Соловей мой. Часть 1.

Сима кланяется девяти квадратным метрам. Из всего, что есть - что тетя Тоня к их приезду поставила – кресло, раскладывающееся в длину до второй стены.

У бабушки каждое утро болит спина, отчего грозится уехать, ведь она все равно ни для чего здесь.

Серафима и сама справится.

Узнала про Алябьева – смешно вышло.

Здравствуйте.

Я песню спою.

(Нет, неправильно. И что здравствуйте – неправильно. Сразу понятно, что не вежливость простая, а другое, заученное наизусть.  Как песня. Но песни все учат, даже когда не понимают.)

 Музыка Алябьева.  А-ля – звучит по-французски. Она несколько раз проговаривает а-ля, вслушивается. Там есть еще ля, оно тоже позванивает легонько, как детская железная дорога. Ля – маленькая железная дорога. Еще – ля-ля, крохотная.  Меня зовут Сима. Меня зовут Серафима.

А как зовут этого Алябьева? Спросят же. Наверняка спросят.

Всё по-детски, я песню спою – так наверняка больше никто не скажет. Скажут – ария такая-то. Или ариетта. А просто песни закончились у всех давно. И Сима никуда не годится, даже Серафима. Скажут – придумала себе не к лицу красивое имя.

Меня зовут. Песня, музыка. Слова? Я не помню, но они есть в мятой нотной распечатке.

Сима выходит на середину комнаты и складывает руки под грудью – так как будто бы легче дышать.

Как боялась – будто в первый раз одна по важному делу, в школу, не в поликлинику даже. Написала адрес синей пастой на ладони – и смотрела всю дорогу, пока не выучила наизусть. Суздальская улица – шла и спрашивала всех подряд, пока не отыскала.  А там уж – дом с желтыми кирпичиками под окнами и написано – колледж.

Ну теперь спой что-нибудь, просит женщина в кабинете. Приехала, просила послушать – оказывается, тут не принято просто приезжать на экзамен. Нужно разговаривать, советоваться.

Она не знала, что попросят – вот так, сразу? И не учила ничего. Если только – а можно рок-группы одной?

Женщина – как видно, главная здесь – смотрела так, будто Сима сказала смешное.

Вот что, говорит женщина.  Ты свои группы из головы выброси. Такое у нас не поют.

А что поют?

Женщина молчит.

Послушай романсы какого-нибудь русского композитора, ну хоть того же Алябьева. На прослушивание с нотами.

Бабушка ждала на улице, на красной лавочке в тополиных сережках. Сима села на скамейку рядом, швырнула рюкзак в сухую грязь.

- Ты знаешь какие-нибудь песни Алябьева? Вообще знаешь, кто такой? Певец, что ли?

- Да не было вроде такого певца, - бабушка поджимает губы, перебирает всех по памяти. -  Если только из современных кто.  

Запомнила неправильно? – да нет, по ступенькам из кабинета спускалась, про себя в голове отстукивала:

А

Ля

Бьев.

Ступенька.

А

Ля

Еще ступенька.

Так что запомнила наверняка. Просто бабушка не знает. По телевизору дурацкие истории про любовь смотрит – говорит, жизнь смотрю. А какая жизни, если не знать – Ал...этот, Аля. Алябьев. Жив он еще вообще?

Вечером она ищет за тетиным компьютером – а-ля… Алябьев. Песня красивая, звенящая невообразимо высоко. Так вот что было нужно, а она чуть было не спела «Мельницу» -  вот был бы смех. Не иначе – весь колледж сбежался бы.

Зато теперь все будет хорошо.

Сима переписывает слова в блокнот. Ты куда, куда летишь, где всю ночь ты пропоешь.

Поклон получается неловким, поэтому Сима снова идет к шкафу –  полтора часа назад распахнула дверцы, вытащила чистые джинсы – снова выходит на середину комнаты, представляя, как выйдет перед всеми. А пока никого – разболтанная и расстеленная кровать, размытые колечки-квадратики наволочки. Босиком чувствует пыль. Она выходит на поклон.

