я мимо ехал, собрал все. Свиньям жалко было отдать. Так Влад такой самогон из них сделал, что куда там ржаному виски!

– Все в дело идет, – пораженно прошептал дед.

– А то, – сиял папаша, – мы, Костромины, безотходные.

– Повезло мне с зятем, но жалко, сала копченого у вас нет.

– Витя, поручи старшему дебилу накоптить сала. Видишь же, что папе закусывать нечем, – отреагировала чуткая дочь. – Тебе не стыдно, что тесть впроголодь живет?

– Влад, тетя Наташа выдаст тебе сала – его надо будет закоптить, – последовало указание.

– Но учти, я взвешу, – сразу предупредила меня экономка Наташа. – До и после копчения, и сравню.

– Да я и не сомневался, тетя Наташа.

– Витя, что он со мной огрызается? – немедленно окрысилась.

– Не смей пререкаться с тетей Наташей!

– Да я и не пререкался.

– Не спорь с отцом! Совсем страх потерял?

– МилАй, он тебя не уважает, – подливала масла в огонь Наташа. – Забыл, кто его содержит и кормит!

– Сдам в тюрьму, тогда вспомнит батьку, – грозил любящий отец. – Меня батя рогачом[9] долбил и сделал человеком! А то еще молотком как врежет, так сразу уважение просыпалось!

– Оно и видно, каким ты человеком стал…

Борис Николаевич у себя в Смальцо вино творил, но с нами никогда не делился, так как оно было для их родни – «белой кости». Зато талантливо косящий под немецкого оккупанта дед любил, обильно «смочив жало», рассказывать, как в молодости на сборе хлопка одурманенных хлопковыми испарениями девушек подвергал сексуальной эксплуатации в извращенных формах. С таким смаком и скабрезными подробностями расписывал, что у зятя глаза как два прожектора в ночи горели и стойкая эрекция начиналась. После этого всю ночь звуки бурного совокупления папеньки Вити и фривольной «горячей штучки» – Наташи мешали нам спать.

Она все время строила из себя гиперсексуальную натуру, которой пресловутая блудница Эммануэль и в подметки не годилась. «Разнузданней хоря во время течки и кобылиц раскормленных ярей» [10]. Помню, когда она приехала к нам на рекогносцировку, то ночами так орала в процессе коитуса с измученным вынужденным воздержанием «половым гигантом» Виктором, что будила даже собак во дворе, не говоря уже про нас с Пашкой. Неистовые обезьяньи стоны разбудили приехавшего в гости Леника. Он, удобно лежа на моём диване[11], весьма юмористически комментировал происходящий в пропахшей грязным бельем и удушливой скунсовой вонью «берлоге» старшего брата половой акт, а мы с Пашкой посмеивались в кулаки.

Еще новообретенный дедушка Борис часто хвастался нам с Пашкой, что однажды украл что-то у самого академика Д.С. Лихачева. Да уж, чем не законный повод для гордости? Правда, артефакт, ранее принадлежавший академику, краснорожий хапуга так нам и не показал. Может, пропил уже к тому времени, или считал, что мы, деревенские простаки, не достойны лицезреть триумф мелкого воришки.

Его изобретательная дочурка ввела очередной весьма забавный, для постороннего наблюдателя, обычай для экономии еды. Сначала за ужином благодетельница Наташа провоцировала кого-нибудь из нас, детей Вити, на разговор, а потом гневно гнала из-за стола за разговоры:

– Вон из-за стола, наглое отродье! А это нам с Настенькой, – порцию изгнанного члена семьи щедро делила между собой и псевдо-анемичной дочуркой, которая между тем на вольных деревенских харчах и свежем воздухе стала стремительно ожопливаться. Если раньше в ее болезненной городской стройности было что-то змеиное, как у болотной гадюки, то теперь она приобрела грацию сытой анаконды.

Бедного, доверчивого к людям болтуна Пашку Наташа постоянно выгоняла. Однажды и меня выгнала, но я взял свою тарелку и ушел доедать скудную порцию на крыльцо. После этого прецедента меня не выгоняла. Какой в этом смысл, если я с харчем уйду из-за стола? Так хоть существовала вероятность, что папа Витя щелкнет мне по лбу своей деревянной ложкой. Очень уж он любил нас с Пашкой еще со времен матери по лбам внезапно щелкать. Всю ложку об нас пооббивал[12].

– Я вас сделаю людьми, – приговаривал он. – Мамашу вашу блудливую сделал человеком, и вы у меня людьми станете! Еще и благодарить будете!

– Нужно было тебе настоять на аборте, – говорила Наташа. – Сейчас бы совсем другая жизнь у нас была без этих уродцев.

– Никогда не выходи замуж по любви как я, – поучала за столом Настю. – Только по расчету, а то будешь вот так же как я мыкаться с детьми-дебилами.

– А ты по любви вышла? – подпевала доченька.

– Конечно, если бы не любовь к Вите, то нас бы с тобой здесь давно не было. Только из-за любви и терплю этих неблагодарных свиней.

Папаша от таких слов просто млел, как поросенок, которому чешут брюхо.

– Кстати, моим придуркам хорошо бы румынский борщ научиться готовить.

– Это как? – заинтересовалась Настя.

– Очень просто: сначала надо украсть кастрюлю. Потом, свеклу и петуха.

– Ха-ха-ха, – звонко залилась Настя, – кастрюлю и петуха. Вот ты юморист, дядя Витя.

У вечно голодного папы была и другая крайне паскудная привычка. Бывало, отвлечет чем-нибудь во время ужина внимание, а сам хватает у меня или Пашки что-нибудь с тарелки и мгновенно пожирает аки «зверь рыкающий».

– А нечего было ворон считать! – после этого начинал хохотать будто нечистая сила, торжествующе глядя на обворованного «терпилу». – Бдительными надо быть! А вдруг так враги подкрадутся, пока вы рты разинули? Или цыгане?

– Или наркоманы? – зябко ежился Пашка, пугливо оглядываясь через плечо.

– К тебе, недопеченка, что наркоманы, что армяне без разницы. Такой каловичок всем нужен.

– Правильно, милАй, – подхватывала Наташа. – Тут им не ресторан. И вообще, еду еще заработать надо. Если они сексом не занимаются, то зачем им так много еды?

– Дядь Вить, во ты «жжешь», – нездоровым хохотом безумного павиана заливалась Настя, тряся себя по заднице толстой косой. – Каловичок, недопеченка. Я с тебя тащусь просто! Во ты слов сколько знаешь.

– Да, я такой, – самодовольно соглашался папаша. – Я еще и не так могу.

– А уж какой он в сексе великолепный! Просто чудо, – спешила похвастать доченьке Наташа. – Ты себе даже представить не можешь!

Так и сидишь – весь ужин тарелку локтями как на американской зоне прикрываешь и полубезумный бред, густо настоянный на пошлости, слушаешь. Правда, со временем мстительный сынок Пашка наловчился «наносить ответный удар», как та Империя в «Звездных войнах», ярым поклонником которых был киноман Витя. Гурман Витя, при жуткой неразборчивости в половых связях, в гастрономическом плане был дюже брезглив, и находчивый Пашка периодически говорил ему что-то вроде:

– Пап, а у тебя муха (волос) в супе (картошке).

– Подавись! – папаша бросал свою большую тарелку, плевал в нее, бил Пашку в лоб ложкой, и уходил к телевизору на мой продавленный его водянистой тушей диван. Там у него давно уже, еще со времен матери, постоянная лёжка оборудована была. Обрадованный Пашка поедал отвергнутую старым пройдохой пищу, и в такие редкие вечера выбирался из-за стола сытым.

Мать же наша, без сомнения, по привычке, сказала бы на это:

– Муха в еде это к неискреннему подарку.

 

Между прочим, с этой лежкой на продавленном тушей отца диване связан еще один забавный случай, произошедший, правда, еще при матери. Шаловливый беспутень Пашка бежал по комнате и, озорничая, снимал трусы на ходу. К мытью в ванной так готовился. При взмахе ноги трусы взлетели под потолок и повисли на краю карниза. Понятно, что робкий Пашка, очень боявшийся высоты, не полез их снимать и утаил от всех позорную утрату нижнего белья. Приблизительно через неделю, лежа на диване, куря и задумчиво созерцая потолок во время рекламной паузы, внимательный мыслитель Витя заметил новую конструктивную деталь в интерьере. Ленясь встать и проверить, он пару часов, совершенно забыв про показываемый фильм, лежал и гадал, что это за неожиданный элемент декора.

Прикинул, может, мать выдумала и повесила ламбрикен какой-нибудь декоративный? Она как раз во всех дверях дома занавески из длинных цепочек канцелярских скрепок, обернутых порезанными открытками, повесила. Была в то время такая мода в деревне. Скрепки с открытками девать не куда было, не то, что ныне. Так и не придя путем дедуктивных умозаключений к какому-либо рациональному объяснению сего феномена, папенька Витя наконец-то встал и рассмотрел странный предмет поближе. Это породило у него новые вопросы: «Что Пашкины трусы делают на карнизе?». Внезапно разбуженный и допрашиваемый с пристрастием Пашка спросонья растерялся и с жалобным плачем признался в утрате вверенного ему предмета туалета. За что был жестоко бит сначала папой за утрату нижнего белья. А потом ему добавила уже матерь, которую вопли избиваемого Пашки подняли с постели, за то, что разбудил среди ночи.

 

Однажды вечером, когда льстивый муж, громко нахваливая талантливую кулинарку Наташу, прожорливо заглатывал, смазанные сливочным маслом, блины, которых нас за какую-то очередную вымышленную провинность лишили, жадно наблюдающий Пашка спросил:

– Тетя Наташа, а те жучки, которые в муке были, – вы их куда дели?

– Какие жучки? – рука папы замерла, не донеся очередной блин, щедро обмакнутый в сметану, до широкого рта.

– Не обращай внимания, милАй, – попыталась отвлечь супруга Наташа. – Что ты слушаешь этого придурка? У него бред от спермотоксикоза.

– Какие жучки, дефективный? – не унимался папенька, вперив в Пашку свирепый взгляд. – Где ты жучков сумел углядеть с твоим-то зрением?

– Там, когда тетя Наташа муку просеивала, жучки какие-то ползали, – с готовностью заложил мачеху Пашка. – Черные такие…

– Наташ, что там, правда, какие-то жучки были в муке?

– МилАй, да ничего страшного. Я просеяла и никакие жучки не попали в блины, – пыталась оправдаться благодетельница, но брезгливый прожор Витя ее уже не слушал.

Взбешенный испорченным аппетитом потрясень, который был до блинов весьма охоч, швырнул Пашке тарелку блинов со словами:

– Сам теперь жри эти блины, и подавись ты ими, выродок проклятый! Мудак – «Дихлофос»! Понарожали вас на свою голову! Пооблысели все! Теперь никакой жизни от вас нет, клопов запечных! Надо было тебя армянам продать! Хоть какая-то бы польза для бюджета была.

Этой эскападой он несказанно обрадовал вечно голодного Пашку. Редко такое счастье на лице ребенка увидишь как то, которое было написано на худом лице Пашки в такие минуты.

