Зарянка

В июле у меня перестала кружиться голова.

Оттаяло.

Отпустило.

Мы с тобой едем серо-красной электричкой казанского направления, кругом по скамеечкам – рассада, синие пакеты, белая лохматая собачонка на поводке, женщины с голыми полными руками. Каждая в сарафане, каждая пахнет снытью и лебедой, прошлогодней картошкой. Скоро каждой под ногти ляжет земля.

Только не нам. Не мне. Мы вообще не на дачу – поэтому на мне белое длинное платье, выстиранное, просушенное на балконной нейлоновой веревке. За весь первый курс медколледжа – впервые красивое платье.

У тебя за плечами гитара в чехле – моя. Спрашиваю – не тяжело? Ты отмахиваешься.

Хочешь – не поедем?

Ты молчишь.

Осторожно, двери закрываются. Следующая станция – «Цементный завод». В тамбуре стоит женщина в белом платке, с цветастой сумкой на колёсиках. Ты помогаешь ей выйти на платформу, ставишь сумку в битое бутылочное стекло и асфальтовую крошку.

Она бормочет.

Не за что. Никакого цементного завода нет – только лес.

У костра лежит вчерашняя варёная колбаса и тёплый яблочный сок в коробке. В палатке у организаторов пахнет сосновыми иголками – вдыхаю, наклоняюсь.

Ты чего?

Ты спрашиваешь. Я могу петь. В глазах темно полсекунды, но организаторы ждут – нас никто не пустит на главную сцену, пока не сыграем в душной палатке. 

Голова кружится, но это скоро пройдёт.

Пойте, говорит толстая женщина в золотых очках. Она устала – слушала с самого утра. Сколько этих бардов с первой электрички было – не сосчитать. А мы чуть ли не последними получились.

В припеве ты сбиваешься. Улыбаюсь тебе, женщине в очках – простите ли нас, потому что ехали по жаре с самого Казанского, дышали горьким пивом в тамбуре, не разговаривали.

Хорошо, говорит женщина. Папа с дочкой?

Нет, говоришь ты.

Я разглядываю босоножки.

- Понятно, - теперь она старается не смотреть на нас, - на сцене вас как представить?

- Зарянка.

Женщина не верит, но я показываю раскрытый паспорт. Тогда она записывает у себя в протоколе наши имена.

Мы выходим с тобой на маленькую сцену и пахнем цементом, пылью, слойками, купленными на вокзале, и микрофон хрипит в лицо, и тебе сорок восемь, а мне семнадцать.

***

Три месяца назад в моей комнате не было воздуха. Был звон. Сообщение. Потом звонок.

- Привет. Что делаешь? - голос у Алёны ненастоящий, веселый, встревоженный.

Узор по покрывалу диванному вьётся, складывается в рыбок, в водоросли, в спирали.

- Ты же кровь сегодня сдавала?

А мы все в девять ходили, всем курсом.

- Шестьдесят семь  гемоглобин. Тебе отвод дали, на месяц. Иди в поликлинику. Слышишь?

Я не испугалась – и пошла на пары, не в поликлинику.

Я полненькая, в чёрном. Платье не по росту. Лицо румяное, некрасивое, полнокровное. Не может быть у меня низкого гемоглобина – он у хрупких, нежных.  Не у меня.

Ты читал терапию и ходил в джинсовой рубашке – каждый день в одной и той же. С маленькой дырочкой возле локтя.  Ты всегда делал перекличку – как в школе. Говорил, что любил давнюю свою институтскую самодеятельность, даже песни сочинял.

А сейчас сочиняете?

Да у меня и гитары нет, отвечал ты. Только вы теперь вместо всего.

Зарянка, сказал ты. Я встала. Перекличка.

И сразу тёмное ударило в глаза, залило чернилами. Не следите за собой, сказал ты. Это потом, у медсестры.

В июле я взяла твою рубашку домой и зашила маленькую дырочку возле локтя.