 Бабушка почти плакала утром, что – как же, ну вот же вышло назло, что забыла с вечера за молоком зайти, а было бы, Симочка, как раз для горла хорошо, чашка молочка с плиты – и чуть ли не в шесть пятнадцать побежала в круглосуточный за красным «Лианозовским».

Сима идет перед бабушкой – посиди на кровати. Я выйду.  Чтобы как на экзамене.

Понимаешь, они там смотрят на все – не только на пение, но и как руки сложены, красиво ли поклонилась. И ты можешь не стоить ничего без поклона.

Бабушка убирает одеяло и садится на край. Сима теперь выходит красивая, синие джинсы без рваного края и белая футболка:

- Здравствуйте. Меня зовут Серафима. Я спою романс.

- Споешь, сейчас? – бабушка  держит горячее молоко в кружке.

- Здесь? С ума сошла?

- Не пой, поди-ка уж не позабыла со вчерашнего. Или тихонько, уж чай, не помешаем особо-то.

Бабушка оборачивается на дверь. Тихонько оборачивается, так, чтобы кровать не скрипнула. Там Тоня пришла с работы. Там тетя Тоня пришла со смены в магазине, она работает в магазине - или сейчас не говорится – со смены, надо как-то по-другому. Говорили – смена на заводе, еще звонки бывали. Тоня продает губки для посуды, порошок, помаду в маленьком магазине около железнодорожной станции. Это станция считается другим городом, это уже не Москва. Тоня говорит. Но Сима с бабушкой приезжали на Киевский вокзал. И в билетах было написано – Москва.

- Симушка, в брюках не ходи.

- В джинсах? Почему. Я всегда хожу.

- Надо нарядной, – у бабки вечно. Надо нарядной. Надо белые гольфы ко всему надевать. Серафима и не брала ничего.

- Да не посмотрят они, в чем я там пришла. Надо просто петь. Причем тут нарядной.

 - Тихо ты, - бабушка смотрит на дверь. Хотя никто не кричит,

Симе хочется крикнуть, но приходится шепотом, чтобы не разбудить тетю – хотя толку с того, что тетя, если видела до всего этого пару раз в жизни – Антонина Ивановна приезжала на поезде одна, привозила красивые московские конфеты в жестяных коробках. Приезжала, кажется, просто потому, что так вроде бы принято, потому что не любила ни маму, свою младшую сестру, ни виноградного сока, что продавали вместо воды на каждом углу. Целовала в лоб и уезжала. И мама говорила – ну и слава богу. Мама не ладила с ней, но это не  бросалось в глаза, но когда в семье кто-то умирал или рождался, тогда волей-неволей приходилось собираться всем, в трехкомнатной квартире.

Квартира была только ее, бабушки и мамы.

 Тетя Тоня там была очень красивая и похожая на маму, но они опять поругались, а в кухне мама плеснула в тетю компотом с плиты. Сладкое потом было по полу, крошки прилипли, но мама, конечно, убираться не стала. До бабушки никто и не знал, где в их квартире тряпки – а они были в кладовке, спрятанные, просушенные.

Бабка говорила – Сим, а ну веником в коридоре пройдись. А сама разводила порошки, ставила на газ коричневый бульон из замороженных в холодильнике костей.  Только тогда все смотрели под ноги, замечали липкое пятно от компота – Серафима сама первая бежала на кухню. Но вот без бабушки никто не обращал внимания ни на что под ногами, как будто это было для их семьи неважно.

Бабушка понимала другое.

