Опоздание

1.

... - Так, ладно, ты пока присядь. Посиди. Я пойду кофе куплю в аппарате. Мелочь есть у тебя?
- Да-да... Конечно... Была вроде... - я стал спешно-беспорядочно обхлопывать себя по карманам, как только что убитого. Отчасти так и было - опоздав на регистрацию авиарейса, я мало что сейчас соображал: есть ли у меня деньги, вещи, сигареты... Да какая разница вообще! Особенно сейчас, в этот самый момент, когда я совершенно механически выудил из кармана куртки все круглые на ощупь железки, что там были и, поскольку ничем иным, как монетами, им быть не приходилось, ссыпал их в протянутую ладонь моего друга. Андрей испытующе посмотрел на меня - в его взгляде я поймал искорку азарта мальчишки, для потехи только что оборвавшего мухе крылышки и наблюдающего, как она теперь будет жить. Мы знали друг друга слишком давно, чтобы в самых удручающих ситуациях  не считывать в глазах друг друга этой неконтролируемой искорки. Итак, он посмотрел на меня, похлопал по плечу и невозмутимо пошел за кофе.
Карточный домик этого дня рушился на моих глазах все более и более комически. Еще полчаса назад  мы беззаботно ехали по залитой сентябрьским солнцем  трассе в аэропорт Минеральных Вод , весело обсуждая  мой предстоящий полет. Я говорил, что немного побаиваюсь, потому что не летал уже много лет, а Андрей подбадривал меня своими воспоминаниями перелета через Атлантику, когда, еще в школе, ему довелось побывать в Америке. Окно с моей стороны было открыто, я курил, любуясь, как услужливо, совсем по-официантски, ветер аккуратно сбивает пепел с едва выставленной в самый уголок окна сигареты. Иногда я подставлял лицо этому ветру и с приятцей чувствовал, как он пытается похитить из сощуренных, напуганных скоростью глаз защитные слезы... Как же нелепо было ощущать, что эти слезы, вызванные столь приятным моментом, стояли в глазах сейчас - как обманутые всевозможными правительствами и финансовыми пирамидами люди на площади.

- Увы, обменять ваш билет невозможно, - с профессиональным сочувствием говорит нам женщина в окошке кассы, - поскольку он скидочный. Так что, молодые люди, как ни жаль, вы подарили четыре тысячи рублей авиакомпании. В следующий раз не опаздывайте.
Все таки хорошо, что она употребила это "молодые люди", словно добавив немного теплой воды в холодный душ своего ответа. Мне стало чуть легче. Я стал понемногу возвращаться к реальному положению вещей, как достигшее земли существо, имеющее ноги.
Когда мы вышли из здания аэропорта, я достал из внутреннего кармана куртки свой билет. Взглянул на помеченное розовым маркером время вылета: 13-20.
- Мистика какая-то... - сказал я. - Вот как, скажи, купив неделю назад билет, можно вбить себе в голову, что вылет в 14-30 и преспокойно положить билет в паспорт, а паспорт - на тумбочку. Всю неделю ходить мимо этой тумбочки - то с кофе, то с бутербродом, даже не подозревая, какая катастрофа затаилась там, под обложкой. И паспорт, как назло, ни разу не пригодился в отпуске...
- Ну да... - тоном присяги "Наполеону из третьей палаты" начал Андрей. - Ты же отдыхал, никуда не ездил, зачем тебе паспорт...
- ...И приехали, как положено, за час... - продолжал я обрисовывать фантомные очертания только что ампутированного куска реальности, - 13-16 было, когда зашли в аэропорт...
Мы закурили. Курили молча, глядя, как в такси загружается компания колоритных молодых людей - загорелых бородатых парней в банданах, с огромными туристскими рюкзаками, к которым были прилажены свернутые карематы. "Вот, нормальные люди, - думал я, - прилетели, никуда не опоздали, сейчас поедут покорять какой-нибудь живописный маршрут в горах..."
И когда я представил себе, как тщательно они собирались, как внимательно, до мелочей, планировали свое путешествие - еще зимой, быть может, где-нибудь в Москве или в Питере, как заслуженно они совсем скоро пожнут плоды своей пунктуальности и аккуратности, да и уже пожинают - вон как беззаботно улыбаются, шутят, полной грудью вдыхают воздух свободы! - о, в этот момент я испытал столь беспощадную ненависть к себе, что мне вдруг захотелось поглубже забиться в свой чемодан и ничем там не выделяться до такой степени, чтобы, выискивая в нем что-то нужное, меня сто раз раздраженно переложили с места на место, досадуя, что вообще взяли, и не стоило брать на самом-то деле...
- Ну что, пошли к машине? - бодро сказал Андрей, затушенным окурком ставя точку в этом абсурде.
- Пошли, - коротко цыкнул я сквозь зубы и с энтузиазмом рванул к себе чемодан, как будто и впрямь приходилось сейчас поднимать в числе прочих вещей себя самого - никчемного и тупого.

"Значит так" - некоторое время, пока Андрей устраивался в водительском кресле, заводил машину, что-то проверял, что-то высматривал вокруг себя, эта фраза, "значит так", висела в застывшем воздухе салона, несказанная еще, но уже столь очевидная, с трудом выдерживающая наше молчание, что, из двух на выбор, мой дар речи показался этой фразе, видимо, наиболее слабым участком фронта для прорыва.
- Значит так, - сказал я, - домой мне возвращаться никак нельзя. Это так глупо и стыдно, что мать этим я расстраивать не хочу. Ты можешь сейчас отвести меня на ж/д вокзал в Пятигорске?
- Да, могу. Мне, правда, к трем надо быть в Железноводске по работе, но ничего, думаю, успею. Ты хочешь поездом ехать?
- Да. Возьму билет на любой поезд через Москву. Прямой до Питера сегодня уже ушел.
- Может, не стоит так, с плеча? Почему не взять билет на завтра прямиком до Питера?
- Нет, появляться дома вообще не вариант. Понимаешь, в каком-то смысле я уже улетел, меня как бы здесь нет. Поэтому сейчас просто отвези меня на вокзал и ни о чем не беспокойся.
- Денег хватит на дорогу? - спросил Андрей, поглядывая на меня с тем самым мальчишеским азартом.
- Да, хватит. Конечно, я рассчитывал распорядиться ими иначе, но ничего, выкручусь. В общем, план будет такой: ты оставляешь меня на вокзале, едешь по своим делам, дома всем говоришь, что отвез меня в аэропорт, проводил в лучшем виде и все такое... Окей?
- Да, ясно. А у тебя ведь в Москве пересадка должна быть, не?
- Да, вроде бы полтора-два часа в Москве должен был пробыть. А что?
- Ну, если уж совсем четко следовать этой легенде, то часов в пять неплохо бы позвонить матери - типа я в Москве, все нормально, не переживай. Думаю, так лучше будет.
- А что, вполне дельная мысль. Это ты хорошо подметил. Так и сделаю.
- Ну и еще один момент. Во время полета связь не работает, поэтому лучше сейчас выключить телефон, а на время пересадки включить, чтоб совсем правдоподобно было.
Я поспешно достал телефон из кармана и выключил его.
Мы посмотрели друг на друга и не смогли сдержать смеха. Сжимавшая мне сердце злоба на себя потихоньку уступала место чувству начинающегося приключения. Это было сродни чувству легкого алкогольного опьянения, которого, как утверждают любители экстремальных развлечений, можно достигать и без вливания в себя известных жидкостей.
Но дело было даже не в таящейся впереди неизвестности - неизвестности весьма и весьма сомнительной, но в том, что на месте внезапно рухнувшего плана на этот день только что зародился и с каждой новой поправкой к нему обретал все большую стройность новый план. И, как всякий человек, оказавшийся в ситуации, подобной моей, я стал спокойно проводить в уме учет тому, что у меня есть - вещи, деньги, документы, сигареты... Я до мелочей вспомнил содержимое своего чемодана - и не нашел там ничего лишнего, что отчасти вернуло мне то чувство легкости, которое я испытывал по дороге в аэропорт.

2
- Ну, давай, что ли,- вытащив из багажника машины мой чемодан, Андрей аккуратно поставил его на землю. – Позвонишь, как возьмешь билет, ладно?
- Ладно, - сказал я, глядя в глаза своему лучшему другу и заметив в них отражение собственного незавидного положения, отчего на мгновение мне стало опять тоскливо на душе. – Вот увидишь, когда приеду через год, будем вспоминать этот случай как анекдот. Вот увидишь, так и будет!
Мы коротко обнялись и, не имея больше ничего сказать друг другу, разошлись. Несколько времени я стоял на месте, наблюдая, как его синий «Ауди» робко вклинивается в поток машин на прилегающей к вокзалу улице и, когда он скрылся за ограничивающим обзор зданием, я, не без удовольствия ощущая, что отныне рассчитываю только на себя, бодро направился к главному входу на вокзал.
У касс дальнего следования, как обычно, была очередь. Я взглянул на настенные часы – они показывали начало четвертого. Фантомные очертания утраченной реальности до сих пор не давали мне покоя. Сейчас, вынужденно бездействуя в очереди, я вновь представил себя летящим в самолете – спокойным, безмятежно открывшим взятую в дорогу книгу. Близко, все еще очень близко находился от меня этот злополучный самолет, еще не вылетел он за пределы досягаемости радара моих мыслей. И это делало ожидание в очереди почти невыносимым.

