В парке Бенрат

Недавно я был в Дюссельдорфе. В парке Бенрат, неподалеку от розового дворца, где весной царствуют  крахмальные гордецы тюльпаны, изящные кружевные астранции, наполеоновски надменные гиацинты, дуреющие от собственного аромата, и белые немецкие лебеди томно разглядывают свои отражения в водах Рейна, хорошо было бродить длинными, мягкими вечерами, погрузившись в мысли настолько глубоко, что всё окружающее переставало существовать в реальности, а становилось всего лишь картинками в «волшебном фонаре».

Мне не хотелось ни с кем общаться и тем более знакомиться, поэтому я выбирал самые безлюдные аллеи и самые безлюдные часы. И вот, неспешно бредя по одной такой, со знаменитыми подсвеченными скамейками (которые выглядели так, словно феи осыпали их своей волшебной пыльцой, и манили романтические парочки и философски настроенных одиночек, а на самом деле являлись пыточным орудием, поскольку неоновый свет привлекал огромное количество насекомой мелочи, которая чувствовала себя хозяйкой положения и скамеек тоже) я увидел немолодого мужчину, любовно баюкающего в руках трубу. Он явно собирался играть, играть в пустом в этот час парке, играть наступающей ночи, себе, своим мыслям и мечтам, такой отсутствующий был у него вид. Мне не хотелось спугнуть его, так сильно было вдруг возникшее чувство сродства с человеком, взыскующем одиночества не тишины. Не знаю, как объяснить это, но мне стало ясно, что он жаждет объясниться с миром с помощью своего искусства, своего умения (или неумения – я не слышал еще ни звука, возможно, он был просто дилетант или самоучка, но это было неважно в тот момент) и зрители, могущие выразить мнение, отнюдь не порадовали бы его, даже если были молчаливой тенью, мелькнувшей на окраине взгляда. Поэтому я тихо свернул и постарался отойти как можно дальше и быстрее. Я невольно напрягал слух, надеясь услышать его музыку, но не услышал ничего.

Назавтра я много думал о встреченном мною чудаке-музыканте и вечером, гуляя по парку, свернул на ту аллею, где видел его. Признаюсь, мною владело банальное любопытство. Он сидел на той же скамейке, так же держал в руках трубу, нежно и любовно, но в этот раз был не один – перед ним сидел белый лебедь. Я застыл, ожидая чего-то удивительного. Обстановка располагала, и предчувствие не обмануло меня – человек поднес трубу к губам и заиграл. Нет, он не был дилетантом-самоучкой. Он играл одинокому белому лебедю, одинокому бледному вечеру, одинокому странному и усталому миру – одинокий и странный музыкант. Я не помню, сколько простоял, слушая их разговор. Но больше всего меня поразило то, что лебедь не уходил, он продолжал всё так же неподвижно сидеть почти у ног мужчины и слушал – наверняка слушал! – его музыку. В какой-то момент мне стало неловко, словно я стал свидетелем чего-то очень личного, интимного, не предназначенного для посторонних праздно-любопытных глаз и ушей. И тихо ушел, как в прошлый раз, только на этот раз меня провожала музыка.

Несколько дней подряд я, не в силах совладать с каким-то болезненным любопытством, прокрадывался – не могу подобрать более точного слова – в отдаленную аллею и всегда видел одну и ту же картину: мужчина с трубой играет белому, неподвижному лебедю.

Мне нужно было уезжать и, напоследок, я решил все-таки разузнать о невольном знакомом. Для меня он был уже знакомым, тогда как я оставался всего лишь шелестом шагов за его спиной, на который он вряд ли даже обращал внимание.

Выйдя в парк, я нашел одного из смотрителей парка, в чьи обязанности входило кормление лебедей и уход за ними:

— Вы не подскажете мне…  — честно говоря, чувствовал я себя довольно глупо, — ммм… я тут недавно видел музыканта в парке. Он играл, сидя на скамейке, играл белому лебедю. Ну и вот… — вопросительный взгляд служителя меня смущал, — одним словом, вы не знаете кто он?

Служитель учтиво склонил голову и сказал, не торопясь и слегка растягивая слова, как уроженец Эльзаса:

— Это господин Вернер. Он давно уже не выступает из-за болезни. Приходит играть в парке самому себе и не любит ни с кем общаться.

— Но лебедь?...

— А, лебедь. Это старый Штраус – мы так его зовем. Он хромой, нет одной лапы, а другая покалечена. Плавать не может, но упрямый. С трудом добирается до скамейки, всегда одной и той же, уж не знаю, чем она ему приглянулась, и сидит там часами. А потом кто-нибудь из служащих относит его в домик для лебедей. С ним хлопотно, но не убивать же калеку.
А господин Вернер слепой, он наверняка даже не знает, что Штраус вечно сидит под его любимой скамейкой.