Еще юный шельмец Пашка наловчился, развлекая любимого папу, подобно анаконде, целиком глотать маринованные помидоры.

– Пап, смотри, как я могу! – лицо вверх задирал, рот открывал широко, подкидывал помидор, ловил его открытым ртом и, не пережевывая, глотал.

Прямо видно было хорошо, как по горлу у него помидор проходит. Признаюсь, завораживающее было зрелище.

– Помидоры, помидоры, пусть живет у нас романтика в сердцах, – напевал отец, пристально, как удав, наблюдающий за кроликом, глядя на сына.

Потом Пашка с куриными яйцами сырыми наловчился так поступать и глотал их целиком.

– Наташ, дай помидорок с десяток, – под эти зрелища духовный плебей Витя и помидоры и яйца охотно выбивал у прижимистой супруги.

– Зачем тебе, милАй?

– Пашка фокусы показывать будет.

– Пускай этот фокусник лучше расскажет, как он умудряется наши с Настей трусы из закрытого ведра выуживать.

– Ничего я не выуживаю, – отрицал Пашка.

– Как не выуживаешь? Настя, когда мылась вчера, на трусы волос положила, а сегодня он сдвинут. А кто после нее мылся? Ты же и мылся, нюхач мелкий!

– Не я это! – Пашка забивался в свою комнату.

– Извращенцами дети растут, – констатировала Наташа. – Надо в интернат отдавать, от греха подальше. А то так и изнасиловать могут кого-нибудь.

– Да кого они могут изнасиловать-то?

– Значит, их самих кто-нибудь изнасилует.

– Это да, это вернее может быть. Ха-ха-ха.

Надо заметить, что способ развлекать «сильных мира сего» глотанием помидоров ловкий Пашка не сам придумал, а взял на вооружение из прочитанной книги про Ходжу Насреддина. Книга попала к нему следующим необычным образом. Однажды бедного ребенка, и ранее не слишком балуемого жизнью и затюканного мачехой, похитили. Да, да, самым натуральным образом похитили. Была у нас в деревне некая блудница Валя Бутуиха, дочка печально знаменитого и уже знакомого вам из сборников «Наследники Мишки Квакина» деда Бутуя и сестра не менее известного гнусного персонажа по кличке «Два алеса», а также некоей Аллочки, вышедшей замуж за одного из выводка Васямали. Фигура всё из той же пестрой колоды идейных «детей Васямали». Не знаю, зачем ей понадобился забитый придурковатый ребенок, но, встретив беспечного Пашку, идущего домой из школы через конторский сад, с помощью пачки жевательных конфет «Мамба» и различных заманчивых посулов завлекла к себе домой и заперла. И это ребенка, которого мать долгие годы запугивала наркоманами, которые могут похитить его для изготовления из мозга наркотиков! Да и мачеха, угрожающая интернатом для умственно отсталых детей, душевному спокойствию ребенка тоже не сильно способствовала.

Сама новоявленная деревенская киднепперша Бутуиха, «замуровав» Пашку в убогих стенах своего жилища, на нашем школьном автобусе, поехавшем забирать учеников, доехала до Алешни, а уже оттуда свалила в Добровку на попутной машине. Похищенный Пашка просидел в одиночестве два дня, так как мачеха и любимый папенька, упиваясь алкоголем и грязным сексом, не сразу заметили его отсутствие. Меня тогда дома не было – я уже неделю скрывался в лесах от семейных репрессий.

Чем таким занималась сестричка Настя, что не заметила отсутствия сводного братика, не знаю. Косу она заплетала или, томно вздыхая, читала очередной любовный роман с элементами эротики, до которых была большая охотница. Или может, задирала длинную ногу на шведскую стенку. Этот комплекс, состоящий из металлической шведской стенки с турником, пружинных блоков с рукоятками, съемной наклонной доски для тренировки пресса и тележки, ездящей по этой доске, еще при матери мне подарил на день рождения Леонид Филиппович, и я закрепил его к стене раздевалки. Настя, переехав к нам, сразу же комплекс оккупировала. Постоянно вертела возле него своим тощим задом, мешая пройти в комнату. Все мечтала топ-моделью стать.

– Настя, можно я в комнату пройду?

– С моей клевой внешностью завести богатого спонсора будет не трудно. А вы, недотырки деревенские, еще будете мне всю жизнь завидовать!

– А чего нам тебе завидовать-то, если ты выбираешь скользкую стезю женщины легкого поведения? В комнату пропустишь или нет?

– Мама, он назвал меня шлюхой! – кричала сестрица.

– Витя, твой дебил назвал Настю словом на букву б! – реагировала Наташа.

– На маму бы свою посмотрел для начала, урод плоскощекий! – вступал папаша. – Немедленно извинись перед сестрой!

– За что? Она сама сказала, что желает стать женщиной легкого поведения.

– Много ты в женщинах понимаешь, онанюга хромой! – выкрикнула из спальни Наташа.

– Я достаточно понимаю, чтобы понять, что в нашей семье женщин нет, – ответил я.

– Ах ты, мерзавец! – прибежала Наташа. – Витя, немедленно заставь его извиниться или ноги нашей тут больше не будет!

– И скатертью дорога!

– Ну, сейчас я тебя научу, как мать и сестру оскорблять! – плешивый папаша как жираф, влюбившийся в антилопу, ломанулся в спальню.

Я, сообразив, что он побежал за ружьем, кинулся бежать на улицу. Только добежал до погреба, как услышал звук выстрела.

– Иди сюда, герой сраный! Я тебе покажу, кто круче! – надрывался отец, прыгая по крыльцу, как взбесившийся кенгуру в кукурузе. – Сюда иди, в Тараса Бульбу поиграем!

И такие скандалы возникали на ровном месте постоянно.

Только когда назавтра учительница из школы позвонила, то семейство сельских трутней обратило внимание, что Пашка не ночевал дома.

– Здравствуйте. Виктор Владимирович, а что с Пашкой случилось, почему он не пришел в школу?

– Как не пришел? – искренне удивился папаша. – А где же он?

– Это я у вас хотела спросить.

– А я что, сторож ему? Носится где-нибудь, сломя голову. Наташ, ты младшОго не видела?

– Нет, милАй.

– Настя, а ты?

– Я что, слежу за этим извращенцем? – вопросом на вопрос ответила падчерица. – Небось, с Моргуненком голубятся где-нибудь.

– Нет, никто не знает, где он, – отрапортовал в трубку. – Если появятся новые сведения о ребенке, то мы непременно поставим вас в известность. Вы, если что, то не стесняйтесь и звоните прямо мне. А теперь вынужден откланяться – дела государственной важности, – витийствующий демагог положил трубку.

Очень заботливые родственники, ничего не скажешь.

– Наташ, младшОй пропал куда-то.

– Ну и замечательно. Бог услышал наши молитвы. Думаю, недоумка забрали черти. Главное, чтобы не пожалели и не вернули его обратно.

– Наташ, скандал может возникнуть, – вполголоса сказал отец. – Могут подумать, что мы его того…

– Чего того?

– Придушили...

– Давай на старшего УО свалим. Скажем, что он его придушил, – предложила матушка и благодетельницы. – Двух дебилов убьем одним выстрелом: младшего похороним, старшего посадим.

– Сначала надо тело мелкого гаденыша найти, а потом уже будем решать.

– Давай тогда поиски организовывать. Это будет в нашу пользу расценено потом, если что.

– Что если что?

– На суде там или еще где-то.

– Понял, – папаша протанцевал к телефону и начал набирать номер.

– Ты кому звонишь?

– Начну с Лобана.

– Алло, Нин, ты? Мужика позови, – начал командовать в трубку. – Зигзаг, привет.

– Привет, Владимирыч.

– У меня сын пропал.

– Какой?

– МладшОй. Надо поиски организовать. Привлеки Клопика с его кодлой. Надо найти постреленка. Скажи, что разумное вознаграждение я гарантирую.

– Вознаграждение?

– Да, самогонкой.

– Понял, сейчас организуем. Не волнуйся Владимирыч, найдем.

– Я и не волнуюсь, – кладя трубку, мерзко рассмеялся папаша.

– А чего ты его Зигзагом называешь? – поинтересовалась слушавшая разговор Наташа.

– Потому, что он Зигзаг и есть. Мы с ним вместе со Злом боролись, – засмущался и покраснел лысиной Виктор Владимирович.

– С бывшей своей что ли?

– Нет с другим Злом, – смущенно прятал глаза «борец». – Это еще до тебя было[13].

– Понятное дело, что до меня. С твоей «бывшей» и такими безмозглыми детьми любой бы слегка крышей поехал.

– Только ты меня понимаешь, – всхлипнул растроганно. – Только я не сумасшедший!

– Да, милАй.

– Я нормальный!

– Не надо этого стыдиться, – обняла мошенница крупную голову супруга. – Скоро все твои беды закончатся. Избавимся от выродков и заживем долго и счастливо.

Папаша от нахлынувших весенним разливом чувств начал голосить, рыдая, как крокодил над умученной газелью.

По деревне начались судорожные поиски пропавшего ребенка. У деревенских даже возникло подозрение, что не умеющий плавать Пашка утонул в озере. Думаю, такой трагический вариант, влекущий за собой моральное сочувствие окружающих и возможные дивиденды, вполне бы устроил и папеньку Витю и маменьку Наташу и долгокосую сестричку Настю.

Масштабные поиски с привлечением лучших сил деревенской общественности, возглавляемой кинобудчиком Володей Клопиком, ни к чему не привели. Добровольные поисковики впали в уныние и приготовились поминать невинное чадо Божье. Похищенный ребенок, не подозревающий, что его ищет целая толпа народа, нашелся сам. У беспутной блудницы Бутуихи дома был проигрыватель грампластинок, похожий на проигрыватель, который был у нас дома при матери. Боязливый Пашка ставил, чтобы не бояться в одиночестве, заигранную пластинку Аллы Пугачевой и слушал её максимально громко. Однообразная непрекращающаяся фонограмма, в конце концов, привлекла внимание бдительных соседей, и пропавший был обнаружен. Из взломанного освободителями дома Бутуихи он и прихватил толстую оранжевую книжку про Ходжу Насреддина[14], полулитровую банку яблочного варенья, полусломанную акустическую гитару и катушку от спиннинга. Странный, конечно, набор трофеев, но видимо, больше ничего ценного в этом неприютном доме не оказалось.

Ничего особо удивительного в этом нет, так как когда я позже сбежал из дома и полгода скитался по стране, то, по словам Пашки, мое отсутствие папенька и Наташа заметили лишь месяца через три где-то. Не до нас им было. Думали только как неистово потрахаться и плотно набить ненасытные утробы свои да бездонные карманы.

Между прочим, когда я еще был совсем маленьким, и жили мы в Пеклихлебах, то когда родители уходили на работу, я, остававшийся с новорожденным братом, чтобы не боятся, включал проигрыватель. Видимо, подсознательное воспоминание об этом осталось в памяти Пашки и спасло его.