- Здравствуйте. До Москвы есть билеты на сегодня? – голосом, заострённым надеждой, выдохнул я в окошко кассы.
- Да (о, аллилуйя!). Поезд Владикавказ – Москва. Отправление из Минеральных Вод в 22-30.
- Один билет пожалуйста!
- Ваш паспорт…

Когда я вышел с вокзала с купленным билетом в кармане, солнечный раннеосенний пятигорский день с едва уловимой медью начинающегося вечера показался мне необычайно хорошим. Первым делом я решил перекусить. Зашел в первое попавшееся бистро, взял черного кофе и пирожков. Самое время было набросать план следующего этапа приключения. Этот этап получил рабочее название: «Коротание времени до поезда». Время… Сколько времени, кстати? Привычным движением я полез в карман за телефоном. Стоп! Он же выключен. Я вспомнил советы Андрея по поводу точного следования легенде. «Ну что же, - подумал я, - ничего страшного не случится, если я на минутку включу его, чтобы узнать, который час». Вслед за приветствием Nokia на экране я с облегчением обнаружил, что никаких сообщений и оповещений о пропущенных звонках нет. Вот и славно. Значит, я благополучно лечу и, что еще важнее, так же думают люди, для которых эта легенда была придумана. Мама спокойно дорабатывает свой рабочий день и грустит, конечно, вспоминая сегодняшний момент прощания со мной. Я вспомнил слезы в ее глазах и вдруг осознал, что как бы взял ее слезы с собой в дорогу. Вернуть их ей в следующий приезд, увидеть их снова в ее глазах слезами счастья встречи несомненно стоило того, чтобы разыграть сегодня всю эту комедию. Иного выхода по отношению к материнским слезам я для себя не видел.
Итак, часы мобильного телефона показывали 15-54. Шесть с половиной часов до поезда. Я решил часов до семи пробыть в Пятигорске. Весьма желательно было переместиться в места поукромнее, например, в Цветник. Я боялся невзначай встретить общих с матерью знакомых, да и вообще знакомых из родного Лермонтова – слишком маленького городка для того, чтобы не знать в нем каждого второго жителя в лицо. Допив кофе и дожевав пирожки, я вышел на улицу и, с удовольствием похрустев суставами пальцев ничем не занятых рук (чемодан я сдал в камеру хранения), отправился пешком через проспект Кирова в парк Цветник, отчасти для конспирации не замедлив надеть солнечные очки.
Путь был, как нельзя более кстати, неблизким. Проспект пересекал всю центральную часть города, ограничиваясь с одной стороны вокзалом, а с другой – Цветником. Поэтому я смело отнимал от пока неубитых в Пятигорске запланированных трех часов как минимум минут сорок. Шел не спеша, с самовнушенным любопытством рассматривая простиравшиеся по сторонам окаймленного почтенными каштанами бульвара летние веранды заведений и стеклянные витрины магазинов, будто был здесь впервые. А ведь как здесь все было вопиюще знакомо с самого детства! Проходя мимо ювелирного магазина, я с удивлением не видел на его месте славной дешевой забегаловки, доброй кормилицы моих студенческих лет. Или же, напротив, с ностальгическим уважением отмечал, что магазинчик DVD/MP3/CD все еще стоит, до сих пор не снесенный очередной волной цифровой эпохи. Бульвар по центру проспекта представал передо мной сразу всеми своими слоями, смешивая в одно существующее ныне и бывшее ранее, отчего мне вдруг пришла мысль, что единственную историческую ценность в наше быстрое время может представлять лишь человеческая память, память отдельно взятого человека в частности.
Стоит признаться, что меня опьяняло ощущение игры, которую я сам для себя придумал. В сонном, за всю жизнь набившем оскомину городе вдруг появилась необходимость тревожно оглядываться, скрывать глаза, искать безлюдные места… Конечно, некоторые мои местные друзья вели себя здесь схожим образом и я их хорошо понимал, но все же «внутренняя эмиграция» - явление особого порядка и заслуживает отдельного рассказа. А я шел по бульвару в солнечных очках и понимал, что через три часа я буду в Минеральных Водах, ранним утром послезавтра – в Москве, а вечером того же дня должен быть в Петербурге, хоть убейся. Это так развеселило меня, что я решил по пути купить себе мороженого.
От продолжительной ходьбы мне стало жарко. Я снял куртку и надел ее внакидку. Впереди показалась невысокая каменная арка, обозначающая вход в Цветник. Я выбросил в урну обертку от мороженого, облизал пальцы, поправил куртку на плечах и неторопливо побрел в парк, словно солдат на водах.
Что я буду делать в Цветнике, я пока представлял себе лишь в общих чертах. Для начала, пожалуй, стоило бы подняться на обзорную площадку на горе Горячей; может быть, традиционно взобраться на всегдашнего кумира «кефирников» - бронзового орла, хотя для человека, прожившего в этих местах большую часть жизни, это было бы сравнимо с покорением этажа со своей квартирой без помощи лифта – просто так, для свежести впечатлений. Поэтому от идеи с орлом я быстро отказался. Поднявшись на площадку по зигзагообразной дорожке, я, справившись с одышкой, в миллионный раз оглядел слева направо и справа налево раскинувшийся внизу необъятный частный сектор Горячеводска (район Пятигорска – прим. автора), разбросанные по всей панораме предгорья горы-лакколиты: Юцу, Джуцу, Золотой Курган, Зеленую, и, наконец, венчающий эту величественную картину Эльбрус, расположившийся в хищной челюсти Главного Кавказского хребта исполинским коренным зубом Великой Мудрости. На этом месте по-настоящему здорово заниматься только двумя вещами – курить и целоваться. Я вынул из пачки сигарету, закурил, от удовольствия первой затяжки закрыл глаза, скрытые очками… Открыв их вновь, я несколько минут спокойно позволил себе глазеть на миловавшуюся парочку, расположившуюся поодаль, на каменной скамье. Так, глядя на них, я докурил, затем осмотрелся вокруг, увидел с другой стороны горы Эолову Арфу на скалистом отроге Машука и решил отправиться туда. Попутно я вспомнил, что один мой хороший приятель, музыкант, выкладывал в соц.сетях фото, где они с друзьями устраивали что-то вроде импровизированного концерта прямо там, и даже в дальнейшем собирались повторять это регулярно. «Посмотрим, - подумал я, - может быть, повезет встретиться». За этого приятеля я нисколько не переживал в плане сохранения в тайне моей истории. Он был слишком поглощен своей собственной легендой все то время, что я его знал.
Я еще раз включил и выключил телефон. 17-10. Кажется, я был уже в Москве.

3.

По плану пора было звонить матери из «московского аэропорта». Я вдруг осознал, что пока не могу взять и так вот запросто позвонить ей из Цветника и сказать: «Привет, мам, все нормально, я уже в Москве». Я еще раз посмотрел вниз с горы на муравьиные заботы облитого солнцем микрорайона: снующие туда-сюда разноцветные автомобильчики, трамваи, похожие на гусениц, человеческие фигурки, балансирующие между незначительностью и ничтожностью, - и понял, что здесь я боюсь высоты. Высоты своего вранья. Я решил пройтись до Эоловой Арфы: растрясти мысли, чтобы лишние из них высыпались из головы где-нибудь по дороге.
Нужно было немного спуститься с горы и по одной из парковых дорожек, удобно соединяющих две достопримечательности Пятигорска, идти через буково-дубовый лес к следующему подъему – непосредственно к Арфе. В тени высоких, старых деревьев стало прохладнее и я надел куртку.
Тут же я вспомнил, что совсем забыл позвонить Андрею, как обещал, после того, как куплю билет. Я включил и оставил включенным телефон. Теперь можно. И маме, и другу я решил звонить после того, как доберусь до места.

Обзорная площадка Эоловой Арфы в этот час была немноголюдна. День был будничный, но объяснить только этим сегодняшнюю немноголюдность было бы неверно. Просто так получилось. Место это очень посещаемое – как приезжими, так и местными. Удобное расположение: рядом отличная автомобильная дорога, соединяющая Провал со старым городом, а также нанизывающая на себя большинство санаториев на Машуке; легкий, совершенно неутомительный подъем сюда, плюс какая-никакая инфраструктура – чуть спустившись с площадки, можно выпить кофе или чаю, а также приобрести сувениры; все, что может напомнить приезжему курортнику о Пятигорске в его неизвестном будущем, пускается в ход местными умельцами и просто предприимчивыми людьми. Лишь одной важной вещи – туалетов – поблизости не было.
Как не было здесь сегодня и предполагаемого мной приятеля с компанией. Ну что же, значит нужно было как то суметь провести здесь время в одиночестве. Забираться дальше в парк, в сторону Провала, было лень, а возвращаться в город – слишком рано. Я сел на одну из свободных лавочек и набрал Андрея:
- Привет из Москвы! – сказал я, услышав в трубке нарочито подыгрывающее нашему секрету: «дааа…?»
- Привет, привет. Ну, как долетел?
- Отлично! Здорово все-таки: сел в самолет – и через пару часов уже в Москве. Это не двое суток в поезде тащиться.
В трубке послышался смех.
- Ну, все нормально у тебя? Билет купил?
- Да. Сегодня в пол-одиннадцатого уезжаю из Мин-Вод.
Я вкратце изложил ему детали моего времяпрепровождения. Еще пару минут потрепавшись на тему удачного перелета и мягкой посадки в Питере, мы разъединили разговор, «до связи».
Мне захотелось выпить чего-нибудь горячего. Я вспомнил про «кофе на колесах» на обочине дороги внизу и направился туда.

- Один капучино, пожалуйста, - сказал я молодому парню той привычной в этих местах армянско-итальянской наружности, когда в смуглом, черноглазом лице удивительным образом сочетаются энергия добросовестной работоспособности гастарбайтера, хитрая ленца торгаша, стерегущего куш покрупнее, и беззащитный аристократизм бесстрашно вымирающей породы. Продавать кофе ему определенно шло – так же, как могут идти очки или цвет рубашки.
Пока готовился мой кофе, я осмотрелся по сторонам; всё здесь как обычно: изредка проезжающие машины, шорох семейных велопрогулок, молодцеватые пенсионеры с палками для спортивной ходьбы, похожие на полоумных лыжников, потерявших зиму. Тихо, зелено и умиротворенно. Взяв протянутый мне стаканчик с кофе, я отошел от проезжей части по парковой дорожке подальше в лес и позвонил матери.

Я сказал ей самые простые слова, стараясь свести к минимуму телефонный разговор. Я смотрел вверх, на ветвистый зеленый купол деревьев, продырявленный голубым небом, замечал среди листвы каких-то маленьких лесных птичек, весело перепархивавших с ветки на ветку, заметил даже одну белку, пушистой ракетой взметнувшуюся по стволу старого дуба куда-то вверх, и говорил в трубку простые, но трудные слова: «Привет, мам. Я в Москве. Все хорошо. Долетел нормально». Словно какой-нибудь киношный колдун, я мысленно призывал весь городской, индустриальный шум, который только мог слышаться здесь, заглушить эту лесную жизнь, хоть она и проявляла себя в эти минуты довольно смирно. Я словно упаковывал всех этих птичек и белочек в глухие картонные коробки слов: «Привет, мам. Я в Москве…» и нервно отправлял эту несуразную бандероль по телефону. Когда я услышал в трубке долгожданное: «Ну, слава богу…», я почти физически ощутил звук шлепка почтового штампа. Отправлено. Я оглянулся. В нескольких шагах от меня человек пытался сфотографировать мелькавшую среди деревьев белку.

