-Ёж твою ма... - сказал Пал Палыч, сливаясь с природой. И это была пятая фраза за последние два дня, не считая нескольких "гм"и "хм", невпопад выпавших из-под щетки его седых усов, отделяющих зажеванные губы от грушеобразного носа.
Почти за год до этого Пал Палыч потерял смысл жизни. У всех он разный: кому-то надо достроить, наконец, дом; кому-то - сделать евроремонт в хрущобе; кто-то видит смыслом жизни сон на диване под шум телевизора; кто-то - бег вдоль пыльной трассы и сурьянамаскар по утрам перед распахнутым окном в съемной комнатушке. А у работника заводской бухгалтерии Пал Палыча Сидорова смыслом жизни стал уход за больной женой.
Звали жену Мария, то есть, Маша. Пал Палыч о ней так и говорил "моя Маша", что в просторечии закрепилось как Маяма.
Надо заметить, что Пал Палыч не всегда слыл молчуном. Напротив, прежде он охотно делился подробностями семейной жизни, иногда в ущерб собственной же репутации. Он, конечно, догадывался о причине смешков за спиной, но не мог удержаться от следующей порции подробностей: о том что Маяма ела утром, какие принимала таблетки, что сказала о новой процедуре, которую он самолично выкопал из печатных изданий и предложил испробовать. Он говорил о жене взахлеб, так, как рассказывают о домашнем любимце или о хобби: с умилением и мелкими деталями. Дамы из бухгалтерии, хотя и ерничали в его адрес, пользовались тем, что у Пал Палыча можно узнать все - от того, где купить камамбер подешевле до марок самых крепких колготок.
Маяма, видимо, болела всегда, с самого рождения. Кое-кто удивлялся, зачем здоровому мужику такая больная баба. Одни шепались, что он, может, и не может, потому и... А другие похихикивали, мол, зато он уверен, что она точно не сбежит. Конечно, это была гнусная ложь. Завистники. На самом деле, Маша ему казалась существом неземным, эфемерным, тонким. Он трепетал над ее нежным тщедушным - на 45 кг веса - тельцем, которое мучилось от головокружений и аллергий разной этиологии, кряхтело и стонало головными болями и женскими болезнями. А так же оно кашляло при малейшем переохлаждении и не переваривало жирное и копченое. О рождении ребенка, разумеется, и речи не шло. Маяма не работала ни одного дня. Нигде и никем, даже по дому. Пал Палыч сам делал закупки, сам готовил, стирал и убирал. А в будни вечером и по выходным утром, если Маяма не кашляла и не стонала, выводил ее на прогулку, становясь при этом нервным и раздражительным в адрес дамочек с собачками и автомобилистов, вовремя не тормозящих на красный свет.
Но все усилия Пал Палыча по поддержанию внеземной формы жизни оказались тщетны, и на сороковом году жизни Маяма скоропостижно скончалась в больнице от воспаления легких после обыкновенного гриппа.
На рабочем столе Пал Палыча в рамке вместо старой свадебной фотографии появился портрет Маямы: бледное веснушчатое лицо явными признаками увядания, обрамленное длинными прядями пепельных волос, выглядело меланхоличным и равнодушным. По крайней мере, глаза Маямы не выражали ничего, как в целом и весь ее облик. Может, она и правда была не от мира сего?
Спустя всего полгода после смерти жены Пал Палыч уменьшился в размерах и в объеме выдаваемой информации так, что дамы из бухгалтерии вдруг занервничали и зажалели бедного вдовца. Теперь на перерывах они шептались, покачивая головами в сторону единственного мужчины в их коллективе, шли вереницей к непривычно молчаливому и осунувшемуся Пал Палычу и робко оставляли на краю его стола кусочки домашних пирогов и горсти конфет. А еще через некоторое время две самые пожилые и дородные бухгалтерши пришли в кабинет директора и со слезами в заплывших глазках просили дать Пал Палычу отпуск летом и льготную путевку в заводской санаторий.
Директор, задумчиво пожевав кончик ручки, прежде чем поставить роспись в документе, который разумные бухгалтерши прихватили, чтобы пройти сквозь секретаршу Любовь Петровну (та еще преграда!), заявил, что все места в санатории распределены, а вот отпуск летом можно дать, тем более что по осени бухгалтеру Сидорову светил выход на заслуженную пенсию.