Странная киднепперша Валя Бутуиха объявилась в деревне только к новому году. Так что мотивы похищения остались покрытыми глубокой тайной. Впрочем, никого не удивило, что в течение недели после обнаружения Пашки у незадачливой похитительницы детей сгорел сарай.

 

 

Еще один весьма характерный случай, произошедший с Пашкой. Однажды любящий отец поручил горячо любимому младшему сыну просушить сигареты на солнышке. Он тогда «Астру» смолил с усердием, достойным лучшего применения. Это когда свои сигареты курил. А если «стрелял», то курил любые, не обращая принципиального внимания на марку и производителя. Выдал безудержный дымосос ребенку купленные по дешевке сигареты и строго наказал следить, чтобы не было дождя. Тот, несказанно гордый важным поручением, разложил пачки на сиденье мотоблока и стал сушить.

К вечеру принес домой мокрые сигаретные пачки. Папа вытаращился на него как бизон, впервые встретивший бегемота. На гневные обвинения отца, стучащего пальцем по украденному в Москве барометру:

– Баран слепой, дождя же не было!

Пашка логично ответил:

– Дождя не было, но был сильный ветер!

– А ветер тут при чем? – не понял отец, отвешивая мощную оплеуху и начиная извлекать из брюк ремень. – Так ты мне тут зубы заговариваешь?

– Там лужа возле мотоблока.

– При чем тут лужа?

– Ве-ве-тер в-в лу-лу-жу с-с-с-дул, – начал заикаться от страха Пашка.

– Что ты там мямлишь, мелкопрофильник? Что, говно на зуб попало – прожевать не можешь? Умнее батьки стал?

– Нет, не умнее, – в ужасе открестился от крамольной мысли несчастный ребенок. – Ты умнее!

– Я тебя научу родителей любить! На всю жизнь запомнишь! По интернату соскучился, недоделок?

– Папа, ты умнее, только не отдавай меня в интернат!!!

За проступок несчастный ребенок, папашей перешедшим на полностью нецензурные выражения, был нещадно выпорот ремнем. Впредь папа Витя столь ответственных поручений ему больше не давал.

 

 

Тут позволю себе еще одно небольшое лирическое отступление. Вообще же, в детстве нас жестко били всем, что под руку попадется. Мать, например, любила шнуром от кипятильника воспитывать. Однажды я ее чем-то сильно прогневал. Гналась за мной через весь дом, догнала на крыльце, свалила на бетон, не спеша обулась в кирзовые сапоги и примерно с полчаса с наслаждением топтала меня ногами, норовя попасть по нижним рёбрам.

А уже позже, за то, что я по поручению отца принес мешок с мясом из машины Кольки Лобана, не сумев догнать, запустила в меня чугунком. Пробила коленную чашечку на правой ноге. На этом случае надо остановиться поподробнее.

Однажды папаша вернулся откуда-то.

– Что вы забились как сурки? Почему батьку не встречаете? – поприветствовал нас с Пашкой, входя в дом. – Я всегда отцу стремился помочь, а вам, дармоеды, лишь бы спрятаться да книжки читать. Валь, я там мясо привез. Ты разбери его. Влад, шуруй к «летучке» Лобановой и принеси мясо, – продолжал раздавать указания почтенный pater familias[15].

– А где оно там лежит?

– В кузове, в мешке. Даже такой неуч как ты не перепутает. На крыльце его положи, мать разберет.

Я принес мешок домой. Поставил, как было приказано, на крыльцо. Мать вышла на крыльцо и стала изучать содержимое мешка, а я пошел разжигать костер, чтобы поставить варить свиньям.

– Вить, мешок тяжелый! – внезапно завизжала она.

– И что? – лениво поинтересовался жующий за столом в прихожей папаша.

– Как «что»? Целая голова свиная! И окорок! Вить, из-за твоей лени Влад надорвался!

– Да что ты голосишь? Ничего он не надорвался.

– Влад, иди сюда, – позвала мать.

– Зачем? – подозревая подвох, поинтересовался я.

– Иди сюда немедленно, урод!

– Да не пойду я!

– Вить, ну ты и хамоидол ленивый! Ребенка искалечил!

– Да заткнись ты уже! Влад, немедленно подойди! – заорал отец.

– Зачем? – я все меньше и меньше хотел подходить к истеричной мамаше и выскочившему на крыльцо отцу. Он вообще не любил, когда его во время сна или еды тревожили…

– Он еще спрашивает! – мать внезапно швырнула в меня чугунок, в который собиралась укладывать мясо. – Еще пререкается, скотина!

Бросок был для меня полной неожиданностью, и я не сумел на него среагировать. Чугунок как пушечное ядро врезался мне в правую ногу, ослепительной вспышкой боли сбив меня на землю.

– Хватай его, пока лежит! – теряя сознание от боли, услышал я.

Пришел в себя от бодрящих ударов.

– Я тебя научу, как родителей уважать! – приговаривала мать, яростно хлеща меня

отцовским ремнем.

– Дай ему Валь, дай, как следует! – отец стоял неподалеку с тарелкой жареной картошки в руке, и жадно пожирал ее. – Совсем от рук отбился, падла конопатая!

            Я попытался вскочить и убежать, но упал от боли в колене.

            – Что скачешь, как козел? – поинтересовалась мать, прерывая избиение.

– Нога!

            – Что нога?

            – Нога поломана!

            – Валь, ты ребенка покалечила! – проявил заботу папаша.

            – Покажи ногу! – потребовала мать, приседая на корточки. – Это из-за твоей все лени, Витя! Если бы ты не был ленивым как мерин и принес мешок!

– Чугунок ты бросила!

– Я подумала, что он надорвался, таща тяжеленный мешок, – легко нашла оправдание мать. – Ты во всем виноват, чурбан бесчувственный!

Осмотр выявил опухоль колена и скопление красно-желтой жидкости.

– Ничего страшного. Походит с костылями, – отреагировал отец. – Ему не привыкать.

– Какими костылями? Ты же их продал, дебил лысый! – вновь начала истерить мать. – И за что мне такое наказание! Господи!!!

– Да ладно, чего ты ноешь? Возьму у деда, у Чумазова. У него как раз где-то один костыль валяется. Владу на одну ногу и одного костыля хватит.

– Витя, какой же ты бесчувственный!

– Можно подумать, ты чувственная! Да что с тобой разговаривать! Тьфу на тебя, – папаша вернулся в дом и продолжил прерванный ужин. – Мясо не забудь разобрать, а то пропадет, – донеслось из дома через открытую дверь.

– Да, точно, надо же мясо разобрать, – мать встала с корточек и направилась к крыльцу. – Влад, ты полежи пока. Нога от земли охладится и пройдет. А костер Пашка сегодня потопит. Павел, брат получил травму. Иди и подбрасывай дрова в костер, а как сварится, позовешь батю снять, – прокричала с веранды. – И смотри не обожгись!

– Валь, я устал. Сами снимете с Пашкой вдвоем, – нервно отреагировал папаша.

– Не хватало еще, чтобы Пашка надорвался! Сам пойдешь и снимешь, телепень малахольный!

Нога не прошла. На завтра колено распухло еще сильнее и не давало мне встать на ноги. За неделю опухоль более-менее спала и я начал понемногу ковылять по дому и двору, выполняя возложенные на меня обязанности. Видя, что само собой ничего не проходит любящий папенька через месяц отвез меня в районную больницу.

– Скажешь, что ударился коленом об кресло, – наставлял по пути в райцентр. – Иначе мать из-за тебя, неслуха, могут в тюрьму посадить.

Врач диагностировал пробитую коленную чашечку и выписал направления в областную больницу на откачивание жидкости. В Клиновской больнице именитый хирург, с которым мать имела шапочное знакомство через бабок-знахарш, диагностировал некую «болезнь Остгуда-Шляттера» и, откачав жидкость из, так называемой, «гигромы» пообещал:

– До свадьбы заживет!

Хирург оказался обманщиком. Нога не только не зажила до свадьбы, но напоминает о себе болью и сейчас. Отец же где-то пару лет после этого случая, глядя как я хромаю, ласково называл меня «Гуляй-нога». Такая вот странная была у матери забота о моем здоровье. Хотя скорее ее волновала судьба мяса, а не моя.

Пару раз бутылками по мне бросалась. Стеклянными. Пластиковых бутылок тогда еще в сельском обиходе не было, если только из-под масла подсолнечного и все. Хотя нет – и масло тогда продавали на розлив, в принесенную покупателем тару. Про свеклу и крупный картофель, часто использовавшиеся строгой родительницей в качестве метательных снарядов, и вовсе молчу. Бросалась без счету. Такая вот незамысловатая педагогическая практика.

Но особенно мать любила Пашку воспитывать. Однажды, когда он учился в первом классе, у бедного ребенка не получалось на уроках правописания писать букву «О». Так она целый вечер его избивала, заставляя эту несчастную букву писать. Долбила то линейкой, то молотком для отбивания мяса его по рукам. Он еще левшой был, вдобавок ко всему прочему, а она заставляла правой рукой его писать. Думала, что ребенок-левша будет дискредитировать ее в глазах деревенской общественности. Заботилась о своем реноме. Так весь вечер его вопли и ее угрожающие выкрики и слышались по всему дому и даже во дворе.

Букву «О» писать Пашка после этой дрессировки научился. Затем и с другими буквами никаких трудностей не возникало. Руки, правда, пришлось слегка лечить после такой экстремальной педагогики. Зато сразу стал «круглым» отличником. Даже когда перевелся в школу в Алешне, то и там отличником остался. Одно время там была такая практика – отличникам в конце каждой недели на школьной линейке вручали конверты с некой суммой денег. Пашка постоянно получал конверты. Рачительная мачеха эти средства реквизировала у него, якобы, для пополнения семейного бюджета. Понятное дело, что деньги эти сразу же терялись в туманной дали.

Прогрессивный педагог папа Витя, когда мы были маленькими и не могли дать сдачи, тоже любил применять физические методы воспитания. Однажды, когда чуткий родитель куда-то спешил, а я попросил какую-то книжку из его шкафа почитать, то отложив все дела, часа два гонял меня ремнем по дому. То под одну кровать загонит, то под другую. Только когда устал, то оставил меня в покое и ушел. А когда в детстве доводилось ему ногти стричь у меня на руках, так состригал буквально «с мясом».

– Так медленнее расти будут, – приговаривал. – Я из тебя сделаю человека.

– Больно же! – пытался возмущаться я.

– Ничего, злее будешь! Меня дедушка Володя молотком в детстве бил и ничего. Видишь, стал человеком.

– Угу. Вижу…

Потом я с неделю ничего толком такими руками делать не мог. Под ногтями вообще плохо раны заживают. На ногах мне и вовсе зубилом на украденной в совхозной кузне наковальне ногти срубал. Редкостное ощущение, описывать которое цензурно даже не берусь…

– Если еще раз меня тронешь хоть пальцем, то я тебя убью! – когда подрос и физически окреп, закалившись в частых школьных и уличных драках, предупредил я безжалостного родителя.