Это было почти всё. Оставалось лишь отзвониться по прилету в Питер, где-то после восьми. Но это будет еще не очень скоро. Я решил немного посидеть на обзорной площадке. Моя лавочка была по-прежнему свободна. Обстановка почти не изменилась: под куполом Арфы по-прежнему фотографировались приходившие и уходившие люди, другие лавочки были так же попеременно то заняты, то свободны, по каменным плитам площадки бегали чьи-то шумные дети. Было начало седьмого. Я решил почитать.
В кожаной сумке для документов у меня была пара книг. Томики стихов Цветаевой и Фета. Из родительского дома я взял кое-какие книги, большую часть которых вез в чемодане. Эти я решил носить с собой на случай как раз таких ситуаций – незапланированного свободного времени. Тем более, они были совсем небольшие, компактные и нисколько не обременяли. Недолго поразмыслив, я отдал предпочтение Цветаевой, так как мое положение оставалось все еще шатким, а ближайшее будущее – туманным.
Я читал стихи, время от времени отвлекаясь на происходящее или же просто делая созерцательные паузы между стихотворениями. Вид отсюда был еще более впечатляющим, чем с горы Горячей, так как Эолова Арфа расположена выше. Линия лавочек находилась поодаль от края площадки, который, будучи лишенным какого бы то ни было ограждения, просто оканчивался крутым горным склоном, в отдельных местах весьма опасным. Сидевшие на лавках родители, чьи чада резвились на площадке, постоянно окликали их, чтобы те не подходили к краю слишком близко. Нагая плоскость незащищенной площадки словно делала ближе небо и слегка бередила более или менее живое воображение сумасшедшей мыслью о внезапном разбеге и отчаянном прыжке в пустоту, совсем не страшную отсюда, с лавочки, потому что не было видно земли внизу – всегдашнего зеркала страха ссадин и переломов. Во всей своей живописной красоте открывались отсюда лишь далекие горы да зелень равнин, с удалением переходящая в синь.
Вдруг поблизости от меня остановились два велосипедиста – тяжело дышавшие, разгоряченные адреналином молодые парни на маунтин-байках. Я не успел заметить, с какой стороны они очутились здесь. Помимо обычной, курортной ступенчатой дорожки на Арфу, была еще одна – каменистый серпантин с двумя, проезженными временем в обличии автомобилей, земляными канавками. Эта дорога уходила вниз от Арфы, в сторону города. По ней сюда добирались торговцы сувенирами и все, кто настолько предпочитает автомобильные прогулки пешим, что готов был гробить свои машины на этой дороге.
Я предположил, что они занесли свои велосипеды сюда на руках с автомобильной дороги внизу и собирались сейчас с ветерком спуститься здесь, с этого серпантина. Они оживленно обсуждали свои впечатления, всеми порами молодости впитывая погожий день, уже ставший вечером. Передавали друг другу пластиковую бутылку с водой, проверяли шлемы и защитные щитки на коленях и локтях.
Вот и тронулись. Я некоторое время наблюдал за их напряженно-согнутыми силуэтами, словно вгрызавшимися в дорогу, оставлявшими позади лишь взметенную пыль и разлетавшиеся во все стороны камешки.
Когда они скрылись из виду, я захлопнул книгу, положил ее в сумку и встал с лавочки. Пора было и мне выдвигаться. Я оправил куртку, надел очки и пошел вниз по каменным ступеням.

4.

Тротуар, параллельный серому, ровному полотну автомобильной дороги, вел строго прямо, никуда не заворачивая. Пересекая парк, он затем превращался в протяженный каскад ступеней, целый лестничный ансамбль – с фонтанами, декоративными прудами и цветочными клумбами на коротких ровных участках между ступенчатыми спусками. Там уже начинался Старый город – с полутора- и двухвековыми особняками и домами, ставшими ныне либо единицами курортно-оздоровительной инфраструктуры Пятигорска, либо мрачными, заброшенными развалинами, окруженными наспех сооруженными металлическими заборами, дабы проходящие мимо не путали заброшенность этих зданий с общедоступностью.
Я шел по тротуару, приятно ощущая ногами плавный, неуклонный спуск. Настроение было ровно-безмятежным, как бильярдный стол. Навстречу приближалась пара молодых ребят размыто-гопнического вида. Кроссовки, унылые треники, подрихтованные качалкой птичьи грудные клетки под преимущественно белыми футболками, спортивные кофто-куртки с капюшонами, лица, отмеченные бледностью придонных обитателей социума.
Мы поравнялись. Вдруг слышу уже за спиной:
- Москаль?
Не реагирую, иду дальше, ожидая более четко направленной агрессии. Но ребята решили ограничиться этой прощупывающей провокацией, не дождавшись, что я приму на свой счет этот недонаезд. Удаляясь, я слышал, как они коротко поржали, обсуждая меня на своем, на бычьем.
«Ничего себе, - думал я по дороге, - неужели за два года я так изменился, что меня, плоть от плоти этих мест, принимают за приезжего? Еще и за москвича, что обиднее всего». Мне вдруг остро захотелось поскорее уехать. Склонный по природе своей к преувеличенно-сложным переживаниям простых вещей, я увидел в произошедшем некий знак – словно лимит моего пребывания здесь, оплаченный вроде бы безобидной ложью, исчерпан, и город как бы намекает мне, постукивая по циферблату своих часов, принявших обличье этой парочки гопников, - дескать, уважаемый, вам не кажется, что вы задержались? Я посмотрел время на телефоне. Почти семь. Можно было брать прямой курс на вокзал.
Преодолев многочисленные ступеньки, клумбы и фонтанчики, я оказался на небольшой площади мемориала памяти Неизвестного солдата. Тут же располагался огромный каменный Ленин, во вдохновенном порыве устремляющий взгляд на здание администрации Пятигорска, находившееся внизу, на другой площади, гораздо большей по размеру, чем эта. Две площади разделяла самая протяженная каменная лестница на всем бесконечном спуске из Цветника. Поднимаясь по ней  первый раз в жизни, вероятно, было бы интересно сосчитать ступени. Я этим никогда не занимался, но был убежден, что их число должно было что-то означать – слишком уж хорошо был спроектирован этот архитектурно-скульптурный ансамбль: Ленин, глядящий на здание мэрии с высоты, перпендикулярно пересекающая этот взгляд условная линия между гостиницей «Интурист» и высоткой Бизнес-Центра, и Машук со своей телебашней на вершине, нависший над этим геометрическим великолепием.
Я немного постоял возле Вечного огня, посмотрел на застойную зеленую воду забранного гранитом декоративного бассейна в центре площади, вспомнил свадебные фото родителей; на одном из них мама в бесконечном белом платье возлагала сюда, на широкий гранитный бортик, цветы. То ли отец на фотографии так поддерживал ее, то ли воздушное платье создавало такой эффект,– но на фото казалось, что она плавно подлетает к бортику с цветами в руках. Поэтому я в детстве называл маму Царевна-Лебедь. Интересно, помнит ли она?

Спустившись с этой «лестницы Иакова» из несбывшегося коммунистического Рая на грешную демократическую землю, я повернул на второй, большой площади, к высотке Бизнес-Центра, и пошел в сторону проспекта Кирова, намереваясь так же пешком дойти до вокзала.
- Воу, братишка, привет! – голос с одной из окаймляющих площадь лавочек показался мне знакомым и поэтому я, среди прочих прохожих, сразу, машинально принял это сугубо местное обращение в свой адрес.
В следующий момент ко мне уже вразвалку добродушно приближался высокий, загорелый, черноволосый молодой человек в слабо затемненных «стрекозиных» очках, одетый в яркую, цвета искр из глаз после удара головой о дверной косяк, обтягивающую футболку и джинсовые обтягивающие шорты, обнажавшие загорелые безволосые икры бездельника и пижона. Белые полоски укороченных спортивных носков над оливкового цвета мокасинами довершали этот образ пятигорского тусовщика.
Артурика я не видел уже года три или четыре. Мы познакомились с ним на одной из моих прошлых работ. Нас как-то безотчетно сблизила одна общая черта, которую мы друг в друге, может быть, и не подозревали. Я бы назвал эту черту «тоской по большим делам и далеким странам». Или же ее можно было бы назвать «провинциальным идеализмом». Артурик был армянином, но говорил на чистейшем «московском диалекте» с легкой примесью русского как неродного языка. А какой язык его родной, Артурик, может быть, не знал и сам. Думаю, для таких, как он, писатель Александр Грин и придумывал свои несуществующие, условно-средиземноморские городки.
- Где ты?! Как ты?! – набросился он на меня, ласково и почти незаметно для меня самого ощупав мои плечи и даже ребра с боков, как профессиональный вор-карманник.
- Да нормально все. Живу в Питере уже два года. Сейчас вот из отпуска возвращаюсь. Опоздал днем на самолет, теперь вот добираюсь поездом кое-как.
- Да ладно! – он смотрел на меня, но не тем, обычным при разговоре двух людей сфокусированным взглядом глаза в глаза, а словно рассматривая мое лицо по частям, настолько оно, видимо, не умещалось в его повседневном восприятии действительности. – Ну, и как тебе Питер?
- Хорошо. Мне нравится. Хотелось бы остаться там жить. Сам-то как?
- Я-то? Отлично! – Артурик сладко, будто бы коварно улыбнулся, как подвыпившая девица на комплимент. – Отдыхаю, гуляю, не работаю. – Эти слова он произнес с акцентом хвастовства, указав кратким поворотом головы в сторону оставленной им компании на лавочке, словно та была недавно купленной им машиной. Я чувствовал, что Артурик старался держаться со мной очень просто, по-приятельски, как бы давая понять, что даже если бы сейчас мы наврали друг другу про свои «дела», это не имело бы никакого значения. Я понимающе улыбнулся и приготовился протянуть ему руку для прощания. Эффект случайности этой встречи быстро гас, и пятиминутный спасительный грим для людей, отягощенных многочисленными ненужными знакомствами, неумолимо таял на моем лице, обнажая усталую, скучную рожу, отдающую все силы каждодневной борьбе за существование.

Мы тепло попрощались, энергично пожав руки и пожелав удачи друг другу, и разошлись с хорошими мыслями друг о друге, как мертвый с живым.

