Малиново-лимонный чай

Афанасий Леонидович был человек открытый и светлый.

Котяток любил, птичек, деток - в тех души не чаял, травку зеленую молодую по весне ладошкой погладить - не без этого, в общем, самый, что ни на есть, позитивный человек был Афанасий Леонидович. Скворечники, помнится, в том году строил, так к деревьям гвоздиками не прибивал, тряпочкой плотно-плотно приматывал, и, чтоб уж наверняка, морской хитрый узел вязал. Наверняка - это чтоб не поворовали маленькие птичьи домики на дрова: времена-то вон какие были.

Но возвращаясь однажды с футболу, припозднившись, часов в полдевятого, встретили мы Афанасия Леонидовича в непривычном виде: без костюму и без шляпы, в сандалиях на босу ногу и спортивных штанах, поверху которых чуть ли не до колен висела полузаправленная майка. Шел Афанасий Леонидович явно не домой, и в глазах его была непривычная нам, детям, грусть, а потому, отговорившись от друзей каким-то делом, поплелся я за ним. В кино часто крутили ленты про шпионов, врагов всяких и прочую социальную мерзость, охотились же за этими гражданами и ловили их опосля бравые товарищи в форме, как у бати, и уж очень хотелось мне в тот вечер хоть какую-нибудь нечисть изловить. В лице Афанасия Леонидовича изловить нечисть было маловероятным, однако вид его (а так же большой темный сверток в руках) давал мне надежду.

Плелся Афанасий Леонидович долго, я даже заблудился немного, забрел на какой-то пустырь, и вдруг вышел в поле. Идти дальше мне было страшно, а назад, через весь городок, и того страшнее, и я понял, что либо мы с Афанасием Леонидовичем вернемся вдвоем, либо...

Додумать я не успел, спохватившись на мыслях о гордом одиноком памятнике с надписью "Отважному герою, погибшему на задании" на берегу живописной речки, и пионерах, отдающих салют. Афанасий Леонидович вдруг остановился, прямо на вершине поросшего бурьяном холмика, положил сверток на землю (я хорошо видел его в потухающем уже небе) развернул, вынул блеснувший в свете дальних фонарей сосуд, хлопнул чуть слышно пробкой, и, приложив к губам, жадно забулькал. Ветер принес аромат малинового чая с лимоном, такого, который бабушка заваривала и заставляла пить после того, когда я весной полез в реку за щенком.

Вдоволь набулькавшись, Афанасий Леонидович снова порылся в свертке, выудил что-то тонкое, длинное, к губам поднес и...

Мелодия полилась по равнине, потекла, перекатываясь в холодеющем воздухе, длинная почти бесконечно, и тоскливая до одури. У меня слух абсолютный, мамка даже в оркестр отправила, в школьный, но я Ваське-тромбонисту фингал поставил, вот и выгнали на второй же день, а мелодию ту запомнил сразу. Жуткая до дрожи в коленках, на двух нотах всего, протяжных: сиииии, доооооо, сиииии, доооооо...  Страшно мне стало, на карачках отполз я к кустам и оттуда, встав на ноги, ломанул к далеким фонарям, не разбирая дороги.

В школу на следующий день не пошел, испугался, увидев из окна Афанасия Леонидовича, а вдруг как тот знает, что я за ним ходил. Дверью только хлопнул входной, и в чулане по-тихому заперся, чтоб мамка не заметила, пока на работу собирается. Целый день в кухне потом сидел, да из окошка во двор глядел, пугаясь каждого прохожего. Уже вечером, когда Сашка пришел, друг мой, одноклассник, встретил его у двери, сделал знак, чтоб молчал, и потащил на улицу, за сарай, в секретное место, и там уже горячим шепотом рассказал вчерашнее. Сашка не верил поначалу, потом, как я ему руки расцарапанные показал, поверил вроде, а тут и стемнело уже, стали мы домой собираться, да загремело что-то совсем рядом. Сашка выглянул, быстро назад вернулся и, захлебываясь, забормотал:

- Там... там!!!

- Чего? - не понимал я.

- Он! - выдохнул Сашка. - И, как ты сказал, одет, и со свертком.