– Ты… батьку родного… убьешь? – выпучив глаза, папаша до невозможности стал похож на старого рака, долго мучающегося с больной простатой. – Ты???

– Да.

– Вот же вырастил скотину неблагодарную на свою голову! Пригрел змею на груди! Ты весь в мамашу – такой же наглый и добра не помнящий!

– Можно подумать, что ты благодарный и добро помнишь.

– Ты же в детстве у меня на животе засыпал!

– Так-то в детстве. И не помню я такого. Ты и сбрехать можешь.

Так как за мной уже была пара инцидентов, едва не дошедших до смертоубийства, то нервный плешивец Витя мне поверил и после этого уже боялся меня трогать. Невзирая на значительные габариты и силу, а также то, что в первом институте занимался боксом, этот враг всех прогрессивных негров Африки был довольно таки ссыкливым. Боли папа Витя очень уж боялся. Это, впрочем, многим садистам свойственно. Матушка Наташа тоже часто проявляла садистские наклонности. Например, однажды в сарае вилами ударила в живот курицу, и пришлось несчастную птицу зарубить и съесть.

– Витя, мне кажется, что вчера сметаны и сала в холодильнике было больше, – мачеха, в ходе обострения неизбывной паранойи, подозревала, что еду из холодильника кто-то все-таки постоянно ворует. – Ты не брал?

– Наташ, как я мог взять, если ключ от холодильника у тебя? – искренне недоумевал отец. – Может ты ошиблась?

– МилАй, как я могла ошибиться, если у меня в «домовой книге» все подробно записано, – в подтверждение своих слов Наташа совала ему пожелтевший гроссбух. – Вдруг эти хитрецы петли открутили?

– Петли? Хм… – отец внимательно изучил головки шурупов. – Вроде никто не откручивал.

– Давай закрасим шурупы – будет видно, если кто-нибудь из твоих мелкотравчатых плутов с отверткой будет лазить где ни попадя, – пристально глядя на меня, сказала Наташа.

– Давай. Сейчас только сурик принесу из мастерской. СтаршОй, принеси сурик из мастерской.

– Как я принесу, если она на замок закрыта?

– Наташа, дай Владу ключ от мастерской.

– Фиглю ему по всей мигле, а не ключ! Еще сопрет чего.

– Фейсом его об тейбол, – как жестяная сова заухала в неестественном смехе Настя. – Нассать ему в ухо надо, а не ключи!

 

Следующим этапом в экономической программе Наташи, важной вехой на жизненном пути во дворянство, стало навешивание замка на кладовку:

– Витя, у нас кладовка незащищена совершенно. Нужно и туда замок навесить.

– Правильно, милая. Влад, иди на кладовке петли сделай, – переадресовал распоряжение мне.

– На какой?

– Не придуривайся! «На какой?» – гнусаво передразнил папаша. – На той, что на веранде. Хватит вам бесконтрольно семейное сало жрать. Пора порядок наводить, а то обожрете батьку, оглоеды немытые.

– Сало вредно! – безапелляционно заявила Настя, раскачиваясь на задних ножках табуретки.

– А что же сама тогда лопаешь за обе щеки? – поинтересовался я.

– А мне надо есть, чтобы грудь выросла.

– Для груди другое нужно, – тоном знатока сказал папаша. – Сало – это для задницы больше.

– Задница тоже в жизни нужна, – вставила свои пять копеек Наташа. – Многие мужчину задницу больше груди ценят.

– А лучше и то и другое, – заухал безумным филином, обожравшимся галоперидола, папаша. – Когда и жопа и грудь соразмерны!

– Фу, милАй, не надо употреблять слова жопа в приличном обществе. Ты не со своими безмозглыми разговариваешь.

– Прости Наташ, больше не буду, – повинился отец, незаметно подмигивая Насте.

Была у нас кладовка на веранде, там стоял кубел[16] с соленым салом. В ней же хранились, в подвешенном состоянии, соленые и копченые свиные окорока. На полки ставились плошки и большие металлические миски с застывшим холодным, банки свиной тушёнки. По зиме там стояли ведра с домашней колбасой, залитой жиром.

Кстати, о колбасе. Когда чуткая и внимательная благодетельница Наташа узнала, что я не могу из-за запаха есть гречневую кашу, то внесла следующую новеллу в технологию набивки колбасы. Стала категорически требовать, что бы мы, набивая колбасу, добавляли туда гречневую кашу:

– Так же гораздо вкуснее (кому?) и полезнее (опять же, для кого?).

– Я гречневую кашу не ем, меня от запаха тошнит.

– Это твои проблемы. Значит, не будешь колбасу воровать больше.

– Я и не ворую.

– Не пререкайся, пентюх вонючий! Совсем вас «бывшая» распустила. Еще голос смеют повышать на старших, выродки гнойные! Вы тут жили, как у Христа за пазухой, колбасу жрали, а я в Москву на электричках за ней моталась! – негодовала Наташа.

– А почему сами не сделали? – искренне удивился Пашка.

– Он еще и издевается! – вскочила с табурета мачеха. – А мясо где взять?

– Свинью бы держали, как мы.

– Вы сами от свиней недалеко ушли! Где бы я в городе свинью держала?

Пашка промолчал.

– Кормила бы я ее чем? Молчишь? И молчи, умнее будешь казаться!

– Если в городе нельзя держать свиней и набивать колбасу, то зачем там вообще жить? – не выдержал брат.

– Для того и жить, чтобы с такими, как вы, не встречаться! Пшли вон, паразиты!

– Дядя Витя, я фильм смотрела недавно, – измученным голосом сказала Настя, – классный: «Сбрось маму с поезда». Так там сковородкой по голове били. Может и вы их так сковородкой забьете?

– Хм, подумать надо, – с хрустом почесал лысину папаша.

А какой кондюк[17] мы тогда делали – вы такого не едали сроду, точно вам говорю! Если бы вы попробовали тот кондюк, то вы бы надолго потеряли сон!

Мы с Пашкой всё это делали: солили сало и окорока; варили холодное; я коптил окорока; набивали мясные, ливерные и кровяные колбасы, а матушка Наташа потом присваивала себе право распределять плоды нашего труда. Кому-то омары, кому-то по праздникам сушеные кальмары, а кому-то голодные комары да постоянные кошмары. На мясосодержащую кладовку был торжественно навешен замок повышенной секретности, привезенный из Смальцо. Только что духового оркестра не было при этой помпезной церемонии. Но полулитру изготовленного мною самогона на «обмывание» новой «духовной скрепы» папа от заботливой супруги получил:

– На, Витя, выпей за новую жизнь и наше с тобой здоровье.

– Я же говорил, что жизнь наладится, – как довольный кот ощерился мироедовской пастью папенька. – А вы мне не верили!

– У кого как, – сквозь зубы ответил я.

– Да ты, бестолочь, вечно всем недоволен. Тебе бы только днями книжки читать, да железки ворочать. Ни на что путное не годен.

– Да гнать его в шею! – кричала Наташа. – Никому от него житья нет! Еще и Пашку против тебя настраивает!

– Ничо, недолго ему осталось воду мутить. Скоро в армию сбагрим, а там его «деды» грохнут.

– Или трахнут, – подхватила мачеха. – А он потом сам повесится в туалете.

– А вдруг ему понравится? Гы-гы-гы, – затрясся в истерическом смехе папаша. – Мало ли? Гы-гы-гы-гы.

– Вот насмешил милАй, – вытерла слезу Наташа. – До слез насмешил: «понравится ему». Твоему уж точно понравится!

Окно кладовой было частично заколочено металлическим листом. Но на всякую хитрую дупу рано или поздно находится хвост с винтом. Я наловчился с крыши мастерской влезать в импровизированное «вентиляционное отверстие», оставшееся после приколачивания листа. Я тогда вообще очень был в этом плане пластичен. Мог в отверстие не шире двадцати пяти сантиметров проползти аки ужик юркий. Однажды, кстати, это окно уже сыграло важную роль в деле обретения свободы. Сестра Андрея Башкиренка, тогда уже активно состоявшего в ЛИМОН-е[18]– Катька закрыла нас с Пашкой в доме. Вставила в клямку толстый металлический прут, чтобы мы не выбрались. Обидно подразнила через запертую дверь, а потом, весьма довольная собой, неторопливо свалила.

Я, крайне взбешенный дерзкой эскападой, вылез через полузаколоченное окно, догнал убегающую малолетнюю злыдневку и, в воспитательных целях, щедро отпинал ногами, дабы впредь неповадно было делать подобные вещи, граничащие с мелким хулиганством. Да, видимо, не знала великих строк про «темницы рухнут, и Свобода нас встретит радостно у входа». Не успела изучить в школе, наверно.

Но так как мелкий потрясень Витя и мнительная горожанка Наташа про этот случай, произошедший еще при матери, не знали, то им даже в головы не могло прийти, что кто-то через столь узкое отверстие проникнет в ихнюю заветную кладовочку. Тем более, они не могли помыслить, что крыша мастерской, сделанная из тонкого теса, положенного со значительными зазорами и укрытого слоем рубероида, способна выдержать вес человека. Это неведение позволяло нам с Пашкой заметно разнообразить навязанную благодетельницей Наташей скудную картофельную диету, изредка балуя себя салом и окороком. А по праздникам колбасами и холодным позволяли себе разговеться слегка. Но колбасу надо было аккуратно брать, чтобы потом восстановить потревоженный слой жира, дабы этот «мировой жандарм» не догадалась об «экспроприации экспроприированного».

Еще при матери я, пользуясь крышей мастерской как своеобразным трамплином, впервые проник на крышу дома. Там получался своеобразный двускатный выступ вперед (крыша над верандой) и по нему можно было добраться до фронтона, где было окно на чердак. Дело в том, что по извечной русской традиции строить растущими из вместилища «духовных скреп» руками, крыша над верандой была сделана так, что шиферный скат по диагонали перекрывал дверцу на чердак, она из-за этого не открывалась. А тут еще и крыша позднее построенной мастерской не позволяла установить лестницу на земле, дабы проникнуть к двери чердачной. С помощью терпения, полотна ножовки по металлу, и Божьей, пропилил дверцу под углом. В последствие это позволяло мне размещать на чердаке разнообразную рыбу, выловленную в озере имени Костромина-старшего, для сушки и дальнейшего хранения.

Озеро в Горовке появилось благодаря внезапному меценатству папеньки. Хоть что-то в своей нечестивой и грязной жизни попытался сделать для людей полезного, ничего за это с них не имея. Но вполне возможно, что и мать наша, в попытке сформировать реноме, на мужа Витю в этом конкретном случае повлияла. Уж очень нехарактерен для него был такой «широкий жест». Тогда строили дорогу асфальтовую от трассы к нам, на ниве охраны которой после угона Стасиком-Эмилем асфальтоукладочного катка подвизался пресловутый будущий зловещий сектант дед Бутуй. А перед деревней протекал сравнительно небольшой ручей, называвшийся речкой Сахаркой, в жару высыхающий в межень, впадавший в заросший ряской и обильный лягушками (это важно!) прудик возле дома главного инженера Ивана Ивановича Куцего.