Я шел и думал, что, хотя мне и хотелось остаться здесь никем не замеченным, подспудно я желал обратного – какой-то случайной встречи, подобной встрече с Артуриком. Так любое событие всегда желает очевидца, наперекор разуму, пусть самому черному и злому, это событие организующему и вполне естественно желающему избежать свидетелей. Разум мой тянул канат в сторону самого заурядного и благополучного исхода этой ситуации, а сама ситуация, получившая толчок в виде глупого опоздания на самолет, хотела развиваться непредсказуемо, хотела преодолевать препятствия и получать впечатления. Наверное это можно было сравнить с мирно спящим в теплой постели человеком, которому снится пиратский абордаж, где он – первый, кто запрыгнул на борт захватываемого галеона. Однако я так же хорошо понимал, что никакой теплой постели нет; я просто идиотски поскользнулся и упал в воду, где и барахтаюсь, размахивая саблей, как в бою.
Неизвестность увлекала меня, но начиналась она в моем воображении после того, как я доберусь до Москвы. Мне еще никогда не приходилось нам бывать – это раз; я еще не знаю, как я оттуда доберусь до Питера – это два; денег у меня оставалось столько, что, вычитая в уме расходы на необходимую в ближайшие двое суток еду, пусть самую дешевую и дрянную, я не был уверен, что мне хватит на поезд до Петербурга – это три. Координаты предстоящего приключения были заданы, но сейчас, шагая на пятигорский вокзал, я ощущал себя всего-навсего маленьким мальчиком, которого заперли в темной комнате наедине со своим богатым воображением. Это было не приключение, а наказание за проступок.
Шел я быстро и угрюмо. Солнце почти село. Настроение стремительно падало. Хотелось есть. Войдя на вокзал, я забрал из камеры хранения свой чемодан, купил в пригородной кассе билет на электричку до Минеральных Вод - и те несчастные десять минут, через которые она прибывала на перрон, показались мне, человеку, только что убившему четыре часа, одуванчиком, растущим на краю окопа.

5.

Около часа спустя я вышел из электрички на железнодорожном вокзале Минеральных Вод. Стемнело. Начиналась другая, чуть  менее оживленная сторона никогда не прекращающейся вокзальной жизни. Минеральные Воды – узловая станция, с десятком пассажирских платформ и еще бОльшим количеством путей – пригородного и дальнего сообщений, запасных и кольцевых, - словно опутывающих станцию железной проржавелой, промасленной, просмоленной сетью. Станция казалась целым городом – небольшим, но светлым, живым и безопасным, резко контрастирующим с черной, пыльной пропастью самого унылого города в регионе. Сюда приезжали и прилетали люди со всей страны и тут же спешили разъехаться отсюда по гостиницам и санаториям Пятигорска, Ессентуков, Железноводска и Кисловодска. Минеральные Воды выглядели как город-урод в семье остальных – но тот урод, без которого никак не обойтись, о чем красноречиво свидетельствовало и само название: «Минеральные Воды», - будто спасительная магазинная вывеска хмурым похмельным утром. Транспортная функция города была развита явно в ущерб остальным; на выходе из огромного, торжественного, белоколонного здания вокзала в город, приезжий, если ему, за ненадобностью, удавалось просочиться через оцепление наглых, скользких «бомбил», незамедлительно попадал на уродливую, перекособоченную площадь, изувеченную торговыми палатками, а по углам и вовсе зараженную наползавшей из впадающих в площадь улиц гангреной мелкой торговли с рук. Это первое, неприятное впечатление безжалостно делала главным и единственным бесконечная типовая застройка горда. Если этому приезжему не к кому было пойти в гости, делать в Минеральных Водах ему было решительно нечего.
Я вошел на вокзал и направился в зал ожидания. Там, как всегда, был аншлаг. Свободных кресел почти не было, поэтому, едва завидев в дальнем углу зала одно, я сразу пошел туда. Контингент ожидающих был самый обычный: процентов шестьдесят – ничем не примечательная, приличная на вид публика; двадцать – солдаты-срочники, пятнадцать – люди, вынуждающие своим поведением называть их национальным меньшинством, - то ли уезжающие, то ли провожающие, но неизменно сбитые в шумные, развязные кучки, стреляющие по сторонам черно-масляными буркалами и словно напоказ громко обсуждающие между собой на своем языке что-нибудь, привлекшее их внимание. Наконец, остающиеся пять процентов – так сказать, «блуждающий процент», всегдашний объект повышенного внимания вокзальной полиции. Сюда относились плохо одетые, спящие, пьяные, - преимущественно, объединяющие в себе эти три признака. Вокзал прохладной осенней ночью сродни включенному фонарю в сырых ночных джунглях. Странные, невидимые при свете дня формы жизни слетаются и сползаются на электрический свет, обманутые этим внеочередным солнцем. Таковых я заметил в зале ожидания и сейчас. Сидя в кресле со своим чемоданом в ногах, я видел, как к одному спящему на трех креслах сразу мужчине, не очень чистому на вид, подошли двое полицейских и долго его тормошили, пока им не удалось наконец его разбудить и выяснить, куда он направляется. Мужчина, с характерной физиономией сильно пьющего человека, сказал, что едет в Волгоград и стал долго копошиться в своей ручной клади, в карманах, ища проездной документ. Наконец, он протянул полицейским измятую бумажку, они внимательно ее изучили и все же попросили мужчину пройти с ними. Обычная грустная вокзальная сцена спокойного наблюдения со стороны незнакомой человеческой судьбы, полной такого вот «повышенного внимания» и, может быть, привыкшей к нему, как к электрическому освещению, за которое не нужно платить.
Было всего лишь 20:30. Два часа до поезда. Я чувствовал себя здесь неуютно и почти физически ощущал время, с трудом переползающее из минуты в минуту. Большие настенные часы над входом в зал усугубляли это чувство медленного течения времени. Я пытался не встречаться с ними глазами, чтобы время, не стесняясь меня, шло быстрее. Но минутная стрелка передвигалась на следующее деление только тогда, когда я, не выдерживая, раз десять нервно взглядывал на нее, отдавая мне несомненно меньше того внимания, которое я на него затрачивал, - словно какая-нибудь кокетка. И все же я был рад каждой прошедшей минуте, потому что знал, что стрелка точно не остановится и тем более не пойдет в обратную сторону, поэтому продолжал этот мучительный для меня флирт.
Нужно было позвонить матери, сказать, что я благополучно приземлился в аэропорту Пулково. Когда я мысленно проговорил то, что я собирался сказать по телефону, мне стало невыносимо тоскливо. Вот и подошла к концу игра, итогом которой все остались довольны кроме меня, ее разработчика. До этого я все-таки летел, летел уже потому, что обо мне думали, что я летел, и было ощущение взгляда в иллюминатор на оставшуюся внизу землю. Я вспомнил пейзаж Горячеводска с горы Горячей и бесконечное небо с лавочки на Эоловой Арфе. И сейчас я собирался сказать, что я успешно приземлился и еду домой. Мне стало тоскливо от того, что с этого момента обо мне перестанут думать, поддерживать своими мыслями мой выдуманный полет, как крылья – ветром. И теперь эти крылья беспомощно опускались, оставляя меня совсем одного, заблудившегося на одном из уровней своей дурацкой игры.
Я вышел с чемоданом из зала, решив не оставлять его без присмотра. По пути к выходу на платформы купил в аппарате кофе. Выходя, огляделся в поисках места для курения. Такового поблизости не было и я просто пошел в места потемнее, в сторону ряда магазинчиков, за которыми угадывалась темная полоса запустения и захламления, выгодно прикрытая сенью нескольких деревьев. Зайдя туда, я увидел двух куривших продавщиц, болтавших друг с другом. Увидев меня, они, как все продавщицы, стервозно покосились, на миг прекратив свою болтовню. Когда я обернулся к ним спиной, их щебетанье продолжилось так гладко и невозмутимо, точно его только что сняли с паузы.
Я нажал кнопку вызова.
- Да? – в мамином голосе дрожали нотки долгого ожидания.
- Привет, мам. Ну, все нормально. Я в Пулково.
- Ну, слава Богу, сынок. А то я жду-жду, долетел-не долетел…
- Ну конечно долетел, мам. Как бы я тебе сообщил, что не долетел?
Мама знала мою привычку черно шутить, не любила ее, но когда я общался с ней в такой манере, ей было за меня всего спокойнее. Тут же, впрочем, она, как всегда, меня за это пожурила:
- Да не дай Бог… Скажешь тоже… Я же переживаю! Так ты как сейчас домой собираешься добираться? На метро?
Этот вопрос странным образом застал меня врасплох. Конечно, любая, более или менее подготовленная ложь должна учитывать встречные вопросы, но дело сейчас было не в том, что я не знал, что ответить, - хотя я ни разу не бывал в аэропорту Пулково. Этот вопрос был тяжел мне, как вопрос слепому, какой его любимый цвет. Он остро напомнил мне, что я очень далеко от Петербурга, что вокруг меня сгущается ночь и позади искрят матами две ощипанные курицы в форменных фартуках в горошек.
Замешательство владело мной считанные секунды, но казалось, что набухающая пауза сейчас разорвет телефон.
- Да. Сначала на автобусе до метро, а оттуда на Московский вокзал, на электричку, - как можно более буднично ответил я, словно изо дня в день ездил по этому маршруту.
- Ну, хорошо. Счастливо тебе доехать до дому, сынок. Звони.
- Ага, хорошо.
- Целую.
- Целую, мам.
Вот и всё. «Вызов завершен». «Длительность вызова 03:58:24». Новый мировой рекорд звонков из Пулково, под обоссанным деревом, не растущим на северо-западе России. Отныне я – тело, догоняющее свою душу, свое живое сердце, все то, за что обо мне беспокоятся, вспоминают меня близкие и родные люди. Дурак, конечно. Сам себе накрутил, навертел нелепых мыслей… Просто очень хотелось домой.
Я выпил кофе, покурил и пошел на вокзал в обход здания, потому что войти через выход, как в том анекдоте, было нельзя.
Вернувшись в свое кресло, чудесно оставшееся свободным, я решил посмотреть, что там мама положила мне съестного в дорогу. Открыл чемодан. Сразу поверх других вещей находился пакет с яблоками и орехами. «Так, яблочки это хорошо» - подумал я вслух, достал из пакета пару штук и аккуратно закрыл чемодан. Обтер одно яблоко краем джемпера и сделал первый, смачный укус. «Так-то оно лучше будет» - продолжил я цепочку мыслей вслух и посмотрел на минутную стрелку. Она, лишенная внимания на время моего отсутствия, прямо на моих глазах перешагнула на следующее деление. «Так-то лучше, милая, так-то лучше» - подбодрил я ее, с аппетитом вгрызаясь в кисло-сладкую яблочную твердь.

