Без пятнадцати завтра

«...я сделана сияющей, лучистой,

 и это несмотря на то, что так низко

приходится летать мне день ото дня»(с)

Амбре курева и мужского парфюма в ванной пели дуэтом, перекрикивая друг друга.
Людка сморщила нос – вошла на самой высокой ноте. 
Повернула кран с горячей водой, смочила под медленно нагревающейся струёй безымянные пальцы и аккуратно, чтоб не смыть остатки вчерашнего макияжа, провела ими в углах глаз и под нижними веками. Понюхала подмышки - сойдет покамест. Людка в зеркале спорить не стала: сойдет тебе - сойдет и мне.

На кухне переполненный чайник из последних сил захрипел и выплюнул наконец-то кляп-свисток.

Благоухающий трезвостью Илюха допивал какую-то бурду вприкуску с сигаретой. Людка удивилась, но решила дать ему шанс соврать:

- Ты чего это вдруг стал таким чистюлей чуть свет? Зубной пасты чуть не полтюбика выдавил!

- А я и голову помыл. Не всем же...- Илюха не закончил мысль, а для иллюстрации понюхал воздух. Видимо, все гораздо серьезнее. А и хер с ним!

- Ну и кто эта шмара? - рубанула враз озверевшая Людка.

- Сама ты.., - как-то рассеянно огрызнулся Илья. - Пошел я. Пока, Людк.

Людка взяла нож, чтобы сделать бутерброд. 
За секунду до нее дошло, почему люди убивают без внятной на то причины. Они просто неосознанно хотят, чтобы хоть какое-то время от них ничего не зависело.
...

Хлопнула входная дверь. Людка какое-то время постояла возле стола. Бросила нож в раковину, взяла Илюхину кружку с надписью "Биг Босс" за ручку-бицепс и допила остатки еще теплого "тараканьего" чаю - жидковатого, но с четырьмя ложками сахара. 

Внезапно Людка почувствовала конечную усталость. Как будто на нее во весь свой рост навалился шкаф со старым, не стираным за год шмотьем - обносками ее непутевой жизни. Жизни, в которой,  будь она резюме, в графе "опыт" было бы указано «подавала большие надежды» и «обещала далеко пойти»

"Надо двигаться".
Людка помнила, как бабка часто говорила, что каждый день обязательно надо заставлять себя что-нибудь делать - что угодно. Только с каждым годом, а теперь и днем, становилось все труднее вспомнить - зачем. 

"Новый год же скоро. Пол немыт".
Людка выволокла залежавшуюся тряпку из-под раковины. Тряпка воняла школой. Школьными дежурствами. Классной руководительницей Хадишой Ринатовной. И самой стойкой из ее фразочек: "А ты, Лаптева, молчи: у тебя никогда своего мнения не бывает!"

Людка никак не могла вспомнить, где у нее в доме ведро. Сунулась было с тряпкой в ванну, но, будто споткнувшись о совершенно новую мысль, задвигалась быстрее. "Спиди Гонзалес" называли Людку на последней нормальной работе…лет 15 назад. Все-то у нее в руках горело, все-то успевала: и за себя, и другим помочь.

Людка содрала подвылинявшую красную («эротичненько»  - объяснил Илюха покупку) занавеску с перекладины в ванной. Расстелила занавеску на полу в гостиной, кинула на середину тряпку, следом отправила Илюхину кружку. Туда же собрала трехдневные останки закуски, пустые бутылки. Порывшись в комоде, вытащила немногочисленные Илюхины тряпки, швырнула свернутым комом в общую кучу. Подумав, поковырялась в куче, выдернула подаренную ею на день рождения Илюхе футболку - тот ее ни разу так и не надел. Футболку отложила на диван. Свернула занавеску, завязала углы узлами, чтобы выволочь на мусорку, - получился объемистый мешок. 

В углу гостиной стояла так и не наряженная старая искусственная ёлка -  неловко, боком приткнувшись к стойке торшера, как малыш в первый день в садике - к ноге воспитательницы. Людка сунула ёлку под мышку, подхватила огромный красный узел и вышла на лестничную клетку. В лифт вместе с ней зашла соседка с дочкой-дошкольницей. Людка со своим мешком и торчащей ёлкой еле втиснулась.

- Мама, это бабушка Мороз?

Соседка зашикала на дочку, но Людка лишь усмехнулась.

…

Сорок лет назад тридцать первого декабря пятилетняя Людка никак не могла дождаться Деда Мороза.