Между прочим, возле дома Куцего рос кедр, он же «сосна кедровая сибирская» как нарекла его наука ботаника, дававший весьма приличные орехи. Хотели засыпать прудик, но новоявленный деревенский филантроп Виктор Владимирович решил сотворить озеро. С левой стороны (если стоять на дороге лицом к деревне) выкопали дорожные рабочие с привлечением строительных машин большой котлован под озеро, а прямо пустили плотину с пронизывающими ее железобетонными трубами, поверх которой прошла асфальтовая дорога. Вода из Сахарки со временем заполнила вырытый котлован, и получилось отличное озеро. Потом там даже свой водяной образовался[19].

Под патронажем начинающего ихтиолога Виктора Владимировича в озеро закупили карпов, а плотва, щуки, пескари, караси и прочие верховодки сами развелись. Даже однажды купили две цистерны равнинной форели и запустили. Но то ли в пути она оголодала, то ли дурная была от рождения, на манер горцев, спустившихся на равнину за солью и попавших в ряды вооруженных сил, но была несчастная форель выловлена в течение двух дней буквально вся. В три ряда стояли алчущие халявной невиданной рыбы сельские жители вокруг озера с удочками. Клевала новомодная форель даже на окурки и голый крючок. Больше никто не поймал ни форелины с тех пор. Опять же – натура русского человека такая. Дай ты форели развестись, заматереть на приволье кормовом, а потом уже солидно лови, сколько влезет в ненасытную утробу твою. Но нет! Поймать и схарчить на закусь под «огненную воду» именно здесь и сейчас пока некий абстрактный Мишка Бобок или Леня Мукомол не поймали и не употребили!

После досадного инцидента с форелью озерный демиург, преисполнившийся чувства повышенной важности, стал курировать озеро. По вечерам, когда приезжали откуда-нибудь люди половить рыбку, выползал подобно древнему хтоническому чудовищу – Ящеру, потряхивая объемистым брюхом, переваливающимся через широкий кожаный ремень, в сопровождении питбультерьера Рекса из кустов, окружающих озеро. Что не говори, а в его внешности всегда просматривалось нечто ползучее, даже когда он был еще относительно молод. Любил со стороны старой мельницы, сохранившейся со времен Гражданской войны, подкрадываться.

Картина была не для слабонервных. Сначала на приветливый огонек костра из зыбкой темноты выходил огромный черный питбультерьер, одетый в ощетинившийся заточенными гвоздями самодельный ошейник. Обычно этот ошейник одевали телятам, чтобы не сосали чужих коров в поле, но папенька с появлением Рекса придумал ему иное применение. Питбультерьеры тогда были в России немалой редкостью, а в наших глухих местах и вовсе никто сроду такого чуда ранее не лицезрел.

Затем на сцену выбирался с похожей тупой рожей полупьяный хранитель озера, дальний родственник Ихтиандра, Витя: в потертой бурке, сменившей покрашенный гудроном резиновый плащ, краденой полковничьей папахе и с двуствольным ружьем за спиной. В зубах его постоянно дымилась сигарета, придававшая и без того невнятной речи некоторую дополнительную неразборчивость. Как говаривали классики: «Беременные женщины и дети были очень недовольны».

– Вы что тут творите, питоны траншейные?

– Рыбу ловим. А что?

– Рыбки захотелось? Как говорится, и рыбки съесть и на елку сесть. А разрешения вы спросили?

– У кого?

– Что значит «у кого»? У меня конечно!

– А ты тут при чем?

– Я же это озеро сделал! Тут кругом все мое! И озеро мое, и рыба в нем моя! Я вам не какой-то хрен с бугра! Я тут сам бугор!

– Какой ты бугор?

– Директор я местный! Виктор Владимирович! Так что либо гоните рыбу, либо арестую!

Обычно, радея о пользе общественного озера и своего бездонного частного желудка, самоназначенный озерный куратор изымал электроудочки и сети, если были, а бреднем разрешал ловить только по предварительной договоренности. Ни о каком неводе, забрасываемом в воду озерную, речи даже и не велось. Зато утром, в тазу возле нашей калитки, всегда была свежая рыба. У меня тогда весь чердак был сушеной рыбой забит. Особенно мне молодых щук вялить нравилось. Да и окуни весьма недурны были в сушеном виде.

А еще как-то запустил я в большую старую бочку с дождевой водой мелкую рыбу и откармливал до самой осени. Бросал им комбикорм туда. Хорошо нагуляли массу рыбки эти. Были зажарены в сметане и торжественно съедены кем-то из родственников мачехи в очередной приезд.

 

 

Когда со временем коварная мачеха узнала от наивного Пашки о существовании запасов сушеной рыбы, существенно подрывавших её пищевую монополию, то вполне логично попыталась наложить на них свои, подрагивающие, как хоботки насекомых, загребущие руки. Наташа с помощью приставной лестницы пыталась залезть через чердачную дверь с лицевой стороны дома. Помешала подлой рыбной аннексии заблаговременно подпиленная мною ступенька лестницы. Я просто чувствовал, что рано или поздно они попытаются лишить меня «политического убежища» на чердаке, поэтому заблаговременно принял превентивные меры для предупреждения внезапного вторжения.

Жалко, что ногу матушка и благодетельница Наталья при этом не поломала, отделавшись только сильным ушибом обильной целлюлитной задницы и легким испугом. Но нам с Пашкой все равно попало так, как будто ногу она сломала:

– Ах вы, подонки слепошарые! Вам это с рук не сойдет! Хватит терпеть! Я вас посажу!

– За что? – прикинувшись полным лаптем, спросил я.

– Вы меня убить хотели!

– Это как-же?

– А кто ступеньку у лестницы подпилил?

– А кто-то ее подпилил?

– Не прикидывайся большим дебилом, чем ты есть! Я полезла на чердак, а ступенька лестницы сломалась!

– Тетя Наташа, а кто мог знать, что вас черт на чердак понесет? И вообще, может это вам похудеть надо, чтобы ступеньки не ломались…

– Дебил, для тебя я Наталья Борисовна! Ты меня еще будешь учить, что мне делать, выродок проклятый! Там подпилена ступенька! Сходи и слепошарики свои разуй!

– Наталья Борисовна, так может вы сама, и подпилили, и полезли. А нас теперь обвиняете облыжно. Это заведомо ложный донос…

– Грамотный стал, недоделок сельский? Я дяде Сергею позвоню, он «блатных» пришлет с тобой разобраться.

– Звоните. На все воля Божия…

Она тогда даже супругу за «безрукость» и недостаточную жесткость в репрессиях против нас вломила душевно:

– Витя, хватит их жалеть! – как тупая циркулярная пила визжала. – Посмотри, какие эти сволочи неблагодарные! Я все для них делаю, а они вот как ко мне в ответ! Тупоиды проклятые!

– Наташа, я разберусь с выродками, – солидно басил папенька в ответ. – Ты, это самое, того, этого, не волнуйся, в целом. Тебе вредно волноваться.

– Милый, если ты меня любишь, то избавься от них, – опять бескомпромиссно потребовала Наташа. – Не хочешь насовсем, так хотя-бы на время избавься. Они же в душу мне срут целыми сутками!

– Хорошо, я сейчас решу проблему, – солидно пробасил отец, доставая из сейфа и заряжая ружье.

Нас он застал в Пашкиной комнате. Я сидел за столом, а брат затаился под кроватью в надежде, что тучи скандала его там не затронут.

– МладшОй где?

– А я откуда знаю? Не страж я брату своему…

– А это что? – папаша нагнулся и обнаружил сына в ненадежном убежище. – Вылезай, разговор будет.

Отойдя к дверному проему, ненароком направил ружье в нашу сторону.

– Если не желаете больших неприятностей, то едете на лето помогать бабушке Дуне.

– Никуда я не поеду. У меня и тут дел полно! – от этого великодушного предложения категорически отказался я.

– И ты не поедешь? – грозно уставился папаша на Пашку. – Выбирай, или к бабушке Дуне или с сентября в интернат для инвалидов. Там таких любят – только нагнешься!

– Я поеду! Я лучше к бабушке, – более мягкий Пашка, который еще от матери наслушался про интернатские ужасы, согласился. – Только не отправляйте меня в интернат!

 Но, когда настал торжественный день его отъезда, он спрятался в багажник отцовской «Нивы» и просидел там два дня. Искупительная поездка к любимой бабушке была сорвана. После показательной жестокой экзекуции, которой подвергся нашедшийся ребенок, он был оставлен дома. Но мысли об избавлении от него продолжали будоражить коллективный разум папы и новоявленной матушки.

На чердак мы с Пашкой натаскали старой одежды, оставшейся от запасливой матери, чтобы спать, и газет для обеспечения культурного досуга. Хотя хлипкость потолка и мешала постоянному нахождению там. Опять же – таковы российские строительные традиции и конструктивные особенности щитовых домиков. Потолок представлял собой листы тонкого оргалита, прибитые снизу к поперечным балкам. На чердаке всё это было обильно завалено паклей и стекловатой.

Но мы быстро научились перемещаться по поперечным балкам и даже прокинули скрытые мостки, позволяющие ходить от балки к балке. Однажды я случайно шагнул мимо мостка и провалился в кладовку. Пришлось потом старательно приколачивать сорванный лист и маскировать следы несостоявшегося взлома мясного фонда. Еще сверху было хорошо слышно, о чем разговаривают в доме и мы часто пользовались этим для выяснения «стратегических замыслов» противника.

– Витя, твои тупоиды мне надоели! Надо избавляться от вонючих дикарей!

– Милая, еще рано. Что в деревне скажут?

– А что тебе деревня? Забитые пейзане тебе важнее меня?

– Нет, не важнее. Но могут же в райкоме узнать… Потерпи еще немного. Скоро все изменится и все вокруг станет наше!

– МилАй, сил моих нет уже. Они же на меня как волчата смотрят! Того и гляди, что укусят. Особенно старший – дебил дебилом!

– Он у нас с детства такой. Упертый как баран. Ничем его не переупрямишь.

– Они мать довели и меня доведут!

– Не волнуйся, я им такую жизнь устрою, что будут, как шелковые, ходить по струнке!

– Жалко, что их нельзя отправить куда-нибудь далеко… – мечтательно говорила мачеха.

– За Можай?

– Лучше в Йошкар-Олу.

 

 

Кстати, о стекловате. У меня связаны с этим изуверским изобретением очень неприятные детские воспоминания. Мы тогда жили в деревне Пеклихлебы, там, где родился Пашка. Год одна тысяча девятьсот восемьдесят четвертый – восемьдесят пятый где-то был. Как раз только оклемался после двухстороннего воспаления легких, едва не сведшего меня в могилу. И как-то случайно налетел на балконе на большую кастрюлю с кипятком, а после, сильно обварившись, упал в тюк стекловаты, хранившейся там же. Незабываемые ощущения. Не один десяток лет прошел, а до сих пор помню как обваренной кожей по стекловате[20]. Б-р-р-р. Жутко прямо. Да, со мной, потом, еще одна неприятность случилась – шею свернул и полгода ходил в лангетке. Да и авария тысяча девятьсот восемьдесят шестого года, когда я получил двойной перелом левого бедра, раздробленное колено, сотрясение мозга и сильно порубленное лицо, случилась, опять-таки, на подъезде к этому травмоопасному для меня населенному пункту[21].