Так посеревший и съежившийся от безнадеги и тоски Пал Палыч оказался на верхней полке плацкартного вагона в поезде, следующем в южном направлении.
В пути ни рев годовалого ребеночка в соседнем отделении, ни свирепый перегар вперемешку с вонью от табака, которым сосед с нижней полки загружался в тамбуре каждые пятнадцать минут, ни гундосые ночные терки теток "за жисть" - ничто не сподвигло Пал Палыча на протест в словесной форме. Все старания попутчиков вытянуть из него хоть слово натыкались на "гм" и "хм". Так молчуном он и вышел на перрон с легким рюкзачком за плечами, огляделся, посмотрел на высокое голубое небо, на щедрое яркое солнце, на веселых отдыхающих, разноцветной шумной гурьбой вываливающихся из зеленых вагонов, и впервые после похорон улыбнулся одной стороной усов.
Дело в том, что он ни разу не был на море. Маше врачи не рекомендовали ультрафиолет - кожа слишком нежная, а Пал Палычу отпуск не давали летом, поскольку у него семья была бездетной. Поэтому дамы из бухгалтерии ездили с отпрысками летом на морские курорты, а он с Маямой - осенью или весной в местные санатории.
Еще дома он наметил маршрут - где хотелось бы остановиться. Непременно глухомань, чтоб никаких шумных компаний и пляжей с полуголыми людьми (тьфу ты, мерзость!) К тому же Пал Палыч не умел плавать. Негде было учиться, да и некогда.
Нужную маршрутку пришлось ждать почти час. Небо стало затягиваться пышными облаками, которые вдруг как-то быстро сгрудились, потемнели, и на приезжих, еще снующих по привокзальной площади с чемоданами и сумками, на голосящих младенцев и их истеричных мамаш, на продавщиц мороженого, на трех полицейских в серо-голубых рубашках с мокрыми подмышками, на пыльный горячий асфальт, на драного кота, что пас голубей, жировавших в крошках возле белой скамейки, на которой расположились две пожилые женщины, обмахивающиеся газетами - на всех: на добрых и злых, успевающих и опаздывающих, на сердитых и веселых, на озабоченных и на беспечных посыпался мелкий теплый дождик.
Когда Пал Палыча и еще трех попутчиков мокрая, но еще горячая от полуденного солнца, маршрутка впустила в душное брюхо, дождь разошелся не на шутку. Когда машина набрала скорость, снаружи стало и погрохатывать, перекрывая орущий динамик, а ветер приналег на мелькающие в окнах деревца, безжалостно мотая их верхушки, обрывая листья и прибивая к земле. Пал Палыч, сидя у окна, стал задремывать, ибо в поезде спал плохо. Маршрутка иногда останавливалась, впускала-выпускала пассажиров, и один раз как-то совсем резко тормознула - так, что голова Пал Палыча больно стукнулась о стекло. Он было проснулся, но оторваться от сна не смог: снилось море - мелкие камушки, прозрачная вода, вроде и Маша вдали, в юбочке и шляпке стоит по колено в воде. И так хотелось подойти к ней поближе... И вдруг кто-то ясно и строго сказал в уши "Павел". И он проснулся.
Выбрав из кармана заготовленную мелочь, он рассчитался с водителем и вышел на небольшую площадь перед двухэтажным административным зданием белого кирпича, с забытой с майских праздников растяжкой над высокой деревянной дверью. Поселок располагался в полукилометре от моря и здесь уже чувствовалось его свежее дыхание, особенно после прошумевшей грозы. Пал Палыч наугад выбрал небольшой опрятный дом неподалеку от площади и нажал клавишу звонка на выкрашенной голубым калитке. Из-за приоткрывшейся двери под узким навесом высунулась пожилая женщина в желтоватом платье и фартуке и крикнула-спросила:
- Квартиру ищете?
Пал Палыч кивнул.
- А, ну щас, - дверь распахнулась, и женщина, суетливо обтирая фартуком морщинистые руки, засеменила к калитке,- давайте ко мне. Я недорого возьму. У меня все условия... - радостно приговаривала она, отпирая калитку, - не пожалеете, ей-богу, не пожалеете.