6.

Неожиданным приятным моментом, значительно облегчившим последний час ожидания поезда, было то, что сделал для себя поистине колумбово открытие – возможность приобрести в Минеральных Водах железнодорожный билет из Москвы в Санкт-Петербург. Пока девушка в окошке кассы бегала глазами по монитору своего компьютера, смотря рейсы на указанное мной время, я наблюдал за ее опущенным к экрану взглядом и не верил своему, такому близкому счастью.
Получилось, в общем, превосходно: послезавтра в полседьмого утра я прибывал на Казанский вокзал в Москве, а в 12:40 того же дня отправлялся в Питер с Курского вокзала на поезде Анапа-Санкт-Петербург. Флажок моего фактического прибытия в конечный пункт на карте моего путешествия можно было смело ставить. Теперь мои мысли всецело переключились на другое – шестичасовое пребывание в Москве. Как-то сразу, по своей натуре, я взглянул на это обстоятельство не как на досадную задержку в пути, но как на возможность. До этого, конечно, я и так отмечал дорогу через Москву жирным плюсом в своей, безоговорчно минусовой ситуации. Но я не знал, сколько времени там проведу и будет ли вообще это время приятным, учитывая возможную нервотрепку с уездом оттуда в Петербург. Я почему-то наивно полагал, что железнодорожное сообщение между двумя столицами по своей интенсивности носит чуть ли не пригородный характер. В этом я был сейчас разочарован: всего два поезда в субботу, не считая «Ласточек» и «Сапсанов», которые были мне не по карману. Но, учитывая благополучный итог это разочарование  можно было считать общеобразовательным. Я отдал деньги за билет и с веселым отчаянием прочел полученное тут же сообщение о списании с карты. Итак, баланс: 1000 рублей с копейками. Негусто для прогулки по Москве. Что ж, приходилось ограничиться целомудренным осмотром достопримечательностей в пешей досягаемости.

Поезд Владикавказ – Москва прибыл на перрон, вызвав у меня ощущение наступившего Нового Года или своего дня рождения. Наконец-то! Я покидал опостылевшую мне за последние восемь часов малую родину и входил в как всегда вызывающее особое настроение вагонное пространство. Настроение, когда ни радостно, ни грустно; специфическое состояние дорожной невесомости овладело мной, когда, после непродолжительной стоянки, я почувствовал первый толчок поезда и за окном сдвинулись с места с избытком освещенное здание вокзала, длинный ряд магазинчиков, снующие туда-сюда люди и горечь моего глупого опоздания.

Место мне досталось, на первый взгляд, самое неудачное – верхняя полка, рядом с туалетом. Мне казалось, что мне будет мешать соответствующий запах и бесконечное хлопанье дверью. Но на деле оказалось иначе: воздух тут был значительно свежее, чем в глубине вагона, а хлопал дверью из всех моих соседей на ближайшие три пролета чаще всех – я. По крайней мере, выход покурить не выглядел как крестовый поход или что-то вроде в этом роде. С ближайшими соседями также повезло: напротив меня ехали две грузные осетинки в годах: в длинных темных платьях и платках на головах. Они почти не разговаривали, большую часть времени спали, а когда не спали, то ели или просто сидели внизу и смотрели в окно с какой-то древней грустью.
Мне очень хотелось проспать до самой Москвы, чтобы эта утомительная лишняя дорога пронеслась во сне. После отправления из Минеральных Вод я наскоро разложил свою постель и завалился спать. Заснул я с огромным удовольствием. Кажется, даже с улыбкой. Ощущение долгожданной смены обстановки заслонило собой остальные неурядицы – сосущий голод (яблоки только раздразнили аппетит), безденежье, воспоминания о прошедшем дне… Спал я неожиданно хорошо для поезда и проснулся около десяти утра. Предстояло самое тяжелое – как-то провести этот день. Мне всегда было удивительно наблюдать за людьми, которые сутки-двое в дороге умудрялись чуть ли ни разу не подняться с полки, вырываемые из поездного анабиоза лишь физиологическими потребностями. Один раз, в одной из поездок, я попробовал так – и с трудом протиснул свою голову в открытые двери поезда, настолько распухшей она мне казалась.
А хотелось именно так, потому что ничего больше не хотелось.
Обратная дорога всегда давалась мне тяжелее. Дорожные впечатления, если не попадалось интересных попутчиков, теряли прелесть новизны для одинокого созерцания. В этот раз таких попутчиков не оказалось и я равнодушно смотрел, как мои соседи деловито суетились с приближением больших стоянок. Обычно я не упускал возможности выйти из поезда хоть на пять минут – подышать, размять ноги, выкурить сигарету-другую, непременно выпить местного пива на остановке в Липецке… Теперь же я выходил далеко не на каждой, лишь следя из окна, как выходящим из поезда в Россоши местные опять пытаются впарить свою копченую рыбу. А то и вовсе просыпал станции и полустанки. За всю дорогу до Москвы я потратил деньги лишь на бутылку минеральной воды и на два пакетика растворимого кофе у проводника. От голода меня спасли мамины котлеты, бережно завернутые в фольгу и еще сохранившие домашнее тепло.

Конечный пункт, Москву, я дважды путал в предутренних потемках с другими станциями. Я сидел, уже одетый, с собранными вещами, у окна и воображал, что – да, вот так должно быть долго и  начинается этот громадный, еще не виданной мной город: с бесконечной промзоны, микрорайонов с многоэтажными домами, казавшихся уже непременно городом, но вдруг прерывавшихся густым смешанным лесом. Я ощутил, что хочу непременно увидеть Москву издалека, а не сразу оказаться в ней. Так же в детстве я напряженно вглядывался в расселины между гор на подъезде к побережью, стараясь увидеть море, поймать это впечатление – вот оно, море!  - еще до того, как оно свершится, наступит вокруг, как понедельник после воскресенья. Глупо, конечно, было сравнивать живописную дорогу в горах с железнодорожными путями, при подъезде к городам всегда окруженными железнодорожной же инфраструктурой. Но детская привычка брала свое и сердце мое невольно билось сильнее в какой-нибудь Рязани-2, как будто это был своеобразный отчет, и на раз-два-три из рассветной дымки покажется что-то впечатляющее, как Останкинская телебашня или высотка МГУ.
Но Москва именно наступила; Казанский вокзал обступил остановившийся поезд со всех сторон , как ножны – меч. С чувством долгожданного прибытия я вышел из вагона, отошел чуть в сторону от потока людей, устремившихся к входу на вокзал, поставил чемодан на землю и осмотрел свой внешний вид: оправил куртку, отряхнул кое-где штаны, протер очень кстати оказавшейся в кармане салфеткой ботинки и, наведя прицел взгляда на высокий свод входа, решительно двинулся туда.
Все-таки утро – действительно лучшее время суток для решения важных проблем. Начинание всегда оправдывает возможный неудачный итог, а целый неизвестный день впереди всегда кажется союзником в утреннем начинании. Проходя по огромным залам, я внимательно читал многочисленные указатели, изучал схемы расположения и постепенно продвигался в нужном мне направлении. Первым делом я узнал в одном из информационных окошек, как добраться до Курского вокзала. До этого я думал, что он является одним из трех, окружавших известную площадь, но оказалось, что до него нужно было проехать одну станцию  на метро. Затем я разыскал одну из камер хранения и снова сдал свой чемодан. Налегке было гораздо приятнее бродить в незнакомом месте и порой даже заблудиться на одном из этажей, что было полезнее всего для получения в кратчайшие сроки полного представления о сложной системе громадного здания.
Было восемь утра. Позавтракав кофе с булочкой в одном из вокзальных бистро, я решил отправиться на Красную Площадь. Схема московского метрополитена при первом взгляде на нее неприятно поразила меня своим чудовищным отличием от петербургской. Я вспомнил, как кто-то из знакомых говорил мне, что московское метро проще и удобнее. Я силился выудить из глубин памяти лицо этого человека, чтобы разрисовать это лицо в стилистике этой схемы воображаемым фломастером.
Впрочем, учитывая свои сегодняшние незначительные потребности в подземном перемещении, я довольно быстро разобрался – первым делом нашел на схеме станцию Курская, а затем, как остервенелый берсеркер, нашел сердце исторического конкурента под разноцветным переплетением линий-нервов и безжалостно выдрал его – горячее и пульсирующее – на свет своего дикарского топографического ликования.

7.

Питерская подземка куда глубже московской. И дешевле. И проездные жетоны красивее. И поезда солиднее, в отличие от московских трамваев. Сравнивать больше было нечего, кроме людей. Люди были те же. То же чувство временности человеческого существования овладело мной и здесь. Выходили одни, заходили другие, а неизменный вагон, дребезжа, несся дальше, в глубину тоннеля.
Вот и станция «Площадь Революции». Здесь мне сходить. «Забавно, - думал я, - то, что в Питере называется Восстанием, в Москве обретает более высокий статус – Революция». Словно участники тех событий в двух столицах занимались похожими, но все же разными делами, и историческая справедливость отдала должное этому различию.
Выйдя из метро, я полной грудью вдохнул тихий утренний воздух. День однозначно намечался погожий. Людей на улицах было еще мало и я спешил этим воспользоваться, чтобы спокойно гулять, глазеть по сторонам, не боясь выпасть из городского ритма, - словно очутился на пустынном пляже или в лесу. По дороге к Красной Площади я встречал немногочисленных прохожих, половина из которых была сотрудниками полиции. Мне вдруг подумалось, что они тоже спешат воспользоваться этим тихим утренним временем, чтобы успеть постоять на страже порядка, как оно им и положено.

