Твоя мама

Мой ключ подходит, но непривычен к руке. Дверь, обитая коричневым, кожаным – и раньше такой была? Я не помню. 
В прихожей пахнет сырым полом и собачьим кормом – помню, как пахли куртки и тёплые платки – всё, что лежало на вешалке; и как забрызгивала сладкими дешёвыми духами, взявшимися в квартире неведомо откуда – подарил кто, купил на развале у метро, или просто отдал. 
Отдала. Тётя отдала. Всегда от неё была и пудра в синих перестроечных банках, и чьи-то ношеные чулки, и лампадное масло, и молоко, что полгода стоит без холодильника. 
И духи «Sexy girl», пахнущие сахаром, нестираным красным шарфом и сухим собачьим кормом. 
Я и теперь точно чувствую их в прихожей, хотя флакон опустел два года назад, а больше нам такие никто не отдавал. 
- Щи разогреть? – говорит твоя мама. Иду в кухню – на столе чищеные апельсины и мисочка с винегретом. 
- Да я не голодная, - сажусь на диван. Кошки запрыгивают на колени. Но что-то не так. 
- Не болеют?
- Колтуны были – обстригли. 
У черно-белой кошки шерсть теперь коротенькая-коротенька, щекотная. Под ладонями неровная – сами стригли, ножницами – а неудобно, хотя и тихая Мурка моя. Не моя уже. 
- А так не болеют, дерутся, - твоя мама не садится рядом со мной, так и рассказывает – наскоро, спиной. Потому что у неё посуды немытой; потому что нужно пришить пуговицу к куртке; потому что сырость в прихожей не чудилась, а затеяли в субботу мыть полы. В воскресенье бы не стало. И сама не мыла, и нам запрещала. То есть не запрещала – а просто нехорошо. 
Мы не мыли, и лежала на линолеуме грязная собачья шерсть. 
- Может, хоть чайку? 
- Пойдёмте вещи смотреть? – не хочется чая. На столе, в праздничных красно-синих фантиках, лежат конфеты. Разворачиваю фантик: производство – Киев. Продавать стали. Раньше не видела. Долго. 
Без чая ем конфету. Вкусная. 
Скомканный фантик убираю в карман. Поищу потом такие. 
Твоя мама открывает шкаф. В нём мало моего осталось. Платья самые красивые давно сложила в красный пакет из «Ашана», увезла и пакетики бисера, и тёплые колготки. 
Даже белые новенькие коньки –  пролежали бездумно в коробке, не каталась. Стану ли теперь? 
Да, видимо, не всё забрала, раз поехала – твоя мама звонила несколько месяцев, звала. У тебя пальтишки тёплые остались, сапожки хорошие. Приезжай, посмотри. А то вы деньги тратите, а в шкаф не заглядываете. Приехала бы.
Я приехала. 
- Молодой человек-то пусть тоже поднимется. 
- Да ему по делам еще ехать, - вру. Какие дела - в Люберцах. Хотя снег разгребли и метро построили, а всё равно на окраину приехала. Муторно, мутно, собачьи стаи. 
Твоя мама достаёт из шкафа чёрную кожаную куртку. 
- Это не моя. 
- Да как же не твоя? - трогает молнию, заклёпки, - точно твоя. Плечи узенькие…
- Это не моя, - книжки в шкафу перемешались, покрылись пылью, выцвели. Плохо. Странички Маркеса вылетели, расклеились. И если захочу собрать – не получится: вот – седьмая страница; вот – семидесятая. 
Складываем в целлофановые пакеты мои джинсы, и свитера, и рубашки. 
А можно ли забрать из квартиры всё-всё своё, чтобы не осталось старых зубных щеток, чеков, запаха? 
Твоя мама ищет еще один пакет, потому что пальто серое, сапожки, да мало ли чего – книги тоже нужно взять, вытереть от пыли, перечитать. Подхожу к книжному шкафу, наклоняю голову, смотрю. А там «Окаянные дни» - но не помню, кто из нас покупал. 
И тогда поворачиваюсь к тебе: 
- Можно, я заберу?
Ты киваешь, и пахнет с кухни яблочным средством для мытья посуды.