Псы Господни

- Апельсины хочешь, красавица? Пакет бери, сама набирай – какие на тебя смотрят! Хорошие апельсины: порадуешь мальчика.

Мы берём апельсины и кладём в пакет по одному: я – придирчиво осматриваю, разглаживаю рыжую корочку, боюсь червоточины, грязи любой, листика; Доминик – весело, небрежно, не глядя.  

Два килограмма – хватит. Продавщица снимает пакет с весов.

- Еще что? Черешня, помидоры?

Помидоры у неё лежалые.

- Нет, спасибо.

Она берёт деньги.

Я толкаю инвалидную коляску по гравию между желтых палаток. Ярмарка выходного дня. Спросила врача – до парка доедем, можно? Доминик вон солнечного света не видел сколько. Врач сказал – валяйте. Недолго только.  

- Что-то хочешь еще?

- Солнечные очки.

Очки пластмассовые, радужные, красивые. Маленький грустный узбек сразу же вынимает одни, надевает на Доминика, подносит зеркало.

Маленький узбек отчего-то вытащил девчачьи очки – в розовой яркой оправе.

Доминик смотрится в зеркало: хмурый мальчишка с беленькими бровями.

- Мне нравится.

- Хорош тебе, хорош, трыста рублей всего, трыста.

Не торгуясь, протягиваю триста. Узбек смотрит на меня, на Доминика, на черную шапочку, которую нужно носить даже сейчас, в августе, и возвращает две бумажки обратно.

- Вы чего? Триста же.

- Ай, - машет рукой, отворачивается. Протирает зеркало тряпочкой.

- Спасибо вам большое, - говорит Доминик.

Так и едет дальше – в огромных кукольных розовых очках. Я молча толкаю коляску. Через выбоины в гравии она не едет – тогда приходится разворачивать и везти спиной.

Он уже не щурится на солнце. Видит голубей – эй, осторожно!

- Не видишь, что ли? Они греются.

Мы ждём голубей – разлетаются прямо из-под колес.

- Вижу, вижу. В парк?

Доминик кивает, натягивает на колени тонкое синенькое покрывало из «Икеи».

В парке маленькое яркое колесо обозрения – загорается взгляд, оборачивается через плечо:

- Давай прокатимся! Ну пожалуйста.

Останавливаюсь, придерживая коляску – понимаю, что нечестно. Но на колесо пока не надо бы.

- Вот домой отпустят – прокатимся. Хорошо?

Доминик щурится:

- Оттуда, сверху, наверное, церковь видно.

- А разве здесь есть?

- Ага. Утром колокола звонят, будят.

- Что ж окна не закроете?

- Так утром же проветривание положено. Да и люблю колокола. От них хочется встать, пойти почистить зубы, причесаться…

Он смеётся.

- Хотелось. Раньше.

Позавчера попросил принести машинку, и мы в туалете сбрили ему волосы. Крашеные белые прядки падали на пол – потом взяла у санитарки щетку, подмела.

Доминик долго смотрелся в зеркало.

Зато краситься больше не надо, наконец сказал он. Обесцвечивал волосы он давно – привык.

- Но только мы на настоящие колесо обозрения поедем? На огромное, которое на ВВЦ. Разрешат?

- Разрешат. Как встанешь – не поволоку же тебя с коляской. А то всё метро глаза пялить будет – тётка-цыганка пацана украла.

- Какая же ты тётка?

- А то кто же? Тётка и есть. Помнишь – как твоя бабушка говорила?

Два года назад Доминик из Магадана заявился к своей московской бабке, которую десять лет не видел – просто пришел, позвонил в дверь, кинул сумку в прихожую. Сказал, что собирается поступать в Литинститут. Бабушка не знала такого института, да и внука помнила плохо, но в квартиру пустила.

Первое лето он читал школьную программу, потому что без неё в институт не брали. Он не помнил Толстого, потому что в школе проболел всю тему. Я порылась у себя в антресолях – нашла. В переплёте, правда, плохом.

Когда я приходила, бабушка Доминика всегда кричала от дверей – иди, там тётка пришла.

Может, она на самом деле считала меня тёткой, родственницей – ведь не может же Доминик дружить со взрослой и чудаковатой женщиной пятьдесят второго размера.

Когда он поступил в институт, бабка умерла – на похоронах Доминик плакал. А потом его слез ни разу не видела.

- Давай купим блинчики, - просит.

Мы останавливаемся у «Теремка», занимаем очередь. За единственным маленьким столиком мужчина пьет клюквенный морс.