Первое, что я отметил, впервые в жизни оказавшись на Красной Площади, - она бесформенная и косая. Говоря иначе, я ожидал большего. Здесь не возникало ощущения геометрического замысла, как на Дворцовой площади. Мне даже показалось, что я оказался на пустыре – да, знатном, древнем, с тем самым ощущением «тайны, скрытой в каждом булыжнике», но – пустыре. И окружавшие его со всех сторон очень разные по своему стилю архитектурные сооружения - собор Василия Блаженного – помесь татарского шатра и пряника, Кремль – заостренный и строгий, в духе европейского Средневековья, Казанский собор, похожий на торт, и, наконец, главный магазин Москвы – словно остановились в нерешительности перед этим пустырем, отскочив в испуге от упавшей на площадь неизвестно откуда гранитной коробки с телом Ленина. Я пытался и не мог, оглядывая площадь, определить ее геометрическую форму. Она, несомненно, была, но все эти здания либо заступали за ее линии, либо пятились от них назад, как топчущееся на построении полусонное войско.
Настоящее впечатление на меня произвел лишь памятник Минину и Пожарскому. Я некоторое время постоял возле него, внимательно разглядывая этот запечатленный в металле диалог князя и городского головы, словно пытался догадаться, что же показывает размашистым, величественным жестом один другому? Каким он видят будущее России из своего семнадцатого столетия? Мне показалось, что этот жест указывал куда-то в сторону ГУМа.
В этот утренний час пустынную Красную Площадь готовили к очередному нашествию туристов. Заглядевшись на памятник, я едва не угодил под струю поливальной машины. Несколько таких машин методично-медленно ездили взад-вперед по площади, намывая и начищая брусчатку. Между краснокирпичных зубцов кремлевской стены я заметил камеры наблюдения, которые, казалось, внимательно следили за уборкой. «Главные камеры в стране» - подумал я и не спеша двинулся по Васильевскому спуску к Москва-реке.
Сейчас мне нужна была какая-нибудь точка для обзора, чтобы понять, в какую сторону двигаться. Невдалеке я увидел высокий, величественный мост через реку и пошел к нему.
С моста я действительно увидел Москву. В девятом часу утра, под ясным сентябрьским небом она была прекрасна. Тут был размах, та самая киношная «лепота». Это была столица. Я увидел, что если идти вдоль реки прямо, то дорога приводила точно к Храму Христа Спасителя. Его вид отсюда был совершенно непередаваем. Глубоко впечатленный увиденным с моста, я выкурил здесь сигарету, постоял еще немного, любуясь той самой «дремотной Азией, опочившей на куполах». Может быть, Есенин тоже стоял на этом месте, впервые приехав в Москву, когда придумывал эти строки? Вполне возможно. Что ни говори, а Петербург – это вдох, пережатый корсетом своих проспектов, вымуштрованная в кратчайшие сроки осанка линий, наспех разбитые, как яйца о край сковороды для завтрака очень занятого человека, парки. Петербург – это каждодневная гимнастика камня, обливание холодной невской водой, воля, способная сжиматься до блокадной нормы хлеба, до четверостишия Мандельштама, до единственного солнечного дня в месяце. А Москва… Москва  - словно любовь женщины, не ожидающей взаимности. Бог знает, кому она осталась верна, пережив свои пожары и разорения. Наполеон плюнул и уехал отсюда – не как побежденный солдат, но как уязвленный мужчина. Москва по-женски всегда ждет завоевания и потому, наверное, отбоя не знала от завоевателей.
И сейчас я смотрел на этот город, переживший столько пожаров, пожаров страсти, и понимал, что сердце Москвы – совершенно человеческое, и что его желания иногда не совпадали с патриотическими чувствами москвичей. Мне пришла мысль, что не любить Москву, не пытаясь ее завоевать, - это что-то вроде осуждающего вздоха старика на лавочке, углубляющегося в чтение газеты, когда рядом садится симпатичная девушка в мини-юбке.
Я спустился с моста и пошел по пешеходной дороге вдоль автострады. Идти до храма по моим расчетам было примерно с полчаса. Автомобильное движение здесь, вероятно, не ослабевало ни на один час в сутках, словно движение крови в артерии. Я смотрел на проезжающие машины, успевал разглядеть лица – в большинстве хмурые и озабоченные, сосредоточенные на дороге. Мне почему-то казалось, что среди них я вот-вот увижу какую-нибудь знаменитость, «человека с экрана». Но таковых среди проезжающих не было и я опять подумал о часто занимавшей мои мысли собственной теории «медиареальности», создаваемой не то что бы для оболванивания масс, но для самой идеи такого вот «высматривания», будто лица публичные должны непременно отбрасывать тень на лица не публичные, и эти, вторые, существуют в отдельно взятом индивидуальном восприятии действительности, как обстановка темной комнаты, едва освещенная включенным телевизионным экраном. Пару раз я, правда, видел проезжавшие кортежи из нескольких машин, своим видом обозначавших государственное значение своих пассажиров. «Наверное депутаты» - думал я. Здесь, в центре Москвы вообще «пахло властью», если можно так выразиться. Не деньгами, но именно властью. По дороге мне попадались какие-то загадочные пожилые мужчины, совершающие утреннюю пробежку вдоль все продолжавшейся кремлевской стены с неизменными камерами между зубцов. Мужчины были подтянутые, с сухими выражениями лиц и какими-то нежными, чуть ли не бритыми ногами в коротких шортиках. Аскетизм, присущий очень богатым и очень бедным людям, читался в их внешнем облике, словно эти две крайности человеческого существования действительно способствуют некому просветлению, о чем я, помнится, где-то читал.
Так, добросовестно отдавая свое внимание всему, что попадалось мне на пути, я очутился у входа в храмовый комплекс. Вход был свободным. Войдя, я оказался в маленьком, безукоризненно ухоженном сквере, прилегавшем к храму с одной стороны. Все в нем было прекрасно: бледно-розовые щебневые дорожки, идеально подстриженные зеленые газоны, самые изысканные по форме и содержанию цветочные клумбы. Гуляя здесь, хотелось быть лучше, как ни банально это звучит. Людей было немного, городской шум сюда странным образом не доносился. То есть, конечно, слышны были и тысячи проезжающих невдалеке машин, и гул самолетов в небе, но здесь они воспринимались, как ядерная война над бункером. Что-то тихо опустилось в моем сердце и расправило там свои мягкие крылья после того, как я вошел на территорию храма.
По своей всегдашней привычке долго и внимательно разглядывать памятники я задержался возле памятника императору Александру Второму Освободителю, казавшегося позабытым на краю сквера, у самой ограды. Император стоял на постаменте, облаченный в мантию, держась одной рукой за эфес своей сабли, а другую держа прижатой к бедру. Одну ногу император немного подгибал, будто только что сделал шаг с другой ноги, а эту доносил вслед, из-за чего поза выглядела немного неловкой.

Храм Христа Спасителя, казалось, вырастал из себя самого, как вулкан из окаменевшей лавы предыдущих извержений. Или же его можно было сравнить со снеговой вершиной горы, где само белое здание с золотыми куполами – это снеговая вершина, а все, что под ним – остальная гора. Это был поистине рукотворный холм: целая система мраморных лестниц, ведущих наверх, к храму, опутывала его; внутрь холма было множество входов под различными табличками-указателями: «музей», «трапезная» и даже «парковка». Храм стоял на своих административно-хозяйственных постройках, как киносказочный басурманский хан на живом холме из своих воинов, возжелав получше взглянуть на Киев. Со стороны это выглядело монументально, невольно порождая какие-то древнеегипетские ассоциации.
Поднявшись по одной из лестниц на площадку перед храмом, я не смог скрыть восхищения. Все таки странное определение – «религиозное чувство». Что оно такое? Из чего складывается? Я обошел храм кругом, не спуская глаз со скульптур на фронтонах и горельефов, отчего голова моя была постоянно запрокинута и я запросто мог бы споткнуться или врезаться во что-нибудь.  Желание перекреститься и помолиться зародилось в душе само собой: сперва смутное, робкое, скорее рассчитывающее, что не получится, что помешают, что, дескать, хотелось, да не вышло, но по мере продвижения вокруг храма все возраставшее, все менее считавшееся с возможными неудобными обстоятельствами. Я не был уверен, что здесь непременно обитает Бог, в существовании которого я тоже не был уверен, но я чувствовал, как каждый камень этого храма стремится туда, на небо, к Нему, как все это великолепное творение рук человеческих желает, чтобы Бог был. Я восхищался красотой во имя Бога и мне захотелось поговорить с Ним на языке молитвы, которым в бессознательном совершенстве владеет всякий, кто хоть раз в жизни пробовал писать стихи.

8.