- Ха! - усмехнулся я. - А ты не верил.

- Вот... никогда бы не подумал... Да кто угодно, только не Афанасий Леонидович. Хороший же вроде человек.

- Волк! - поднял я палец вверх, как давеча милиционер в кино. - В овечьей шкуре!

- И что ж он там делает-то? - задумался Сашка над вопросом, не дававшим мне спать всю ночь.

- Знамо что, - ответил я, - сигналы подает.

- Да лааадно, - округлил глаза Сашка. - И кому?

- Ну... - я замялся, ответов не было. - Кому-нибудь. Врагам каким-то, а может, иностранным шпионам. Хотя, они тоже враги.

- Место помнишь? - встрепенулся вдруг Сашка, я неуверенно кивнул, и он, схватив за рукав, потащил к выходу. - Давай, быстро, упустим ведь.

И мы помчались.

* * *

Афанасий Леонидович уже давно стоял на том месте, наверное, потому что чаем уже не пахло. Дуделку свою, правда, он достал, но дудеть пока не торопился. Мы с Сашкой, стараясь не шуршать сильно, прижались к земле около давешних кустов, чуть дальше, чем вчера, а потому видно было совсем плохо. Сашка долго копошился, устраиваясь на колких ветках, я шикал на него и хлопал по затылку, наконец, он успокоился, замер, и мы стали прислушиваться. Мелодия возникла неожиданно, с высокой ноты, такая же странная и заунывная. Сашка второй раз за вечер округлил глаза и зашептал:

- Господи матерь божья, как страшно-то.

- То ли еще будет, - ответил я, хотя и сам не знал, что будет дальше.

Мелодия длилась, казалось, целую вечность, а потом, вдруг, внезапно, словно взрыв, бухнуло где-то далеко впереди, буууууммм! Сашка заорал с перепугу, я зашипел на него, но поздно, мелодия прервалась, а Афанасий Леонидович словно растаял в воздухе.

- Эээх, дубина, - зашипел я на Сашку, - спугнул врага.

- Т-т-т-т... - Сашкин рот задрожал в попытке вытолкнуть что-то, что застряло внутри него после взрыва, я вопросительно смотрел и ждал, когда он придет в себя.

 Вдруг Сашка вскочил, и, выкрикнув "Тикай!", унесся в темноту. Я испугался и тоже стал подниматься, но неожиданно левое ухо пронзила горячая боль, и сладкий, приятный голос Афанасия Леонидовича еле слышно произнес:

- Что ж вы, сорванцы, пугаете старика посреди ночи-то, а?

- Это не мы, - попытался выдернуться я, с батей так получалось.

Афанасий Леонидович держал ухо покрепче, чем батя, и, после второй попытки, я смирился.

- Что ж, парень, ну, пойдем теперь, раз сорвали мне всё...

И мы пошли к городку.

Афанасий Леонидович шел сзади, я пытался оторваться от него, сворачивая в подворотни, однако каждый раз его неожиданно теплая, тяжелая и мягкая, притом, рука, ложилась на мое плечо, и приходилось идти туда, куда поворачивала мое, плохо слушающееся от страха тело, она. Наконец, мы дошли до дому, и тут я понял всю абсурдность своей ситуации: убегать от человека, который живет в одном дворе с тобой - верх глупости. Мы поднялись к Афанасию Леонидовичу, по дороге я грустно глянул на дверь в свою квартиру и снова вспомнил одинокий памятник на берегу реки и пионеров, но не решился даже пискнуть. Афанасий Леонидович отпер дверь, пропустил меня вперед, затем вошел сам и закрыл, на два раза.

Ну, все, понял я, прощай школа, прощай мама, запомните меня коммунистом.

- Проходи на кухню, свет слева, - сказал Афанасий Леонидович, и до меня вдруг дошло, что может быть, меня не убьют.

Ну, по крайней мере, не сразу.

* * *

Чайник засвистел, в кухню вошел Афанасий Леонидович, выключил газ, разлил горячую темную жидкость в чашки, поболтал ложкой в обеих, и поставил одну на стол передо мной. По комнате разнесся аромат малины с лимоном.