Люди оглядываются: на мою длинную вязаную кофту, немытые неделю тёмные волосы, его тёплую чёрную куртку, застёгнутую под подбородок.

В очереди: старушка с нарисованными бровями, девчушка на роликах и парень – синий измятый галстук.

- А инвалидам не без очереди разве? – развязно спрашивает галстук.

Молчим.

Покупаю блин с ветчиной и сыром.

- А тебе?

- Милый, да я такие блины у себя на кухне испечь могу. Тут мука и вода. Жуй.

- Ничего не мука, - с набитым ртом, - не выдумывай. Сказали, когда домой отпустят?

- На неделю отпустят. Кстати, надо будет съездить, прибраться в твоей съёмной.

Он замирает с пластмассовой вилкой в руке.

- Незачем.

- Не упрямься. Она имеет право.

Он хмуриться и медленно доедает ветчину.

Послезавтра из Магадана в Москву прилетает его мать.

Домиником он стал зимой.

Выбрал имя святого Доминика – наверное, просто потому, что мой Доминик не знал никого другого.

Мы возвращаемся в больницу – ровно через полтора часа. Никто не следит. Затаскиваю коляску по пандусу – ржавому, неудобному. На двери онкологического отделения уже успели приклеить объявления: «Лечу рак, обращайтесь…», «Любая стадия, звоните…».

Протягиваю руку и сдираю разом несколько – листочки летят на бетонное крыльцо, в траву.

- Уроды, - бормочу.

- Кто? – оказывается, Доминик слышал.

- Да никто.

Каталку оставляю в коридоре, и пять шагов до палаты Доминик делает сам. Палата трехместная, его кровать – крайняя правая, возле окна. Пока мы гуляли, постель переменили.

На койке в центре спит старуха, к которой не никто не приходит, поэтому в палате постоянно густой неприятный запах. Старуха сама не моется, хотя и встаёт. Воду ей приношу.

На койке у двери лежит сорокалетняя женщина.

- Грязь с улицы опять несёте, - говорит женщина. Не спит.

- Гулять ей нужно.

Доминик садится на кровать, смотрит в глаза. Уже без куртки – в тоненькой хлопковой рубашке.

- Гулять ей?

- Ну перестань, ты же всё понимаешь.

Когда в обход зайдёт врач с беленькой папкой истории болезни, на обложке будет написано черным маркером – Александра Адлер, девятнадцать лет.

Мальчика Доминика в больнице называют Сашенькой, потому что это правда, и так написано в его паспорте. Он сказал – с детства. Патология. Мать посчитала блажью, а в Магадане такое не лечили.

Но с мальчиком случилась болезнь, которой у мальчиков не бывает.

Мой Доминик лежит в онкологическом диспансере, в отделении гинекологии.

Химия. Вены плохие. Волосы, машинка, туалет. Ожидание операции.

- И ты туда же. Сколько можно просить, - Саша берёт свои новенькие розовые очки, купленные у доброго узбека. Смотрится в темные стёкла. И вдруг быстро бросает на пол, откидывается на кровать и закрывает лицо руками.

Девочка Саша плачет.

Доминик стоит на помосте, на возвышении, и его книги не горят.

- Я не Сашенька, ясно? Я Доминик, я – Domini сanis…

- Почему она называет себя Домиником? – спрашивает меня сорокалетняя женщина.

- Она католичка, отстаньте, - отмахиваюсь.

Мне пора уходить. Скоро процедуры.

- Дашь ключи?

Молчит.

- Саш, ну сам подумай. Куда ей деться? К тебе едет. Квартира свободная, нормальная. Прибраться только. Не в хостел же.  Дашь ключи?

Доминик откидывает голову на подушку:

- В рюкзаке, в боковом кармане. Мои тетрадки не трогать.

Вынимаю из кармашка два ключа и смешной жёлтый брелок. Послезавтра встречаю в аэропорту его маму – я сама позвонила, тайком списав номер. Сказала – вашей дочери будут делать операцию. Приезжайте срочно.

Киваю ему, ключ сжимаю в кулаке – иду к дверям: возле бабки задерживаю дыхание.

- Погоди, - Доминик приподнимается на локте, - я первого сентября ведь пойду в институт?

- Ну конечно.

- Тогда скажи маме, чтобы ничего не покупала – а то заладит: белую блузочку, надо нарядиться к учебе. Скажешь?

- Скажу.

Прикрываю дверь в палату.

Маму зовут Елена Алексеевна – послезавтра будет в Домодедово. Куда её везти? В больницу нельзя. С трудом наскребли денег на две химии, и чтобы палата была чистая, маленькая, не на шестерых. И всё.