Со стороны храма, противоположной той, к которой я поднялся, располагалось что-то вроде выставки под открытым небом. Два ряда двухметровых вертикальных металлических столбов, вмонтированных в землю, с укрепленными на них металлическими щитами. На щитах, под прозрачным пластиковым покрытием были помещены детские рисунки, объединенные темой Москвы, в сопровождении стихов известных поэтов на ту же тему. Я с интересом ходил от щита к щиту, рассматривал рисунки и читал стихи. Внезапно за спиной я услышал голос, явно обращавшийся ко мне:
- А знаете, что это такое?
Я обернулся. На меня смотрел невысокий, плохо одетый человек лет сорока, в контексте храма сразу напомнивший мне классический образ юродивого: струпья, лохмотья, горящие глаза. Первые два пункта у незнакомца, к счастью, отсутствовали, но глаза сразу выдали в нем этот тип безобидного  «божьего человека» не от мира сего. Я даже улыбнулся, предчувствуя какой-нибудь религиозно-философский диспут – настолько же серьезный для него, насколько потешный для меня.
- Это Храм Христа Спасителя, - ответил я. – Что же это еще по-вашему?
- Это не храм. Это – реактор! – слово «реактор» он произнес почти мистическим шепотом, словно выдавал тайну государственного значения.
- Вот оно что, оказывается, - ответил я тоном посвящаемого в эту тайну. – И где же этот реактор располагается? Под храмом?
- Нет! Сам храм – реактор! – почти рявкнул «юродивый», очевидно настаивая на том, что я должен слушать и не задавать лишних вопросов. – Люди сюда приходят и молятся, а храм питается их верой и накапливает в себе энергию, которую потом излучает вокруг.
Эта мысль показалась мне вполне разумной. Что-то такое я где-то читал, про разные «намоленные» места, где образуются сгустки психической энергии, называемые «эгрегорами».
- Что-то я такое слышал, да, - кивнул я «юродивому». -  Вроде как эгрегор?
«Юродивый» будто нарочно пропустил это слово мимо ушей, этим, возможно, деликатно скрыв свое невежество. В разговоре со мной он явно предпочитал задавать вопросы и, что особенно радовало, - сам же на них отвечать, перед этим услышав от меня заведомо неверное мнение. В этом я ему охотно подыгрывал.
- Вот что такое грех по-вашему? – резко сменил он направление беседы.
- Грех? Не знаю… Наверное, когда совесть мучает после поступка.
- Воот! – «юродивый» поднял указательный палец вверх, как сошедший с полотен художников эпохи Возрождения персонаж христианской мифологии. – Со-о-весть! А что такое совесть?
- Не знаю, - нарочно сдался я, потому что меня стало раздражать, что «юродивый» начал говорить нараспев.
- А совесть есть – Бог! – безапелляционно заключил он. – Сюда с грехами приходишь, а уходишь чистый, легкий. Потому что энергией своей веры здесь питаешься. Город энергию высасывает, забирает веру. Поэтому в городе все злые. Вот попрошу я у прохожего на улице сто рублей. Что он мне ответит?
- Что? – подтолкнул я его к ответу на свой вопрос.
- «Да пошел ты в жопу, мил человек!». Вот что он мне скажет. А здесь мне так никто не скажет. Вот я у вас, к примеру, попрошу сто рублей, вы разве пожалеете для бедного человека?
- Даа… как бы… - готовился я в общих чертах поведать «юродивому» о моем положении, но он тут же перебил меня:
- Только вот просить я не буду! Нехорошо это – просить! – видимо, он чувствовал, что если проблем у меня не было, я бы уже дал ему денег, а так мне придется подумать, дать или не дать, и он изящно подвел меня к верному для него решению. – Не хочу просить! Я вот лучше подальше отойду и отвернусь, а вы, как уходить будете, засуньте бумажку вон туда (он указал на щель в наземном креплении одного из столбов). Я отвернусь и Богу молиться за ваше здоровье буду, а вы сами решите. Не оставите – не обижусь, храни вас Бог. Оставите – спасибо и храни вас Бог!
Я с понимающей улыбкой посмотрел на «юродивого» и он, мне показалось, смутился этим, развернулся и, как ни в чем не бывало, продолжил разгуливать по площадке, заложив руки за спину. Продолжив рассматривать рисунки, я временами поглядывал на него – он продолжал свое «дело»: подходил то там, то сям к прохаживающимся людям и заговаривал с ними. «Неужели снова про реактор?» думал я, видя, что разговор со мной ему явно удался больше всего.
Сто рублей я ему оставил, засунув купюру туда, куда он просил. Было что-то у этого человека от всего этого места, словно он и правда был «облучен» своим «реактором». Мне было жаль его, когда я представил, как его многократно посылали на московских улицах в известное место. Может быть, он бессовестно лгал мне, чтобы банально «развести на бабки», кощунственно используя мое душевное состояние здесь. Но что-то подтолкнуло меня сделать для него это маленькое добро, сделать его даже скорее для себя, не выдав этому человеку, что сегодня для меня сто рублей – это деньги весьма немалые.
Собираясь выходить с территории храма, я сделал то, чего хотела моя душа: глядя на изображение Иисуса Христа над входом в храм, я осенил себя крестным знамением и помолился – попросил прощения для себя и здоровья для близких. Эту минуту я запомнил. Никто из проходивших мимо людей не подозревал, что я был совершенно гол в этот момент и на моих глазах выступили слезы.
Я решил пересечь Москва-реку по Патриаршему мосту, чтобы вернуться к Красной площади по другому берегу. В одиннадцатом часу утра на мосту было уже людно – одни шли в храм, другие возвращались из него. Этот широкий, предназначенный только для пешеходного движения мост казался перекидным, опущенным на другой берег реки прямо со всей стометровой высоты храма. Почти пройдя его, я повернулся назад – мост вел прямиком к главным воротам, оставляя внизу «подножие» храма со всеми лестницами и всей хозяйственной частью. Отсюда весь комплекс выглядел особенно красиво, чем-то напомнив мне классическую фотографию Тадж-Махала, где из глубины ведущей к мавзолею аллеи открывается весь архитектурный ансамбль целиком.
Все еще находясь под действием «высокой минуты», я решил позвонить с моста человеку, о котором сейчас стучало мое размягченное сердце и скучала расправившая крылья душа. Прозвучало пять или шесть длинных гудков. Видимо, сегодня у нее рабочий день.
- Алло?
- Привет! – я, как всегда в телефонном разговоре с ней, не смог не улыбнуться голосом.
- Привет. – как всегда по телефону, мне казалось, что она грустит
- Как твои дела?
- Хорошо. Я на работе сегодня.
- А ты ни за что не догадаешься, откуда я сейчас звоню!
- Откуда ты звонишь? – на первых порах нашего знакомства меня слегка раздражал ее, на первый взгляд, равнодушно-холодный тон в телефонном разговоре, но потом я понял, что она просто дорожит теплом своих слов, боясь растрачивать его в холодном эфире телефонной связи. Вот и сейчас она произнесла слова таким тоном, что я моментально представил себя в отделении полиции, например.
- Я в Москве! Ты не представляешь, какая тут история со мной приключилась! Но я при встрече тебе все расскажу. Буду в Питере сегодня около восьми. Ты завтра вечером свободна?
- Да.
- Очень хорошо. Я везу тебе с Кавказа яблоки и орехи.
- Ясно. – Когда она говорила «ясно» и «понятно», это значило, что она улыбается в телефонную трубку. Это была ее милая особенность, к которой я долго привыкал и которую очень любил. Чем короче и суше она говорила со мной по телефону, тем вернее у меня получалось вызвать у нее улыбку.
- И еще я хочу сказать, что люблю тебя!
- Понятно.
- Целую тебя! До встречи!
- До встречи.
Ни с кем в своей жизни я так не тяготился телефонными разговорами и так не любил встречаться, обниматься и целоваться. Быть может, поэтому мы были вместе уже полтора года.
От прилива счастья из-за сегодняшней хорошей погоды, полегчавшего на сто рублей кошелька, от взлетевшей в неумелой молитве к небесам души мне хотелось бежать и не останавливаться до самого Москворецкого моста. Я и вправду почти не заметил, как дошел до него. По пути я миновал краснокирпичные корпуса фабрики «Красный Октябрь» и офис скандально известной нефтяной компании «Юкос». У центрального входа на фабрику стояли несколько желтых такси, из которых со смехом выгружались какие-то нарядные женщины, которых у входа встречали женщины не менее нарядные. Проходя мимо, я заметил, как в этом пестром, душистом скоплении гуляет бутылка шампанского и пластиковые стаканчики. «Хорошо, что конфеты покупать не надо» - подумал я.
А в двери офиса компании «Юкос» завернул какой-то загадочный человек в мятом плаще, джинсах, в кедах и на велосипеде. Какое-то время он ехал по дороге впереди меня и вот свернул в не очень подходящее к его внешнему виду место. Слез с велосипеда и очень по-простецки завел его прямо в двери офиса, услужливо придерживаемые охранником в деловом костюме. Я никак не пытался связать два эти эпизода, потому что Москва, как и все большие города, очевидно, была городом контрастов.
Проходя по Москворецкому мосту, я увидел у перил скопление живых цветов в вазах из пластиковых бутылок и несколько больших фотографий в деревянных рамках. На фотографиях был Борис Немцов. Я вспомнил, что именно здесь произошло его убийство, нашумевшее в СМИ. Среди фотографий был большой плакат с текстом биографии Немцова. Я остановился и прочел ее. Оказывается, помимо своей политической деятельности, он был еще и талантливым ученым-физиком. С фотографии на меня смотрели живые, умные, смеющиеся глаза. С этого места, совсем недалеко от того, где я стоял два часа назад, я снова взглянул на Храм Христа Спасителя, на весь раскинувшийся пейзаж центра Москвы. У меня возникло какое-то щемящее чувство, словно я попал в пространство оптической иллюзии последнего взгляда убитого. «Нет, жестокий город, жестокий» - подумал я и поспешил уйти отсюда.

9.