- Простыл давеча, - словно извиняясь, сказал Афанасий Леонидович. - Играть не могу, пока чаем горло не сполосну.

Посмотрел на меня, понял немой вопрос в глазах, но не ответил, а спросил:

- Давно следишь?

- Давно, - выдохнул я, потом поправился, - со вчера.

- Значит, не показалось, - покачал головой Афанасий Леонидович. - И чего навыслеживал?

- Ну, - замялся я, - чего... играете вы...

- Это дааа, - потянул он. - Есть такое. А чего играю, знаешь?

- Не, - уверенно мотнул головой я. То ли от чая, то ли от обычной обстановки в кухне, но отчего-то во мне храбрости появилось много, и уверенности. - Спросить хотел как раз.

- Скажу, если обещаешь никому не рассказывать.

- Пионеры, - начал, было, я, вставая, - перед врагами...

- Да ты сиди, - Афанасий Леонидович положил руку на мое плечо, и я понял, что лучше сесть. - Ничего ты не понимаешь, парень. Так что, говорить секретик-то, или пойдешь сдавать сразу?

- Го...- поперхнулся я, - ...ворите.

- Понимаешь, брат... цикличные колебания воздуха, цикличные, повторяю, в особой, определенной тональности, способны творить всякие штуки с пространственно-временным континуумом. Ломает его, например, отделяя, собственно, время, от остальной трехмерной модели пространства. Эдакая нерелятивисткая концепция, если ты понимаешь, не знаю, как проще сказать.

Я ничего не понимал, но кивнул.

- А когда ломаются такие штуки, как четырехмерный пространственно-временной формализм Пуанкаре, последствия могут быть непредсказуемы. Мы можем получить новый вид топлива, новый вид транспорта, новый вид оружия, наконец! И я сломал-таки эту штуку, брат. Оно раздвинулось. Один раз, правда, совсем ненадолго, и второй раз, сегодня. Но мне снова помешали, вы, молодой человек, своим неуместным любопытством.

Я потупился, хотя вины не чувствовал.

- Так вот, возвращаясь к сути. Если мне удастся опять сложить все обстоятельства, собрать воедино причинно-следственные связи и путем воздействия этим, - он похлопал по свертку, лежавшему все это время на табурете, - на реальность, открыть границы континуума, возможно, я повторяю, возможно, удастся заглянуть в такие тайны, в которые никто никогда до меня не заглядывал. Собственно, - он тихо рассмеялся, - это и есть мой антирелятивистский секретик, парень.

Он замолчал и с минуту испытующе смотрел на меня.

- Теперь ты никому не расскажешь? - Афанасий Леонидович отвел взгляд, наконец, и шумно отхлебнул из чашки.

Я отрицательно завертел головой.

-Точно? - спросил он еще раз.

Я завертел еще уверенней, по крайней мере, так мне казалось.

- И не ходи больше за мной, парень, - твердо завершил разговор он. - Вот прямо иди домой, и тут же все забудь.

Встал, прошел по коридору, отпер дверь, и замер там, в темноте. Я, со вздохом посмотрев на остывающий чай, на ватных ногах прошел мимо него в парадную. Дверь хлопнула, и я остался в темноте.

Мой мир перевернулся с ног на голову, я не понимал, что происходит, и что с этим делать, а потому пошел спать.

* * *

Мы не ходили за город ни на следующий день, ни всю неделю.

А потом не выдержали.

Сашка был зачинщик, нескончаемые разговоры про тот самый вечер (начинаемые им же) довели накал любопытства до предела, и я сдался, хотя про беседу с Афанасием Леонидовичем умолчал. И про то, что был им пойман, кстати, тоже.

Знакомые кусты царапали ноги: мы ползли издалека, наученные опытом; добравшись на старое место, не полезли вперед, а, обогнув колючки, зашли сбоку от холмика со стоявшим на нем Афанасием Леонидовичем. Тот уже весело булькал своим чаем, аромат плыл к нам, сначала легкий и неуловимый, а потом настолько яркий, что я даже испугался, не слишком ли близко мы подобрались.

Афанасий Леонидович в это время опустил стеклянный сосуд в траву и достал дуделку.

Сииии, дооооо, сииии, дооооо...