Тетя Тоня говорила, что мама алкоголичка, но это неправда.  И, наверное, она просто злилась, что никто не знает отца Серафимы, а на беспутную Аленку никто не кричит, жалеют даже.  А еще ей, наверняка, хотелось приезжать к бабушке и маме не как гостья, потому что только одна из комнат квартиры была в двадцать метров, а по стенам через балкон вились плющи с белыми цветами.  А квартира все равно была не Тонина, а бабушкиной и маминой, и немножко ее тоже, потому что если ходишь откуда-нибудь в школу десять лет, и дежуришь в очередь по лестничной клетке, моешь ступеньки порошком, то всегда квартира становится и твоей тоже, даже если ты там никто. Но там Серафима не была никто.

- Стерва она, а не вежливая. Вежливая  -  а себе думает, когда же мы из ее квартиры свалим.

- Что ты несешь, она тебя год уже, почитай, поит-кормит, не попрекнула ни словом.

- Тониных я ни копейки не взяла; да и с чего бы она обязана. Она мне никто.

Бабушка притворно злится, сжимает губы:

- Она твоей матери сестра двоюродная была, тебе тетка.   

Меня моя тетка, как мать в бомбежку убило, посадила к своим пятерым за стол, а Ваньке десятилетнему, который что-то о лишнем рте на чугунок картошке сболтнул, такого ремня всыпала, что больше никому в голову не пришло болтать. И тетка сама, чуть что, говорила – дочка. А люди тогда языками не больно трепали.

Бабка еще беззвучно шевелит губами, проговаривает  про себя.

- Сейчас-то вроде  не война, - говорит Серафима.  –  Опоздаю еще из-за тебя.

 Собирает ноты с кровати, путает и рвет листы.  

В нотах:

 Григ: (высоко, вокализ незапоминающийся, не пройдет) – зато осторожные чистые четыре листа, только выпавшие из принтера. Потому что не пела совсем его. А-а-а.  Звенящая трель. А под конец и вовсе немыслимо.

«Красный сарафан». И сама знаю, что всем надоело, поэтому лучше не петь. Хотя получается – особенно там, где говорит мать. Дитя мое, дитятко, дочка милая.  Эти истрепаны.

Александр Александрович Алябьев. Родился.

Бабушка встает, и они несколько минут складывают ноты в четыре руки, получается лучше. Сима уже подходит к дверям, позабыв молоко, а бабушка – все еще с чашкой – вдруг выходит в прихожую – ей отчего-то кажется, что они делают что-то неправильно.

- Симушка, а может, и мне с тобой?

Ищет выходные туфли в куче обуви под тумбочкой, но на них еще в 2004-м не было пряжки с блестящими камушками, и Сима видит, что затем бабка будет искать остатки китайского крема для обуви, а Тоня увидит – разорется, опять всякую дрянь в квартиру тащите, не надоело. А бабке соседки со всего подъезда, едва встретят, что-нибудь в руки суют – то печенье в пакете, то одежду. Серафима однажды даже кричала, чтобы не брала ничего – а бабка моргала: добрые люди,  лишнее у них лежит, мертвым грузом - ищут, кому бы отдать.

Мыла на кухне блестящие красивые вилки из нержавейки, слышала – сквозь воду в дверь звонок, а больше в квартире никого. Тетя бы открыла, ее квартира. Бабушка за хлебом или еще где. Надо самой. Хотя к ней-то уж точно никто не может придти.

Дверь одна кожаная и деревянная, вторая – железная. В глазок – научилась смотреть, с детства по НТВ всякие история. Она бы вообще не открывала, если б было можно. Но кто-то стоит.

Через темноту не так видно. Вроде женщина.

Открыла, цепочки через дверь от косяка они здесь не держат.

Девочка.

Серафима посмотрела молча. Это девочка здесь всех знает, здесь хозяйка. Может спросить – а ты кто, что делаешь в квартире. Или подумает. Чужая, лишняя.

Девчонка-ровесница, ничего не спрашивает.

- Привет. Мне вот сказали принести.

 Протянула – капроновые колготки, запечатанные в пластиковый пакетик, хорошие, новые. Прозрачные, под цвет загара – Серафиме захотелось взять. Бабушка ей такие не покупала уже полтора года. Еще у девчонки пакет под локтем, протягивает. В пакете какие-то пачки, салфетки, на печенье что-то похожее. Красно-желтое «Юбилейное». 