Когда мы жили в злополучных Пеклихлебах, то нашими соседями из панельного двухэтажного дома напротив была тетя Нина с тогда ещё живым дядей Васей и дочкой Лариской. Дядя Вася вообще был забавный персонаж, хотя и горький алкоголик. Можно подумать, бывают сладкие алкоголики. Хотя кто знает… Работал он трактористом в колхозе–миллионере «Путь Ильича» и время от времени, запив, гонял тетю Нину нещадно аки сидорову козу. Она пряталась у нас в квартире и наблюдала через балкон за его перемещениями по квартире. Дожидалась, пока обессиленный бесплодными поисками жертвы, супруг Василий свалится на пол и только тогда возвращалась домой, чтобы в свою очередь подвергнуть спящего мужа побоям. Пинала она его от души – нам через окна было хорошо видно. Однажды, гонясь за супругой дядя Вася расколотил наш балкон. Потом застеклял его.

Там же, помнится, проживал и работавший водителем грузовой машины молодой и чубатый Колька Лобан с женой. Детей у них тогда еще не было. Оттуда его свежеиспеченный директор совхоза хитро сманил в Горовку.

В Пеклихлебах произошла еще одна забавная история. Мать наша, кипя актерским пылом, который позднее выплескивала в любительских спектаклях на сцене сельского клуба, переодевшись дедом Морозом, пыталась залезть к нам на балкон. Случайные прохожие, увидев это представление, приняли её за вора и вызвали милицию. Тогда милиция быстро приезжала, не то, что ныне. Так что ласты деду Морозу сплели мигом, и новый год она встречала в райотделе милиции. Может быть, именно этой детской психологической травмой и был вызван последующий необъяснимый страх Пашки перед милиционерами? Хотя, помню, и мать позднее неоднократно стращала его милицией наряду с якобы алчущими Пашкинового мозга наркоманами. Видимо, так свой страх перед ними вымещала на доверчивом ребенке.

 

 

Возвращаясь на чердак. Там был «расширительный котел» отопления, снабжавший нас по мере надобности водой для гигиенических процедур. Умывались мы в нем, короче говоря, если кто не понял. «Рано утром на рассвете умываются утята, и котята, и ребята, и жучок и червячок». Для того что бы наполнить систему отопления водой требовалась определенная ловкость и сообразительность, заметно превосходящая сообразительность птицы Говоруна и уж тем более любого продажного норвежского лыжника или корейского конькобежца. Для этого надо было залезть рукой под пол в кухне, в дыру под газовой плитой, и открутить кран «подпитки». А затем ждать, глядя в окно кухни, пока из отводной трубки польется вода и как можно быстрее перекрыть кран. Если не успеваешь, то вода, переполнив «расширитель», начинала течь с потолка в прихожей, заливая все. Этакая действующая модель Всемирного потопа.

Особенно эффектно это смотрелось тогда, когда вода наполовину наполняла молочный плафон светильника в прихожей. Что интересно, лампа накаливания при этом продолжала светить. Ни разу не «коротнуло» электропроводку из-за заливки воды. Вот что значит старое советское качество! Ныне таких лампочек и электропатронов днем с огнем не найдешь.

– Давайте я вам рыбок привезу, и вы их в плафон запустите, - предлагал смекалистый Леонид Филиппович. – Необычно будет.

 У них в заводских цехах тогда разводили аквариумных рыбок в больших количествах. Было время. Сейчас труженикам тяжелого машиностроения не до рыбок и не до попугайчиков.

– Лень, никаких рыбок! – патетически восклицала мать. – Ты смерти моей хочешь? Я тут не успеваю за этими двумя килунами ухаживать, а ты хочешь, чтобы я еще и рыбок обихаживала?

– Да что там за ними ухаживать? Пару раз в неделю корма сыпануть и все.

– Еще не хватало, чтобы от этого корма какие-нибудь квазимоды или козебошки завелись в доме. Б-р-р-р!

– Да ничего от корма не заведется. У нас же не заводится в цеху.

– Все, разговор закончен! Или ты смерти моей хочешь?

 

Я небольшую ветроэлектростанцию на базе велосипедной «динамки», откуда-то притащенной ловким малолетним воришкой Пашкой, смонтировал. В плоской части крыши дома, над кухней. Получалось, что она с уровня земли не видна совершенно, но света для небольшой лампочки накаливания из тракторной фары и нескольких зеленых светодиодов давала вполне достаточно, позволяя читать на чердаке по ночам. А потом и я вовсе к электропроводке дома «запитался» – «залил», так сказать, чердак светом. Это уже дало возможность на наушники слушать приёмник в старом магнитофоне и активно эксплуатировать паяльник.

 

 

Крохобор Витя к тому времени проявлял всё больше и больше странностей в своем обыденном поведении. Бабушка Дуня даже подозревала, видя странное поведение сына при его приездах, что заботливая супруга что-то Вите в харчи добавляет. Помню, когда мы приехали к ним за помидорами и сидели в тесной закопченной кухоньке за столом, то она говорила:

– «Сглазила» она его!

– Бабушка, сглаза не существует.

– Значит, «наговор» сделала, – не унималась.

– Угу, или «чары», подобно древнегреческой Кирке, наложила, и не нашлось там поблизости Гермеса с «волшебной травой»[22].

– Влад, вечно ты книжек начитаешься и ни во что не веришь.

– Нет там никакого сглаза. Это просто давно тлевшее в папеньке Вите безумие активно разгорается, мне кажется. Как учил великий В.И. Ленин: «Из искры возгорелось пламя». А пройдошистая Наташа со своими жадными родственниками, напоминающими пауков в банке или крыс в бочке, стала лишь невольным катализатором этого сложного биопсихического и биохимического процесса. Он и раньше был крепко не в себе: то про встречи с Гагариным рассказывал, то Черным плащом себя объявлял.

– Вот вроде по-русски ты говоришь, а не поймешь тебя, – сомневалась бабушка. – Ты ешь-то кабаки (так она кабачки называла), ешь. Специально для тебя жарила.

– Весь в батю, – подключился с веранды, сидящий на сундуке, Леник. – Смотри, тоже заучишься. Учился Витя дебил, да заучился. Черный плащ, придумают же такое!

– Постараюсь не заучиться, дядь Лень.

– Не кажи гоп, пока не перепрыгнешь! Но насчет сглаза может ты и прав, я тоже в него не верю. Там скорее что-то психотропное добавляет Наташа.

– Добавляет! – подхватывала бабушка Дуня.

Тут в кухню с грохотом сшибленного в коридоре ведра, с грацией кастрированного гамадрила вломился папаша, до этого шнырявший по подворью в поисках того, что плохо лежит.

– Вить, а Вить – что же ты с детьми-то делаешь?

– Не лезьте в мою жизнь! Яичница где?

– На плите, я пожарила.

– А должна быть на столе! – грузно плюхнулся на табурет, с которого встала бабушка, чтобы подать яичницу, и схватил вилку. – На сале жарила?

– Да.

– Ты еще и сырого сальца мне порежь. И лучку с чесночком очисти. И самогонки рюмку сам Бог велел под яичницу, – ловко орудуя вилкой и жадно трамбуя в себя яичницу, распорядился лысеющий сын.

– Вить, ты же за рулем!

– А что мне с одной рюмки сделается? Наливай! Леник, ты будешь?

– Нет.

– Ну, значит, мне больше будет. Ух, крепка! Ты мне с собой домой налей. И огурцов порежь соленых на стол.

– Вить, ты бы лучше супу похлебал горячего.

– Он мне в тюрьме надоел!

– Братан, ты не наглей шибко. За такое и по рогам получить можно. Не посмотрю на твой плащ…

– А что? Я гость! Это ты на сундуке сидишь, а я директор! Величина! Имею право в гостях у матери расслабиться.

– Толку с твоего директорства?

– Толку? Я на машине езжу, а ты пешком чапаешь.

– Витя, ходок завсегда ездока долговечнее, – вступилась за младшего бабушка.

– Посмотрим, кто кого переживет… Я в кресле сижу, а ты на материном сундуке!

– Зато Леник мне помогает по хозяйству.

– А я, значит, не помог ни разу? Ну, спасибо вам, мамаша! СтаршОй, грузи харчи в машину. Отблагодарили за всю мою доброту.

Сам вышел во двор и, закурив, начал голосить на полдеревни песню:

– Виновата ли я, виновата ли я, виновата ли я, что люблю?

– Совсем ополоумел Витя, – вздохнула бабушка, подавая мне тарные ящики с помидорами и луком, которые я ставил в багажник «Нивы». – Не кончится это добром, помяни мои слова. Валька его как-то в узде держала, а эта городская моторыжка только в свой карман смотрит, большую силу над Витькой забрала. Эх, думала я вместо дочек моих только невестка, мама твоя, меня на старости лет доглядать будет, а оно воно как вышло. Ничего теперь не поделаешь.

– Шумел камыш, деревья гнулись… – поменял репертуар папаша, направляясь к машине. – А ночка те-е-е-е-мная была-а-а-а-а. Загрузили?

– Да.

– Мы поехали. Писем не ждите, читайте в газете и подпись Витя. Бывай, бабка Дуня. Будет трудно – высылай денег. Поможем! СтаршОй, от винта!

– Держись там, и за братом присматривай, – перекрестила меня на прощание бабушка. – А батя твой погиб уже – его не спасти. Эх, еба… – колотить, не доглядела я, вырастила трутня!

– Одна возлюбленная пар-а-а-а-а…. – всю дорогу до дома продолжал завывать деревенский Паваротти. – Всю ночь гуляла до утра-а-а-а-а-а.

 

 

Еще случай был довольно странный, но, в принципе, типичный для того времени. Вечером, по весне, где-то в середине марта дело было. Я вообще любил март. Дел сельскохозяйственных в этом месяце минимум и можно было практически спокойно (конечно, с учетом враждебного окружения, активно норовящего меня уничтожить) заниматься радиоэлектроникой.

– Писем не ждите, читайте в газете, – вышел, скребя волосатый живот, юркий мамонт Витя куда-то из дома в тапках.

Ему, в отличие от нас с Пашкой, как помните, тапки полагались, причем Наташа вознесла эти тапки себе в великую заслугу.

– Витя, видишь, при мне как белый человек в тапках ходишь, не то, что при «бывшей», как пяткошлеп спотыкался, – заявила она.

– Во, жизня-то налаживается! Я же говорил!

Он вообще издавна любил по дому шнырять ловко как сурок матерый. А ночами часто бродил аки не упокоенная тень отца Гамлета. Видимо грязная совесть не давала покоя старому греховоднику. Я подумал, что он на веранду вышел: пожрать чего решил стянуть у строгой жены или «накатить» винца из моих запасов. Там семь бутылей двадцатилитровых из-под кислоты, по случаю привезенных Филипповичем, с вином стояли. Вышел папенька, гнусаво напевая фривольные песенки, и пропал.