Снова оказавшись на Красной площади по пути к метро, я был поражен. Так много китайцев я еще не видел. Помню, впервые оказавшись в Эрмитаже, я был более поглощен рассматриванием многочисленных иностранных экскурсий, нежели экспонатов. Меня завораживала иноземная речь, проносившаяся мимо ушей в разные стороны, как поезда по разным сторонам платформы. Себя я как раз и воображал этой русской платформой, внезапно оказавшейся точкой пересечения разных языков и культур. И когда в одно ухо мне влетали слова, например, немецкие, а в другое – японские, сердце мое замирало. Мне казалось, что земной шар лежит у меня в кармане и я периодически запускаю туда руку, со смесью наслаждения и страха ощупывая этот тяжелый шарик, отчего моя ладонь быстро потеет.
Так вот, китайская экскурсия в Эрмитаже до этого момента прочно удерживала в моей памяти пальму первенства в смысле одновременного количества китайцев, когда-либо виденного мной. Тогда их было человек пятьдесят. Здесь, в 11-30 утра на Красной площади в Москве, когда я увидел очередь к Мавзолею Ленина от самого Казанского собора, состоявшую сплошь из китайцев, мои представления о роли вождя мирового пролетариата в истории не то чтоб пошатнулись – так, оценивая вес тяжелого, громоздкого предмета, его слегка толкают, на миг лишая его одной из точек опоры, да и оставляют в покое, убедившись, что предмет действительно тяжел. «Удивительно - подумал я - в стране, где в последние годы общественностью регулярно поднимается вопрос о ликвидации Мавзолея и наконец-то предания тела Ленина земле, наблюдать эту неиссякаемую очередь благодарных потомков, сто лет спустя непредвиденно оказавшихся китайцами, словно пожар Мировой Революции, уничтоживший половину всего живого в месте возгорания, перекинулся так далеко вокруг, что достиг каких-то дремучих областей сырого мрака, где люди до тех пор и вовсе не знали огня. И теперь они приезжают сюда, в страну, где Ленин последние двадцать лет одновременно превозносим, сносим и невыносим, как огнепоклонники к своей главной святыне».
Помимо этой очереди к Мавзолею, Красная площадь в общем и целом была многолюдна в этот час. Все вокруг без конца что-то фотографировали на телефоны, фотографировали друг друга, фотографировали сами себя и, проходя мимо всего этого беспорядочного запечатления реальности, я неприятно чувствовал, что несколько раз точно попал частично или полностью в чей-то кадр – был снят, был, возможно, неоценен и даже мысленно обруган снимавшим, был тут же удален из памяти телефона, а, может быть, напротив, отослан неизвестному адресату и был сейчас, страшно подумать, в любой точке земного шара, если не слишком переоценивать доказательства своего существования.
Я вернулся на Казанский вокзал, не без труда разыскал камеру хранения, где оставил свой чемодан, и благополучно его забрал. Потом спустился обратно в метро и отправился на станцию «Курская», где с одноименного вокзала через сорок минут отбывал мой поезд до Санкт-Петербурга.
Выйдя из метро, разыскав на вокзале, не менее огромном и сложно устроенном, нужную мне платформу, покончив со всеми своими перемещениями, пересадками и переходами, требовавшими в незнакомом городе постоянной максимальной концентрации внимания, я выбрался из всего этого
гудящего голосами из репродукторов, напичканного мерами безопасности, пунктами экспресс-питания и экспресс-оплаты под- и надземелья на голый воздух длинной-предлинной платформы, нашел неприметный закуток, закурил и почувствовал разом навалившуюся на меня смертельную усталость. Опоздание на самолет и последовавшие за ним события и впечатления остались где-то позади. Впереди же больше не было никакой неизвестности, теперь все было ясно и понятно. Нужно было поесть и лечь спать. Будущее приняло тот замечательный вид, когда его толком нет и пока не нужно, а хочется просто посидеть в тени прошлого, как под сенью раскидистого дерева в жаркий день.
Невдалеке я увидел магазинчик из разряда «Товары в дорогу». На карте еще оставались какие-то гроши и я направился купить себе что-нибудь из еды. В магазине я испытал неприятное ощущение, когда все кажется дорогим, выпирающим из твоего баланса, как зябнущие колени из горячей, но тесной ванны. Тем более вариант был не самый подходящий – еда на вокзалах по определению стоит дороже, но как жертве и одновременно причине такой ценовой политики, мне, пассажиру, ничего другого не оставалось. Я смог позволить себе лишь булку хлеба, картонный пакет ряженки и кольцо сомнительной на вид краковской колбасы (мучительно хотелось чего-нибудь мясного). С этими скромными покупками я вышел из магазина.
Поезд «Анапа – Санкт-Петербург» прибыл на перрон точно в назначенное время. Его движение еще полностью не погасло, когда я уже шел от вагона к вагону, разыскивая нужный. Дверь открылась и на перрон ловко соскочил проводник – статный паренек лет двадцати пяти, с красивым, правильным лицом потомственного военного. В пользу моего предположения говорила безукоризненно сидевшая на нем форма сотрудника РЖД. Парень галантно подал руку первому спускавшемуся по выдвинутой им короткой металлической лестнице пассажиру – такой же красивой пожилой женщине, лет семидесяти пяти, состарившейся бесстрашно, по-дворянски. Такую красоту старости я до этого наблюдал лишь на лицах французских пенсионеров в Эрмитаже. С тех пор во мне укоренился стереотип, что красиво состариться можно только во Франции.
- Желаю вам в самом ближайшем будущем работать на международных рейсах, молодой человек. Непременно! – сказала старушка, с видимым удовольствием опершись на подаваемую ей проводником руку. – Большое вам спасибо!
- Вам спасибо, - смущенно ответил проводник, обаятельно покраснев.
Вокруг него уже собирались отъезжающие с документами наготове. Я с нетерпением ожидал момента, когда я наконец пройду в вагон, усядусь на свое место (нижнее!), получу комплект постельного белья, разложу вещи, поем и с облегчением приму горизонтальное положение.
- Ваш билет и паспорт пожалуйста, - вежливо обратился ко мне красавец-проводник.
- Пожалуйста, - быстро проговорил я, словно очень хотел в туалет и протягивал в окошко кассы мелочь, стараясь при этом сохранять невозмутимый вид.
- Счастливого пути, - сказал он, благожелательно посмотрел мне в глаза и протянул обратно документы. «На международные рейсы! Непременно!» - подумал я, встретив его взгляд, и вошел в вагон, как в родной дом.
Найдя свое место, я оглядел тех, с кем предстояло ехать. Напротив меня сидела и глядела в окно очень красивая женщина лет тридцати пяти. Длинные русые волосы, выразительные синие глаза, тонкий, острый нос с чуть хищными, время от времени подрагивающими крыльями, словно намекающими на острое обоняние. Женщина была прекрасно сложена и прекрасно это знала. Она коротко взглянула на меня и принялась дальше смотреть в окно. Верхние полки над нами были пусты. На боковом месте, за столиком сидел пожилой мужчина интеллигентного вида и читал книгу. Обстановка была чисто петербургская, если следовать стереотипу. Чисто, тихо и культурно. Мне очень хотелось ей соответствовать, но я был дьявольски голоден. Позже я вспоминал как один из самых стыдных моментов в своей жизни поедание той колбасы на глазах у красивой женщины напротив. Резкий колбасный запах ударил мне в нос после первого укуса и мне показалось, что он с той же силой ударил по обонянию моих соседей. Я старался есть быстро и глядел при этом в окно, чтобы не встречаться с ними взглядом. При этом я вспоминал, как сам, в разных своих прошлых поездках, с раздражением смотрел на рядом жующих – беляши, курочек и котлетки. Что ж тут поделаешь! Воздух в вагоне стоит, как вкопанный, и любому новому запаху здесь некуда деться, кроме как поздороваться с уже стоящими и стать как-нибудь аккуратно, с краю, чтобы не очень сильно мешать. Это плацкарт, будь он трижды проклят и трижды благословен в нашей стране! Пока я ел, женщина стала усиленно копошиться в своих вещах: доставала и вновь клала на место какие-то пузырьки и флакончики, влажной салфеткой протерла свои изящные руки. До меня донеслось благоухание этой салфетки и я невольно расценил немного нервные манипуляции женщины со своими вещами как меры борьбы с колбасной оккупацией.
Все, непродолжительное еще, время нашего соседства я видел, поглядывая на нее, что она чем-то расстроена. Пока я ел, возможные причины ее грусти были для меня понятны, как матерное слово на заборе, и я старался покончить с едой поскорее. Но женщина была грустна с самого начала, с момента моего первого взгляда на нее и в совокупности со своей красотой невольно волновала мои мысли. Чтобы немного поднять ей настроение, я улегся спать, отвернувшись к стенке.
Спал я как убитый. Открыв глаза, я посмотрел на телефонные часы. Половина седьмого вечера. Пять с половиной часов. Два часа еще ехать. Вслед за приятной мыслью, что я прекрасно выспался, пришла другая, менее приятная – я мог храпеть. Этот недостаток у меня был и сейчас, понимая, что за пять часов меня не потревожил ни один шум, словно я спал дома в кровати, так же понимал, что храп, непременный спутник моего хорошего сна, наверняка здесь никого не постеснялся. Окончательно проснувшись, я посмотрел на женщину. Она так же сидела и смотрела в окно, подперев ладонью подбородок. Почувствовав на себе чужой взгляд, она обернула лицо ко мне и посмотрела на меня с едва уловимой в ее печальных глазах ласковой снисходительностью. «Значит, храпел» - подумал я и мне сразу стало как-то легко и просто на душе. Я вынул из чемодана свои туалетные принадлежности и отправился в туалет. Приведя себя в порядок, вернулся, купил у проводника кофе и, возвращенный им к жизни, решил скоротать время за чтением.
Период Цветаевой остался в прошлом, ныне я был спокоен, сыт и слегка томим скукой. Поэтому решил читать Фета. Читать книгу и изредка поглядывать поверх нее на женщину было очень удобно. Я заметил, что она переписывается по смс в своем телефоне. Сначала писала что-то, иногда останавливаясь, раздумывая над тем или иным словом, потом, очевидно отправив сообщение, принимала свое обычное положение, глядя в окно и подперев подбородок ладонью. Затем, когда раздавался сигнал о входящем сообщении, чуть вздрагивала ресницами и с нетерпением читала ответ. Вдруг я заметил в ее глазах слезы. Она достала влажную салфетку и аккуратно вытерла уголки глаз. Кто или что расстроили ее сейчас? Что-то подсказывало мне, что имели место дела сердечные. Я смотрел на нее, видел слабые покраснения загара на белой коже в местах соединения шеи и ключиц и строил догадки. Не задался отпуск? Почему она путешествует одна? Кто провожал ее? Кто будет встречать? О ком она плачет? Красивая, загадочная незнакомка в поезде. Невозможность скрыть свои слезы. Невозможность не смотреть на эти слезы. Проносящиеся за окном деревья в обрамлении дождевой сырости.
Как всегда при чтении стихов, я отложил на время книгу и стал смотреть в окно. Внезапный вопрос женщины показался мне таким же естественным, как и наше шестичасовое молчание:
- Что вы читаете? Фета?
- Да.
Одновременно с вопросом она взяла со столика мою книгу, аккуратно поворачивая ее в своих красивых руках.
Вы не будете против, если я почитаю немного?
- Да читайте конечно! – непринужденно сказал я, сопроводив свои слова каким-то подобием взмаха руки, словно давал понять, что у меня весь чемодан забит сочинениями Афанасия Афанасиевича.
- Спасибо, - сказала она, улыбнувшись.
Отчасти из-за того, что мне нечего было теперь читать, отчасти потому, что я не хотел лишать себя удобного способа поглядывать на нее, я достал из чемодана дочитанное мной в отпуске малое собрание сочинений Сергея Довлатова в одном томе. Ситуация выходила во многом чисто довлатовская, а может, даже и чеховская, если учитывать, что Чехова Довлатов очень любил.
Я все так же сидел и почитывал. Или поглядывал. Она полулежала с книгой в руках. Я наблюдал, как лицо ее реагирует на читаемые стихи. Этот опыт – наблюдение за человеком, читающим книгу стихов, - я переживал впервые. И это был удивительный опыт. Я видел, как иногда теплели уголки ее губ, как появлялась на свет нежная завязь будущей улыбки. Это было сродни наблюдению рассвета с самого его начала, сродни наблюдению таинства роста травы. До этого я много раз видел читающих людей – читающих прозу, публицистику, газеты. Одни были серьезны, стараясь понять, что они читают; другие выражали своим видом респектабельность, давая понять другим, что они читают; третьи просто убивали время, бессмысленно бегая глазами по строчкам. Но сейчас я видел нечто иное – человек не хотел узнавать каких-то там тайн, не хотел кем-то выглядеть, не хотел быть в курсе событий. Он хотел любить и быть любимым.

Два часа до прибытия поезда на Московский вокзал Санкт-Петербурга так и прошли – я перечитывал Довлатова, женщина читала Фета, за окном шел мелкий дождь, серое небо быстро темнело. Питерская осень уже давно поджидала нас, едущих с юга, - четверых нужных,  любимых, вспоминаемых, читаемых, читающих людей.