Мама говорила: «Дед Мороз придет ночью, если успеет. Или завтра»

Но маленькая Людка ждала не новогодней ночи – это скучно, для взрослых, - а именно первого января. Уже за несколько дней до нового года донимала мать вопросом: «Мама, уже завтра? Ну когда завтра?»

Мама, посмеиваясь от Людкиного нетерпения, – всегда она так -  отвечала: "Почти - без пятнадцати завтра" и разрешала не спать допоздна. Людка не понимала, сколько это – без пятнадцати, обижалась и требовала: «Скажи целое время!»

Среди ночи Людка высовывалась в форточку и кричала - звала невесть куда запропастившегося старика, а мама со смехом вытаскивала Людку и обещала, что Дед непременно придет - как только Людка ляжет спать. Маленькая Людка послушно ложилась, но от нетерпения и предвкушения её потряхивало ознобом цуцика - всё никак не могла заснуть…А мама легонько поглаживала её по сведенным бровям, на ходу вполголоса придумывая истории. И Людка всё же засыпала.

А утром, едва открыв глаза, мчалась в гостиную, а там, под ёлкой, стояли они - долгожданные белые снегурочные сапожки!..

В какой момент она сдалась? Когда и как это случилось: ожидание прекрасного, сама перспектива жизни стали невыносимой вечностью, и она, не желая больше ждать,  просто резко поменяла направление - кратчайшим путем пошла вспять, эдакая анти-красная шапочка?
Только на пути ей повстречался не один злой волк. В Людкиной жизни мужики были, как обоины на стене: где встык, а где и внахлёст шли, и ничего хорошего ни от одного из них она не видела.

Но Людка не умела спать одна. И мужик под боком ночью был необходим, просто потому что, когда он спит с краю, никто страшный её не схватит. Может, надо было быть поразборчивее с теми, кто ложился на краю. Может, жизнь, в которой теряешь собственное дитя, – слишком неподъемная ноша, особенно, если ты сама, мать, тому виной, и никакие илюхи не помогут от этого спрятаться.

А может, всё началось еще гораздо раньше. В предновогодний вечер, когда отец, которого она никогда не видела, в очередной раз напился до белых глаз, и снова вспомнил, что не нужна ему никакая Людка. Это бабка рассказала, у неё тогда ее родители жили, в этой самой квартире. Мать была беременна Людкой на восьмом месяце.

Отец в тот вечер решил пропустить прелюдию – приступил сразу к главному: схватил складной нож и просто пошел на мать, шаг за шагом вжимая ее в балкон. Она и вышла туда, как была, в собственноручно сшитом нарядном платье и шерстяных носках, и вышла дальше, с пятого этажа прямиком в сугроб. А отец той же ночью вышел в дверь, а дальше  - в наручниках в милицейский уазик.

Бабка часто говорила Людке, что ее спас снег, и на снег ей надобно молиться.

…

А на улице снега не было, уже второй год так. Но люди, по инерции спешащие к своим предпраздничным муравейникам, видимо, не успевали этого заметить.

Прописанная на мусорке бомжиха деликатно дождалась, пока Людка отвернётся, аккуратно отставила ёлку в сторону и деловито приступила к ревизии ее узла-мешка.

- Нет там ничего! – сказала Людка.

 - Я посмотрю, - пообещала бомжиха. На мгновение Людка увидела её лицо - многократно переснятую копию человека.

Медленно возвращаясь домой, Людка размышляла.

Бомжиха эта безымянная изо дня в день зависает возле мусорки, совсем как бутылка прокисшего молока, забытая на дверце холодильника. А ведь она была ребенком, у неё было имя, она была для чего-то нужна, она была выдавлена в этот мир с какой-то целью, иначе какой в этом смысл? Но она не движется никуда, ни в жизнь ни в смерть, просто стоит в холодильнике, в этой жизни, в этом отстойнике между утробой и мусорным ведром, и она практически незаметна, и лишь характерный запашок может заставить обратить на неё внимание.

Так а чем же я отличаюсь от неё? -  подумала Людка.
Разве что тем, что я осознаю свою бесполезность, бессмысленность, никомуненужность и... я не хочу больше прокисать в отстойнике!

Эту наотмашь ударившую мысль неудобно, неловко было нести: след от неё белел протёртой штаниной на заду – вот-вот тайное станет явным.

«А может, всем кроме меня, давно видна эта прореха? 

Да и что с того? Хоть кричи, хоть вой, хоть бегай по улицам, хватая людей за руки, заглядывая в глаза и допрашивая: нужна ли я, люди? Зачем я? А зачем вы все? И почему вы все?.. Никому нет дела. Да и мне давно ни до кого дела нет.»