Час нет, два нет, три нет. Мачеха с Настей в спальне сидят, по видеомагнитофону эротику смотрят, Пашка приемник в нашей комнате слушает, и никому нет никакого дела до пропавшего отца семейства. Пошел я, обеспокоенный судьбой лысиноносного родителя, посмотреть, куда борец с черной Африкой зашкерился. Вдруг вино алчно как бычий цепень сосёт. А на веранде этого «сына человека-невидимки» и нет вовсе. Дверь входная не заперта, но резиновые сапоги нашего с ним совместного пользования стоят. Тогда уже яловых сапог российская промышленность не могла осилить, но и резиновые еще не из Китая были.

При матери отец сапоги, украденные в общежитии Свечкиных[23], под подушку прятал, чтобы не украли или мы не сносили. Доставая из-под подушки, первым делом встряхивал, проверяя, нет ли чего внутри.

– А чего ты трясешь? – однажды спросил Пашка.

– Проверяю, не нагадил ли кто.

– А кто в них может под подушкой нагадить?

– Мало ли… – загадочно посмотрел на нас папаша, – пигмеи всякие. Медицине подобные случаи известны.

При Наташе сапоги заняли законное место на веранде. Одел я сапоги и вышел.

Судя по рубильнику (у нас все сараи и надворные постройки были выведены на один центральный рубильник, находящийся на веранде) свет везде был погашен. Однажды это сыграло с матерью злую шутку. Она коров доила в сарае, а хозяйственный муж, обходя, подобно стихотворному Морозу-воеводе, свои владения, заметил, что сарай не закрыт на замок. Замок навесил и пошел в дом, где по-своему скотскому обыкновению, «накатил» граммов двести и крайне довольный жизнью завалился на мой диван смотреть телевизор. Понятное дело, что проходя через веранду, он рубильником обесточил все надворные постройки, оставив мать замурованной в темноте закрытого сарая. Пару часов спустя я вышел на двор, дабы посетить сортир. Слышу стук какой-то из сарая. Думаю, что она прибивает там что-то?

Сходил в туалет, оправился, возвращаюсь. Всё ещё стучит. Заинтересовался, что она там может в темноте приколачивать? Подхожу к сараю. Вижу, что он закрыт на замок. Вообще непонятно как-то стало. Думаю, может это корова так ритмично долбится в стойле? Сходил в дом, взял ключ от сарая, зажег свет. Открываю сарай, а мамаша стоит в слезах и ошейник коровий в руках держит. Она, оставшись в темноте, замурованная в сарае, сначала кричала, а потом, когда окончательно охрипла и поняла, что даже «крест животворящий» не извлечет ее оттуда, взяла ошейник и тяжелым карабином его неистово долбила в дверь чтобы привлечь чье-нибудь внимание и освободиться из случайного заточения. Сколько же я выслушал, освободив ее из заточения… Чуть в голову мне этой железякой не засветила. Благо я увернуться успел, а то проломила бы мне череп и вы бы это не читали.

– Это ты, скотина полорогая, меня закрыл? – как разъяренная фурия вопила она.

– Это батя.

– Батя? Тоже баран еще тот! Ну, я сейчас устрою этому лежебоке лысому! Держись, старый черт! Намну я тебе выю!

Она, угрожающе размахивая ошейником, устремилась в дом, откуда вскоре раздались громкие крики и звон бьющейся посуды. Я решил остаться на веранде и дождаться затишья. Пока шум не утих, в дом не входил, чтобы не стать невольной жертвой.

Но вернемся к нашему безбожному проходимцу. Думаю, – вдруг любящий папенька в туалете заснул? С прожорливого верзилы вполне сталось бы. Или Господь наконец-то решил покарать нечестивца, обуянного бесами, и он, отягощенный грехами, утонул в отхожем месте? Пошел, проверил – нет ли там предка. В застывших каловых массах, где этому отбросу общества было самое место, не наблюдалось его хладного трупа. Обошел всю нашу усадьбу – нигде ни следа облысевшего шатуна нет. Куда идти, где искать? А уже ночь на дворе настоящая, холодно и мокро, кругом лужи и снег то ли тает, то ли замерзает.

Пошел к соседу – Кольке Лобану. Пока переходил дорогу, в сапогах высоких залился. Там пройти никак не возможно было, не залившись. Не дорога, а настоящая горная река. Прихожу, а там этот отщепенец сидит пьяный в прихожей и вежливому слушателю Лобану втирает:

 – У меня есть план как инопланетян поймать.

НЛО тогда очень много летали над нами. Видимо это сказалось на папиной, порядком подорванной обильными возлияниями, развратом и активным блудом, психике.

– И какой же? – поинтересовался я, протянув руку Лобану, чтобы поздороваться.

– Тебе, выбл…ку (нежеланному ребенку), я не скажу!

– Привет Влад, – обрадовался Николай. – А батя твой вот пришел…

– Я вижу, что пришел. Вопрос: зачем и как.

И что интересно, тапки веселого гамадрила, вытягивающего губы как при виде бутылки теплого молока, были совершенно сухие.

– Ты как через дорогу перебрался-то в тапках? Я в сапогах чуть не залился.

– Я перелетел грязевой поток с помощью дружественных инопланетян. А таким непослушным раскоракам как ты, инопланетяне никогда не протянут руку помощи!

– Руку?

– Руку, ногу, щупальце – какая нах разница? Главное, что ты им не интересен как личность!

– Главное, что ты им интересен. Действительно, кто же еще с тобой свяжется, кроме инопланетян?

– Во-во, меня тут все боятся, – расплылся лысый плут в довольной щербатой усмешке, став похожим на карикатурного кулака-мироеда с плакатов первых лет Советской власти.

– Может они тебя и домой доставят?

– Домой меня ты поволокешь, захребетник веснушчатый. Нечего почтенных гуманоидов беспокоить ночью. Им летать надо. Дай руку, я встану!

Я протянул руку. При попытке встать он упал с табуретки и свалил ёлку, стоявшую в самодельной крестовине, оставшейся от полковника-самозванца[24]. При этом отбил Лобану, попытавшемуся поймать его в полете, крестец своей массивной головой.

– Дядь Коль, ты цел? – восторженно глядя на эту кучу-малу поинтересовался я.

– А здоровье бати тебе не интересно? – глухо подал голос откуда-то снизу папаша. – Вскормил змею на груди! Пригрел выродка!

– А что тебе сделается? Вставай, пойдем домой. Николай, ты уж извини нас.

– Да ладно, чего уж там, – хозяин, кряхтя, поднялся с пола, морщась и потирая пострадавшую часть тела. – Со всяким может быть.

– Поживешь с мое, еще и не такое случится, – продолжал витийствовать лежащий отец. – Оно ведь в жизни завсегда так. Не было ни гроша и тут запор. У запора два врага: чернослив и курага. Жизнь пройти – не поле пересрать.

– Жизнь прожить по полю топать, так чем же пахнет земля? – процитировал я классика, поднимая незадачливого папашу. – Бери шинель, пошли домой. Тебя жена заждалась.

Тут не надо искать несоответствий между новогодней елкой и мартом. У многих деревне елки и до мая стояли. А вот Моргун – отец Пашкиного лучшего друга Шурика, сосед Лобана дальше по улице, пока не попал в учреждение закрытого типа, так и вовсе во дворе посадил выкопанную в лесу елку и на Новый год наряжал. Выходит, не такой он уж и дурак был. Мне тоже жалко было на новый год ёлку губить. Но приходилось, сами понимаете, рубить пушистую красавицу. Еще и скандал могла привередливая мачеха устроить, что не такую елку или не из того леса привезли. То неровная, то недостаточно пушистая, то слишком густая, то пахнет не так, то цвет не тот.

Однажды нарядили, под визгливым управлением приплясывающей вокруг сестрички Насти, примерявшей на себя роль второй главы нашей семьи, накануне нового года ёлку.

– Ровнее вешай! Левее! Правее! Ниже! – без устали командовала она, развалившись как на приеме у гинеколога в любимом отцовском кресле, до пола продавленном его тушей, свесив длинные ноги с подлокотников. – Как вы вешаете гирлянду, криворукие? Правильно мама говорит, что вы ни на что не способны! Растяпы косорылые! Влад, у тебя руки не под гирлянду заточены! Паш, ты совсем ослеп что ли? Куда ты вешаешь, баран?

И прочее в таком же духе. Весь вечер угробили на это псевдо-праздничное занятие, выслушивая ее неконструктивную критику и временами задорно гаркающую на нас Наташу. Гирлянды стеклянные и электрические, шарики, огурцы серебряные, электрическая звезда на макушку, мишура всяческая. Даже был домик электрический – переключатель гирлянд. Он ещё от матери остался[25].

Ночью любимый Наташин кот Кузьма, подобно вероломному Гитлеру, напавшему на СССР в четыре утра, подло утянул наряженную ёлку из прихожей. Преследуя нашу кошку Симку, полез на елку. Запутался в гирляндах и в панике через весь дом затянул дерево вместе с подставкой в комнату Насти. Все шарики и огурцы переколотил. Весь дом в стекле был, кроме спальни мачехи и отца. Мы с Пашкой порезались сильно. Ибо, как уже писал, тапок нам не полагалось, а мачеха и сестра ходили в тапках, и довольные смеялись, когда я стекла из ног у себя и брата доставал. Бесчувственный папа даже не заметил, как порезался, муфлон толстокожий. Хотя тапки почтенному главе семьи Вите полагались от щедрот любимой жены, но он, по своему обыкновению, ленился их носить, и одевал, только выходя на веранду. Вот и спорьте после этого, что не Россия родина слонов!

Этакую живучую орясину и ломом было бы трудно убить, не то, что какими-то стеклышками от елочных игрушек. Однажды хозяйственная супруга Наташа травила ранее обильно ею же и разведенных мух. Осуществляла акт инсектоцида, широкими движениями руки разбрызгивая «Дихлофос», взятый на прокат у Лобанихи. Позакрывала все двери и окна в доме, набрызгала щедро, инсектицида соседского не жалея.

– Так, все вышли? – свалила из дома и закрыла дверь.

– Бати нет, – сказал я.

– Нет? А где он?

– А я откуда знаю?

– Он же в спальне спал, – вспомнила она.

– Задохнется.

– Сейчас туда заходить опасно, – бежать за ним и будить не рискнула.

– А если он задохнется? – настаивал я.

– Если он задохнется, то в детдом вы попадете гораздо раньше.

– Может стекло спальни разбить?

– Я тебе руки поотрываю! Только ломать и способен, придурок рыжий.

Вернулись в дом только через сорок минут. И думаете папаше хоть что-то с этого «Дихлофоса» случилось? Да ни капельки! Даже голова не болела! Такого матерого мамонта инсектицидом не возьмешь!

– Вить, ты живой?

– Чего вы лезете? Не видите что ли, что я сплю? – недовольно пробурчал, грузно поворачиваясь на другой бок.

