Дурной

     Придерживая дрожащими руками подол нарядной кружевной сорочки, бабка Фекла старательно убегала от ужасного оборотня. Из последних сил стремилась она придать телу необходимое для спасения ускорение, но тряпичные ноги не желали более делать ни шагу. А надо бы им постараться, потому что тяжелое дыхание колдовского зверя уже шевелило кудряшки на ее затылке, и окровавленные  клыки готовы  были сомкнуться на тонкой беззащитной шее. Феклушка пыталась закричать, позвать на помощь, но ничего, ничего у нее не получалось! Лишь разевался в немом ужасе беззубый рот, оголяя розоватые младенческие десны.

- Шовсем, шовсем я пропала… - успела подумать старушка, и что-то страшно хрустнуло, затрещало, колдовской лес задрожал и стал рассыпаться, открывая смутно знакомые очертания комнаты. Освобожденный из заточения вопль Феклы легко и радостно разнесся ввысь, вширь, вдаль…

     Дурной сон не успел сам скатиться с белой в веселые голубенькие цветочки подушки. Он был бесцеремонно сброшен крепкой еще Феклиной рукой прямо на дощатый жесткий пол, прикрытый чистым,  бесполезно-тонким полосатым половичком.

- Вот дурище старое! Бросается она… - проворчал Дурной, потирая ушибленный худой бок. - Никакого почтения, никакого уважения...

Он почесал лысую шишковатую голову, раздумывая, не устроиться ли снова на теплой бабкиной подушке. Сбивчивый и путаный пересказ «Отче наш» не мог испугать Дурного, никакого отношения к нечисти он не имел. Всего-то – функциональное состояние нервной системы.

- Кому не нравится – не спите. – сурово изрек он, мысленно просматривая свой каталог, колеблясь в выборе между полуразложившимся трупом в кладовке и маньяком-старушкоубийцей. Вдруг Дурной почувствовал что-то неладное. Так и есть! Адская волна смешанных ароматов валерианы и пустырника отбросила его к стене, добавив бедному худому телу синяков и шишек.

- Погоди, старая, я тебя подкараулю… -  прошипел Дурной и отправился слоняться по дому, подыскивая местечко на остаток ночи. Выбор его сегодня был скуден: уснувший мертвым алкогольным сном дед Павел да внуки Людочка и Василий.  Даже если бы Дурной каким-то чудом смог прорваться сквозь сивушный бред к сознанию спящего деда, то ничего интересного не сумел бы ему предложить. Один единственный сон мог растревожить горького пьяницу, но был  так заезжен, что надоел обоим. В том страшном сне огромные двадцатилитровые бутыли с чистейшим медицинским спиртом сбрасывал с высоченной горы то великан, то карлик, то участковый Василич, а то и сам сновидец, что больше всего его расстраивало.

     Минуя деда, презрительно морщась и разгоняя рукой алкогольный смог, Дурной тихонько приблизился к девичьей постельке Людочки. В прежние времена сны Феклушкиной внучки были в полном его распоряжении. Сколько сказочного, волшебного, чудесного-ужасного сочинял здесь Дурной, когда не ленился. Лепота… Но этой весной Людочка вдруг созрела и заневестилась. Теперь на ее подушке расположилась такая неприличная компания чувственных снов, что Дурной, просунув в их толпишку голову, стыдливо крякнул, подтянул штаны, и, вытирая вспотевшую лысину льняной салфеткой, поспешно ретировался.

- Срамота… - смущенный, прошептал он. - Вся в Агриппину, Феклушкину бабку пошла. Вот уж где была затейница, прости господи.

     Немного успокоившись,  Дурной без особых надежд направился к постели Василия, двенадцатилетнего белобрысого оболтуса. Конечно, рядом с подушкой лежал ненавистный гаджет! И так презрительно-высокомерно посмотрел он на смешного старика, так угрожающе замигал зеленой лампочкой, что Дурной тихонько прошел мимо, позволив себе только мстительно прошипеть: нечисть окаянная! Эту светящуюся штуковину он боялся и уважал больше, чем даже местного домового Кузьму. Однажды подсмотрев по неосторожности то, что показывал аппарат Василию, Дурной сам три дня не  спал и сделался больным и тревожно-пугливым на целый месяц.

     - Окрасился месяц багряяяянцем… - фальшиво пропел старик и затосковал. Никаких людей в домике больше не было, а он привык честно выполнять свое дело – сниться им в полнолуние во всей  красе.  Можно было, конечно, взяться за братьев их меньших, но кошка Муся, к примеру, не спала. При виде Дурного она потянулась, обозначила на бархатных лапках весь набор острых коготков и коротко, но многозначительно зашипела: укушшшшу…

- Ладно, ладно… – отступил сон. – Ишь, раскапустилась. Мышей иди лови, лентяйка!

Кошечка еще раз потянулась и свернулась уютным теплым клубком, тем не менее поглядывая на Дурного внимательным серым глазом.

     Собаки в доме, конечно, не было. Собака Милка жила, как полагается, в будке во дворе. Дурной уже накинул Феклушкину шальку, направляясь во двор, но у самой печки заметил стайку мошек, вьющихся над позабытыми и подгнившими яблоками. Он вспомнил, что в деда Павла газете писали, как мушки дрозофилы здорово умеют видеть сны, да еще цветные. Дурной на минутку задумался и, потирая руки, тут же выдал сценарий страшного мушиного сна. В нем  бессовестный и беспощадный  генетик-маньяк, не дрогнув,  вмешивался в катастрофический метаморфоз ее любимого дитя № 421, ее ненаглядной куколки. Мушка икнула, прикрыла красные глаза и тут же умерла. Такого с клиентами Дурного еще не случалось, он ужасно, ужасно расстроился! Не чувствуя под собой ног, старик побрел к будке, где сладко спала Милка. Примостившись возле ее теплой шерстяной морды, он уже не раздумывая, почти автоматически, набросал собачий сон с недогоняемыми котами, фальшивыми косточками и одинокой, без хозяина и дома, собачьей жизнью. И перестарался. Милка так перепугалась последнего, что выскочила из будки, сорвалась с цепи и понеслась, не разбирая дороги, бешено вертя дурными со сна глазами. Старик изо всех сил держался за мохнатое собачье ухо, но на особо крутом повороте не выдержал напряжения, разжал онемевшие руки и свалился прямо в придорожную канаву. 

     Там он и остался лежать. Глядя в зарозовевшее  рассветное небо, Дурной печалился, что за всю свою долгую и верную службу  не получил от людей ни одной благодарности. Его ругали, гнали, травили валерианой и разной химией, сбрасывали на жесткий пол и вообще не любили. А ведь он был хорошим. Стоило только досмотреть его до конца.