…
Вернувшись в квартиру, Людка взяла Илюхину футболку, прополоскала её в унитазе и споро и тщательно вымыла полы. Футболку аккуратно расстелила в прихожей рисунком вверх. Запыхалась, закружилась голова, уши заложило. Людка опустилась на пол прямо в прихожей. Из-под плинтуса торчал обрывок новогодней мишуры. Сколько же лет он тут пролежал…

Людка потянула было за кончик, но передумала – аккуратно затолкала назад. «Не хочу я в этом копаться». Слишком страшно. Страшно снова открыть глаза и увидеть, что дочка, придавленная во сне твоим грузным телом, не дышит. И как после этого можно продолжать жить: тянуть себя в будничные радости, есть, мечтать, улыбаться?

Людка заткнула пробку в ванне. Пустила сильную струю воды и выдавила остатки шампуня - пены у нее отродясь не водилось - под воду. Присела на край ванны и долго смотрела, как вода набивает из шампуня пенный атомный гриб – тянула время.

Высушив волосы, стараясь избегать смотреть в зеркало, Людка надела единственное приличное, оставшееся от той жизни платье в пол, чёрные нейлонки и выглянула в окно.

Солнцем и не пахло, будто и не было его никогда. Такой в этом городе декабрь. На соседней многоэтажке-близнеце цепочка высушенных, почти бестелесных ворон, словно прищепленных к крыше за хвосты, в терпеливом безмолвном ожидании склонилась над одром уходящего года. Странная, плоская тишина, будто и не новый год вовсе. И сама Людка превратилась в гербарий той, прежней Людки - потеряла плотность, краски и живость. Сохнет - сплющенная, забытая - между двух страниц книги, которую никому уже и в голову не придёт открыть.

Да и пахнет Людка, даже после душа, прелыми листьями. Потому, наверное, и ушел Илья, хоть Людка и была удобная.

А снега все нет… Не будет снега на новый год. Это хорошо.

"Не хочу, не могу я больше ждать завтра, мама!"

Людка с трудом раскрыла обе створки окна, взобралась на подоконник.

"Давай, "Спиди гонзалес"!"

И шагнула.

...

Илюха осторожно положил хризантемки в Людкиных ногах, немного постоял, взглядом старательно огибая лицо. Эх, Людка, ..поторопилась…

…

- Наташа,  где моя грудная клетка? Её Сигизмундыч прислал, я кассету положила на стол.

- Я не брала!  А это чья голень?

- Это вообще не голень. Ты на грудной клетке Сигизмундыча сняла голень, чёрт! Переснимать теперь как?.. О, гляди-ка, свято место! Новенького, гляжу, тебе подвезли на праздник. Рановато начал отмечать?

- Да это баба, алкашка, вроде. Перепила, видно, в честь праздника, вывалилась из окна. Ребята с выезда сказали - зацепилась платьем, да еще какие-то тряпки валялись у подъезда, -  потому только и жива осталась.

- Надо же, повезло…И цветы, вон, принесли. Если я, не дай бог, так вот «прилягу», хрен от кого звонка дождешься, а тут алкашке  - цветы!

- Ну я тебе цветов принесу, если что, ладно?

- Лучше коньяку уж. Зайдёшь, за праздник-то успеем ещё?..

….

Людка чихнула и охнула. Разбудили запахи и голоса. И вполне увесистая боль в руке.

Значит, жива. Глазам было больно тоже, но Людка аккуратно скосила взгляд на часы на стене напротив. Почти уже, стало быть.

Слева, за окном, уже сегодня, сыпал крупный, грубого помола снег.

Где-то сегодня же, точнее, уже без пятнадцати завтра ей предстоит долгий трудный путь: сначала на могилу к бабке и дочери; потом к матери. Набраться смелости - и к отцу: в глаза посмотреть и себя показать.

А после можно и домой. К себе - той, которую она почти потеряла.

Ей придётся держаться за прошлое, как за новогоднюю гирлянду, а лампочками по всей этой гирлянде висят-цепляются люди.

Неравномерно понавешано: где-то гроздьями, где-то и вовсе лысо.  Как на крайнем Севере за канат, держатся люди руками, чтобы их не унесло насовсем в снежную пургу. Людка мысленно обойдет каждого, и потихоньку, шажок за шажком, стараясь не оборвать эту нить, будет возвращать себя самоё.

Зачем? Вот бы вспомнить.

Наверное, чтобы снова ждать снега. И мыть полы.