Вряд ли она понимала, что ее благоприобретенному постояльцу все равно - в этом ли доме или в другом. Ему же захотелось сразу пойти к морю и он, окинув беглым взглядом предложенную небольшую светлую комнату с кроватью и столиком, на котором громоздился ламповый видно еще телевизор, спросил:
- А как к морю-то выйти?
- Ой, а у нас здесь пляжей нету... - всплеснула руками хозяйка, - до пляжей на маршрутке надо.
- Да мне не купаться, мне посмотреть, - грустно сказал Пал Палыч.
- Ну, тогда идите во-он туда, а там поверните налево, - сказала женщина, жестами подкрепив навигацию. И, глядя, как постоялец уверенно двинулся к калитке, спросила:
- А звать-то вас как? Меня вот Раисой Петро...- она запнулась и добавила, - можно просто Рая.
Мужчина повернулся к ней, подумал, пожевал губами и все же сознался:
- Павел... Павлович.
- Вот и хорошо. Возвращайтесь, Павел Павлович, к ужину. Я вам приготовлю картошечки.
К морю он шел, волнуясь, будто на свидание. Между домами, по извилистой тропке - на невысокий пригорок, поросший короткой травой, и вот оно - море. Огромное, живое, незнакомое. Плещется далеко внизу, под обрывом, шуршит волнами по серым валунам, пахнет рыбой, отсвечивает золотой полосой из клонящегося в сине-фиолетовую тучистую даль солнца.
Пал Палыч сел на пригорке, и, не обращая внимания на то, что брюки сразу промокли от сырой земли и травы, дождался первого в жизни морского заката. Как он тосковал в этот момент о Маше... Последний пунцовый отсвет на волнах напомнил ему машин румянец, когда они впервые целовались возле ее квартиры...
Возвращаясь в быстро наползающих сумерках к дому Раисы Петровны, Пал Палыч немного сбился в сторону с непривычки. И, блуждая между похожими друг на друга домами и палисадами при них, поймал себя на удивлении: ни на улочке, ни возле домов не было видно людей. Да ведь и когда он приехал, никого не встретил. Вот, только что Раиса Петровна. И в окнах домов — за шторами - ни огонька, ни шевеления. И тихо как.
Пал Палыч помотал головой, отгоняя мысли как надоедливых мух. Узнав голубую калитку, только остановился, чтобы позвонить, как Раиса Петровна уже открыла ему и, со счастливой улыбкой на дряблом покрытом не то пигментными пятнами, не то веснушками лице, стала приглашать к столу.
Ужинал Пал Палыч, погруженный в мысли: молча, обстоятельно, медленно. Раиса Петровна предложила ему стопарик. Он его махнул, понюхал хлеб и, сказав после ужина «кхм» вместо «спасибо», пошел в свою комнату.
Некоторое время ему не спалось на свежевыглаженных, таких домашних простынях, но постепенно глаза сомкнулись, и Пал Палыч провалился в сон. Снились ему мелкие камешки, влекомые прозрачной волной, крутящееся колесо, женская фигура (Маша?) в юбочке и шляпке, стоящая по колено в воде... Кто-то гулко и строго сказал ему в уши «Павел». И он проснулся.
В комнате было темно и тихо. В приоткрытом уголком окне слегка серебрил стекла лунный свет. Непонятный шорох, доносящийся с улицы, привлек внимание враз навострившего ухо Пал Палыча. Он встал с кровати и выглянул в окно. И вовремя: успел увидеть освещенную луной спину невысокой женской фигуры, удаляющейся от голубого палисада . Судя по тонкости стана и рассыпанным по плечам темным волосам, это была молодая женщина. Гмыкнув, мужчина вернулся в постель и спал спокойно до утра.
Утром он с удивлением обнаружил свежее кровяное пятно почти во всю подушку, непонятно, откуда. Он ощупал себя: все, вроде, на месте. Пал Палыч решил, что это носовое кровотечение - видно, давление прыгнуло. Хозяйку он не нашел. На столе в крохотной кухне он увидел что-то, накрытое свежим полотенцем и рядом записку: «Павел Павлович, завтракайте. Обед в холодильнике. Меня не будет до вечера.» Под полотенцем стояла кастрюлька с еще теплой молочной кашей — такую он сам варил когда-то, термос с травяным чаем и тарелка с ароматными гренками, густо посыпанными сахарной пудрой. Все знакомое, домашнее, свое.