В школе у них объявление повесили, что ли?

- Себе оставь, - сказала Сима и закрыла дверь.  Лучше б спросила, кто такая, почему у Тони.  А так знает. Откуда – хотя теперь по эфирам повторяют. Ходишь – как клеймо на лбу. Я обычная. Я нормальная. Мне ничего не нужно, ни колготок, ни конфет, ни теплых одеял. У меня там даже нет никого.

И черт ее дернул принести именно колготки, тоненькие, совсем тоненькие под пальцами. Принесла бы хозяйственное мыло, зубные щетки какие, еще ерунду, которой в шкафах полно – и ничего. Просто было бы наорать, обозвать учительницу, что велела – а давайте-ка, ребятки, всем миром, дружно – дурой. Дура. Самой бы кто  печенье в пакетике носил.  

- Ни фига. Я ж сказала вчера. Только тебя мне не хватало. Будешь ахать на каждом слове. Сиди. Я позвоню.

- Думаешь, бабка не дойдет быстро. А бабка, когда ты родилась, на молочную кухню заместо Алёнушки бегала, чтобы поспала хоть малек, бедная.  Быстро бегала, ты маленькая была, а горластая…

-  Я это все сто раз слышала. И про молочную кухню, и как ты ковер со стены продавать носила. Хватит, а. И чего ее было жалеть – встала бы, ничего не сделалась. Все равно не работала. Ладно, я во двор.

Спустилась во двор, что Тоня не слышала. Это бабушка понимала. А Алена работала. Работала-работала, в ларьке после школы, потом вообще в библиотеке – тяжело было пристроить, да обзвонила старых знакомых – знаете, Иван Анатольевич, она у меня усердная, умная. И взяли в городскую детско-юношескую, все равно там никто надолго не задерживался.  Платили вначале три, потом – пять.

И Алена не задержалась.

Просто не вышла раз, свернулась калачиком на красном диване, просила дойти до палатки за наливкой. Серафима ходила. Потом не вышла опять, а потом ее увидели на улице мамы каких-то школьников, пришли в детско-юношескую, кричали на заведующую. Работать берете у шваль, по проспекту вон шатается, поглядите-ка на нее.

А женщины, видимо, приезжие, ничего про Алену не слышали – может, сами из деревни какой перебрались, поближе к школе. А им зачем библиотека, и детям их зачем, все равно только бабульки за романами приходили. Мама сама рассказывала. И мама не ходила по улицам, не шлялась – ее не выпускала бабушка из квартиры. Ну, старалась то есть. Все равно ведь не удержишь.

У Симы полные карманы мятных леденцов. Это тоже от бабки.

- Со-ло-ве-ей мой, со-ол-ловей….Го-ло-си-и-истый…со-ол-ловей….

Серафима ходит по вкопанным крашенным до половины покрышкам, среди ржавых лесенок и турников с искривленными перекладинами – и все раскачивались на руках, пачкали шорты зеленой свежей краской.

Новое лето – слой краски.

Серафима помнит  зеленую.

 Потихоньку стало царапать ладони, а сама перекладина невозможно толстой – руками не зацепишься. Тогда мамаши запретили подходить совсем маленьким, четырехлетним, а потом и остальные запретили. Только Серафима еще ходит.

Ты куда, куда летишь, где…

Где всю ночь ты пропоешь,

Соловей…

Да нигде. Я вообще не знаю, куда забралась

Сетчатая решетка детского садика, сквозь растет акация – только и догадаешься, что акация, по листикам-капелькам, без сладкой желтизны цветов во рту. Для цветов пока рано, цветов еще не бывает.

- Жалостливо уж больно, - бормочет бабушка. С балкона слышно «Соловья», Серафима старается, - а раньше такие красивые романсы по радио крутили.