Мы ждали долго, может минуть пять, или десять, я вспоминал, что он говорил про все эти умные штуки, и, вроде, стал что-то понимать. Например, про время, что оно как будто меняется и течет как-то иначе, потому, наверное, мы и не знали, сколько ждем. Нам казалось, что прошло пять минут, а, может, прошел год, думал я, и от мысли этой стало неуютно. А потом раздалось знакомое, громкое и глухое "буууум!", и в этот раз мы почти не испугались, так как знали, что оно будет. Правда, оказалось, что оно гораздо ближе, чем в прошлый раз, но я подумал, что это из-за того самого поломанного пространства и континуума. После, гораздо позже, я пытался объяснить маме, почему так все было, но это было потом, а сейчас мы лежали и боялись вздохнуть, настолько близко (и невероятно) все происходило.

Воздух метрах в десяти перед Афанасием Леонидовичем вздрогнул и засветился блеклым зеленым сиянием, сияние это все усиливалось, потом, на самом верху его, зажглось ярко-красными точками. Точки эти медленно ползли по краям свечения вниз, к земле, образуя неровный овал, и исчезали где-то у поверхности почвы. Мы сжались от страха и были теперь, словно две натянутые тетивы, тела наши дрожали и вибрировали; казалось, все вокруг точно так же дрожит и вибрирует, и пропитывается какой-то невидимой и плохо поддающейся осмыслению энергией.

И вдруг свечение лопнуло посередине черной трещиной, она стала увеличиваться, и увеличивалась, пока не поглотила весь зеленый свет, оставив только красные границы из сползающих точек. Я приподнялся даже, чтобы разглядеть, что там, за этими границами, но не увидел ничего. Афанасий Леонидович, переставший играть с момента возникновения свечения, сделал неуверенный шаг вперед, потом еще несколько, и, подойдя почти вплотную, медленно поднял руку, словно пытаясь коснуться этой непонятной штуки.

А потом по воздуху поплыла мелодия.

Нет, не та, что играл Афанасий Леонидович, почти не та.

Та была грустной и унылой, эта же была просто страшной, и начиналась она иначе, с длинной низкой ноты.

Доооооооо, сииииииииии...

И ноты были глубже, и в них чувствовалась сила, словно не одна мелкая дудочка играет, а сотни, тысячи, огромный невидимый орган, на клавиши которого с остервенением давит кто-то невидимый по ту сторону от сияния; вибрации нарастали, запахло, как после дождя, свежим воздухом, молниями и электричеством...

А потом ночь пронзила яркая вспышка, тонкий оранжевый луч вырвался из очерченной красными границами темноты, ударил Афанасия Леонидовича в грудь, и тот исчез.

Нет, не как в прошлый раз.

Совсем.

Навсегда.

Я плохо помню дальнейшие события того вечера и последующих нескольких суток.

Ночь смешалась с красками от периодически вспыхивающего пространства, яркими и обжигающими. Помню орущего Сашку, его перекошенный от ужаса рот, помню злосчастные кусты, через которые мы снова ломились, потом оранжевый свет, и Сашка исчез, снова темень, желтые фонари городка и яркое синее зарево на горизонте позади. Черное лицо отца, натягивающего форму, заплаканные глаза матери, рев сирены, грохот далеких взрывов и дрожь почвы под ногами...

Автобусы утром, очень много военных, крики, что оно прорывается, и, наверное, по периметру не сдержать, эвакуация всего города, снова грохот и взрывы, но теперь уже совсем рядом, долгая трясучка по каким-то заброшенным дорогам (потому что шоссе разрушено, так шептались люди на соседнем сидении), пересадка, снова дорога, поезд...

Нас вывезли далеко, километров за пятьсот от эпицентра, поселили в какой-то школе и мы несколько ночей спали прямо на партах. Отца мы больше не видели, по радио дикторы первые дни спокойным голосом вещали о техногенной катастрофе и о том, что военные держат все под контролем.

Но я-то знал.

То, что я видел, нельзя проконтролировать.

А если это кто-то и может контролировать, то только тот, кто играл с той стороны.

 И не дай бог, чтобы он выбрался оттуда.