Сразу после завтрака Пал Палыч отправился к морю. Пока он был на кухне, из окна солнце манило яркими бликами, обещая хороший летний день. Но снаружи оказалось все не так: небо затягивало сероватой дымкой, солнце выглядывало изредка, а со стороны моря потянуло прохладой. Возвращаться за курткой не хотелось, и Пал Палыч пошел по уже знакомой улочке к морскому берегу, надеясь, что авось не замерзнет — лето же.
Извилистая тропинка на травянистый пригорок в этот раз показалась несколько длиннее и пригорок круче, чем в первый день. Пал Палыч даже запыхался, поднимаясь. С моря дул порывистый холодный ветер, потемневшие волны гуляли, скатываясь к берегу барашками, небо окончательно стало ровно-серым и откуда-то потянулись клубы тумана. Любоваться картиной неспокойной морской стихии стало неприятно. «Время еще будет», - решил Пал Палыч и пошел обратно.
Хозяйки все еще не было, а есть захотелось. Он, вздохнув и выронив из-под усов очередное «кхм», полез в холодильник. Вытянул оттуда тяжелую кастрюлю с борщом, баночку сметаны, а потом, подумав, зацепил из дверцы начатую поллитру беленькой. Борщ оказался наваристым, вкусным. А водки пришлось выпить дважды — первый раз за Машу, а второй — за встречу с морем. Пока ел, включил стоящий на холодильнике маленький переносной телевизор: работала только одна программа — показывали, видимо, какой-то боевик: там кто-то истошно кричал "Нет, не видно!". Пал Палыч выключил телевизор и пошел в свою комнату, скинул на пол окровавленную подушку, лег, не раздеваясь, поверх неубранной постели и уставился в потолок. Спать не хотелось совсем. Хотя, может, и задремал немного, потому что очнулся от знакомого шороха, доносящегося с улицы. Он рывком бросился к окну — насколько было видно в густеющем сумеречном тумане, точно та же тонкая фигура удалялась от калитки его дома. Пал Палыч не раздумывая бросился в погоню.
Молодая женщина шла спокойно, ее юбка мелькала впереди, но догнать ее оказалось не под силу без пяти минут пенсионеру. Он, задыхаясь, пытался ускорить шаг, но так, чтобы не испугать незнакомку. К тому же, он боялся упустить ее из виду, так как туман обступал их сплошной стеной. Сколько так они шли и куда, он не соображал. Опомнился, когда вдруг понял, что поднимается по тропинке на травянистый пригорок к морю. Он остановился, чтобы перевести дыхание и девушка тоже остановилась. Она стояла не оборачиваясь. А потом исчезла.
- Маша! - крикнул Пал Палыч, - Маша! Где ты? Я знаю, что это ты. Вернись!
Он пошел к тому месту, где она стояла, и тут кто-то четко и громко сказал ему «Павел». Он обернулся, чтобы увидеть, кто это, покачнулся и упал. И, прежде чем соединиться с мелкой россыпью обглоданных морем камешков, разбрызгиваясь по коричневым водорослям, разваливаясь на серых мокрых камнях, он успел только выдохнуть «ёж твою ма...»
На блестящей как зеркало мокрой трассе неподалеку от перевернувшейся маршрутки, почти наполовину свисающей над обрывом, стояли три легковушки, толпились несколько человек, сверкали проблесковыми маячками две скорые и две машины ДПС, кто-то, выглядывая вниз с обрыва, кричал: «Нет, не видно... Кажется, только один!»
Море терпеливо подбиралось к телу немолодого мужчины, бывшего когда-то бухгалтером, подлизывало щедрое подношение, смачивало и забирало постепенно все, к чему докатывались его прозрачные беспокойные губы. Наконец, скорый прилив облегчил старания, и волны, приподняв бесформенные останки Пал Палыча, потащили их в глубину, отдыхать.