Доминик снял квартиру у подруги покойной бабушки – пятнадцать тысяч за однушку и наведывалась раз в месяц. Распахиваю деревянную входную дверь, обитую клеенкой. Вхожу не сразу – форточки закрыты и пахнет сухой землей, пылью. В мусорных пакетах лежат яблочные огрызки.

Собираю бельё с кровати. Убираю со стола раскрытую тетрадь в клетку – стихи и нарисованная цветными ручками принцесса с персиковыми волосами. Книжных полок нет, валяются библиотечные советские Гоголь с Достоевским – этих я принесла.  Всё равно дома пылились.

В остальном не стыдно привести мать в квартиру дочери. Светло. Шторы беленькие.

Так. Ляжет она на диване, из книг увидит только школьную программу. Огрызков нет. Протухшего молока в холодильнике тоже.

Закрываю квартиру на ключ, а через два дня привожу маленькую усталую женщину.

Она летела восемь часов, но в больницу сегодня не пустят.

- Саша хорошая девочка была, - маленькая женщина плачет, сидит на кровати не разуваясь, - только в школу толком не ходила: то с парнями по двору, то драка, то с книжками в угол. Я и не трогала: хочет – пускай по турникам скачет, спортивная… Кто ж знал? Что, насильно в платье наряжать надо было?

- Нет. Не надо.

На маленькой женщине белая курточка из секонд-хенда.

- К женскому врачу у нас не было принято ходить… Зачем девчонке, незамужней – женский врач? А потом, когда школу закончила, заладила – поеду на поэта учиться. На поэта, представьте? Я Васю попросила с девчонкой поговорить – хоть не отец, а всё ж мужчина... А Сашка на следующий день собралась и уехала. Видно, выпросила у кого-то денег на билеты. Друзья-то были многие взрослые, у кого околачивалась…  Рюкзак только взяла. И к кому? К полоумной бабке, мамаше моей, которая и не приезжала никогда.

- Полоумная? Не знаю. Вроде ничего. Они с Сашей дружили.

Иногда из дома неделями не выходила, не училась – у бабушки давление. Нельзя оставлять одну.

Елена Алексеевна кривит губы в бледной помаде:

- Когда Сашкой тяжелая была, собаки снились. Знала – не к добру.

Молчим.

- Вы отдохните с дороги, - встаю, достаю из комода полотенце, - в ванну можно сходить.

- Не в гостинице же…

- Отдохните. А потом сходим на рынок – Саше на завтра фруктов купим. И пряников – мучное можно.

Завтра в отделение опять пускают. А сегодня – чёрт знает: санитарный день какой, что ли. Ох и будет ору, что привела мать в палату. Ничего.

Мы идём на рынок и останавливаемся у лотка со всякими сладостями – крекеры, мед, халва. Вот там к нам и привязывается собака.

Маленькая собака, черненькая, лохматая. Подошла – прихватила игриво ткань на брюках Елены Алексеевны.

- Эй, бобик, не смей, - отгоняю, шуршу юбкой. – Чей ты?

Собака ничья.

- Бобик, - говорю, - нам не до тебя, нам домой пакеты нести.

- А у Саши есть собака? – Елена Алексеевна ставит пакет.

- Нет.

Какая собака. Кому до собаки сейчас.

- Давайте ей собаку возьмем? Выйдет из больницы – а там пёсик сидит в квартире, ждёт? А?

- А кормить собаку кто будет? Вы? Никто не знает, когда Сашу выпишут. С собакой гулять надо. Расчесывать. В ветеринарку возить, к врачу. К врачу, вы понимаете?

Я так боюсь, что начнётся – доченька, да в кого же ты себя превратила, я тебя девчонкой рожала, да…

Тогда Доминик начнёт кричать.

Сажусь прямо на асфальт, подобрав юбку. Елена Алексеевна в белых льняных брюках – она, конечно, не садится.

Чёрная лохматая собачка не уходит.

- Елена Алексеевна, нам бы поговорить.

- Поговорить? – маленькая женщина наклоняет голову, - не разговаривали еще разве?

- Нет. Ваша дочка изменилась.

Елена Алексеевна резко и несколько раз кивает – дергается подбородок, точно от плача.

- Знаю. Матери-то звонила. Всё знаю. И не вчера началось ведь.

- Хорошо.

Назавтра обе входим в палату – Елена Алексеевна останавливается на пороге, смотрит сперва на спящую старуху, потом на женщину с телепрограммой на средней койке, и только потом – на Доминика.

- Здравствуй, сынок, - говорит она.