При матери мух у нас не было дома. Уничтожала она вредных насекомых посредством развешанной по всему дому самодельной липкой ленты, которую я изготовил по какой-то книге полезных советов. Папаша постоянно в этой ленте путался и матерился.

– Валь! Ты что, …, опять понавешала! Пройти невозможно по дому, – часто были по вечерам слышны его крики.

– Тебе лучше чтобы мухи были?

– Да лучше уж мухи!

– Муха – источник заразы! – наставительно отвечала мать. – Только истуканы с Бердянска и плешивые фанфароны этого не понимают!

– … …. твою …. и ….. кекельба рваная, – отзывался супруг.

– Сам …. …. и … в …, – не оставалась в долгу. – Коростовик плешивый! Дубень бесчувственный!

– Надо было мухомор из леса взять, – вздыхал Пашка, вспоминая наш семейный выход за грибами.[26] – Сейчас бы залили молоком и поставили на подоконник.

– Толку с одного гриба? – спорил я. – И вообще опасно, может батя съесть.

– Ими еще и лоси лечатся, – продолжал вспоминать брат.

– Кто лось? – ухватил кусок нашего разговора проходящий папаша. – У меня рога, да? – цепко ухватив меня за линялую майку и сильно тряся, требовал он. – Говори, ты что-то знаешь?

– Да никто про рога не говорил, – оправдывался я.

– Ты сказал, что у меня рога как у лося!

– Не говорил я такого!

– Валь, – бегемотом в брачный период взревел он, – Иди сюда!

– Чего тебе? – высунулась из зала недовольная мать.

– Влад сказал, что ты мне рога как у лося наставила! Правда?

– Влад твой совсем безмозглым стал из-за того, что шапку не носит, – начала отмазываться мать. – Как я тебе могла рога наставить? И с кем?

– А с тем полковником? – отпустив меня, начал загибать пальцы папенька.

– С каким?

– Что подставки делал.

– Вить, что ты несешь? Я его и видела то всего раз, при тебе[27]. Забыл?

– Как говорится, и раза довольно для заразы.

– Не плети чушь. Ты уже утомил меня своей ахинеей, – устало махнула рукой и развернулась, чтобы уйти.

– Стоп! А Клопик?

– А что Клопик?

– Вы же с ним спектакли ставите. Может с ним?

– Вить, ты совсем одурел? С кем? С Вовой Клопиком? Не смешно!

– Он же кинобудчик и на гармошке играет.

– И что?

– Мало ли, – неуверенно помотал лысеющей головой папаша.

– По себе не суди, кобель драный! – уходя в зал, ответила мать. – Аншпуг дубовый!

– Сама ты кекельба рваная! – зашел на очередной виток скандала папаша.

– Хорек блудливый!

Мы с братом под шумок поспешили выскользнуть из дома. Зато в последний год при матери в доме нашем было не протолкнуться от наглых рыжих тараканов. По ночам, стоило зажечься свету, прыскали усатыми молниями во все стороны. Попытки матери изжить этих незваных квартирантов не увенчались успехов. Не помогли ни липкие ленты, ни хваленый мелок «Машенька», ни дорогие тараканьи ловушки, только появившиеся в продаже. Даже молитвы и ритуалы по изгнанию насекомых не помогли. Правда, некоторые кошки наловчились ловить и есть тараканов.

Однажды и я съел одного. Голодным приехав из школы, ел, не разогрев, жареную картошку со сковороды и проглотил живого таракана. Прямо почувствовал, как он у меня по горлу и пищеводу деловито побежал. Едва не стошнило. Сдохли тараканы лишь с уходом матери. Три дня подряд приходилось, встав утром, прометать перед собой дорожку в трупиках тараканов, чтобы пройти в ванную комнату. Целыми ведрами выбрасывал эти шуршащие хитином останки на помойку. С тех пор больше ни одного таракана у нас не встретилось.

Вернемся от рыжих тараканов к рыжему лысеющему папаше. А уж сколько спиртного он выпить мог! Особенно, если на халяву доводилось пить. Хотя в тот период, с горячего одобрения любящей супруги, установил себе норму – четверть литра самогона на ужин. Я в те годы, на фоне бушующей в стране гиперинфляции, активно самогон гнал, как универсальную российскую валюту. Создавал, так сказать, «Стабфонд» и «Фонд национального благосостояния» «в одном флаконе». Понятное дело, что при такой «социальной нагрузке» как алко-цепень Витя трудно было «свести бездефицитный бюджет». Про «профицит» вообще можно было забыть. Вино моего же производства этот искренний поклонник Бахуса и Вакха хлебал литрами, никакими нормами, ни моральными, ни физическими, себя не ограничивая.

Потом эстафету самогоноварения подхватила алчная мачеха. «Домовая книга» просто пестрит упоминаниями типа: «Поставила брагу» и «Взяла энное количество литров продукта крепостью сорок два градуса». Так она завуалированно называла самогон – продукт. Делала это чисто механически, без всякого понятия типа «осветления» браги, двойного перегона или разделения на «хвосты», «головы и «тело». Термин «эфирно-альдегидная фракция» и вовсе был для нее китайской грамотой. Бывало, так перегревала аппарат, что он начинал «плеваться» и в мутной атмосфере кухни воцарялся густой запах спирта.

Я вина много делал. При таком обширном яблоневом саду под боком грех не заняться виноделием. Леонид Филиппович привез с завода десяток стеклянных бутылок из-под кислоты, и я их использовал для производства вин. В основном делал яблочное вино. Vinum gallicum rubrum[28] – как говорили порченные греческой заразой древние римляне. Бывало, летом целый день сидишь и с помощью электрической соковыжималки, подаренной нам покойной сестрой матери – тетей Леной, сок из яблок давишь на вино. Всё осы тогда летали к нам – жмых есть яблочный, и постоянно кусали меня. Первые разы место укуса сильно распухало и болело, а потом организм адаптировался и на укусы ос совершенно не реагировал. Только как будто иголкой ткнули и всё – забыл через минуту про досадный инцидент. Тем более что и жало вынимать не надо, в отличие от укуса пчелиного.

Однажды заблудившийся шершень залетел. Здоровая такая полосатая скотина, с указательный палец размером. Я его тогда еле поймал. Он с трудом в двухсотграммовый граненый стакан поместился и там содержался, мерзко поскребываясь, пока не издох от бессильной злобы, наблюдая за мною через стекло. Вообще у шершней есть вельми пакостная привычка. Они сначала с разгону бьют под глаз, и лишь потом жалят. Крайне неприятно, можете поверить мне на слово. Я однажды в лесу был атакован этой летающей зубочисткой, так до сих пор помню. То ли дело шмели, милые и пушистые трудяги.

Кроме яблочного вина, делал и ягодные вина. Смородина черная и красная; сливы из садов деревень, сожженных немцами в войну; ежевика ремонтантная – пока хитрый дед Борис, дыша перегаром от «картофельной», не спер её к себе на дачу нечестивую; бузина, малина, рябина и калина из щедрых окрестных лесов. Все это ягодное разнообразие служило исходным сырьем для винодельческих опытов. Хотя мне калиновое вино не нравится – на мой вкус как-то мылом отдает. Но как говорится: «На вкус и цвет все фломастеры разные». А вот из клубники не доводилось вино попробовать сделать ни разу, не смотря на разведенную мною на огороде плантацию. Мачеха с тщательно холимой дочей Настенькой жадно съедали клубнику буквально «на лету». До поноса обжирались крупной и липкой ягодой. Из земляники делал – но только из лесной, ибо садовой земляники не было у нас.

Мы с Пашкой много по лесам по грибы и ягоды ходили. Бывало, свалишь из дому и неделю не возвращаешься. Питаешься только грибами, ягодами, орехами, да, если повезет, то заранее украденным из кладовки салом. Зато много полезного почерпнули из наблюдений за живой природой. Например, научились погоду по еловым и сосновым шишкам угадывать. Если шишка чешуйки прижимает, то дождь будет. А если растопыривает, то будет хорошая погода.

А электрическую соковыжималку потом папаша, быстро увеличивающий свое альбедо[29], спровадил кому-то. Редкостный был растыра. Он все добро тайком пораспродал за бесценок. Но до этого печального времени, отделенного от нашего повествования несколькими годами, мы еще доберемся. Еще раздадим, как говорили в мудром русском народе, пока он не был тотально зомбирован посредством телевизора внутренними и внешними врагами: «Всем сестрам по серьгам и всем братьям по лаптям».

[1] «Женщина это молот, которым дьявол размягчает и молотит весь мир» (лат.).

[2] См. рассказ «Книжечка».

[3] Подробно про этот случай изложено в рассказе «Ленин и печник».

[4] См рассказ «Люблю грозу в начале мая».

[5] См. рассказы «Жили у бабуси два веселых гуся…», «Собачья смерть-2».

 

[6] См. рассказ «Деревенский детектив-2».

[7] Мать Пашке на Новый год сделала костюм клоуна, в составе которого была кепку с пришитыми кудрями. Потом еще пару лет заставляла бедного ребенка носить эту кепку, чтобы уберечь от солнечного удара. Многие настолько к этому привыкли, что когда Пашка перестал носить кепку, то поначалу его не узнавали.

[8] Вряд ли папа, человек и причиндал, читал великого Антона Павловича Чехова. Скорее всего, повторил фразу «Вождя краснорожих».

[9] Рогач – ухват.

[10] «Король Лир» (акт IV, сц. 6).

[11] В отличие от меня, мерзнущего на раскладушке.

[12] Фотографии ложки есть в аккаунте автора ВКонтакте. Эта ложка у него много лет использовалась для воспитания. Еще со времен событий, описанных в рассказе «Роковые пельмени».

[13] См. рассказ «Черный плащ».

[14] Фотографии данного печатного труда приведены на странице автора ВКонтакте.

[15] отец семейства (лат.).

[16] Деревянный бочонок по форме напоминающий усеченный конус, с двумя выступающими «ушами», на которые одевается деревянная крышка.

[17] Отварной свиной желудок, фаршированный внутренностям и специями.

[18] См. сборники «Наследники Мишки Квакина».

[19] См. рассказ «Ленин и печник».

[20] См. рассказ «Роковые пельмени».

[21] См. рассказ «Странная и непонятная история» из сборника «Наследники Мишки Квакина».

[22] Ни в коем случае не считать это намеком на пропаганду наркотиков, а внимательно изучить греческую мифологию. Заодно и гомосексуальная версия происхождения олимпийских игр не будет требовать дополнительного подтверждения.

[23] См. рассказ «Сапоги мертвеца»

[24] См. рассказ «Настоящий полковник».

[25] Она вообще любила такие штуки. Даже купила светильник с сенсорным управлением в спальню. Потом папенька по пьяни умудрился этот светильник поломать, и я разобрал его на детали. Тогда с радиодеталями в деревне напряженка была, и приходилось добывать их откуда только можно.

[26] См. рассказ «Ночь сыроежек».

[27] См. рассказ «Настоящий полковник».

[28] Vinum gallicum rubrum – красное французское вино (лат.).

 

[29] Отражающая способность территории.