Наша фабрика по переработке комаров и мух – градообразующее предприятие Пармезадовки. А я на производстве за всю технику отвечаю. Вот теперь сам посуди, что и к чему.
В основу производства поставлена чугунная ванна, два велосипеда и эсковатор. При гугенотах, конечно, по-другому было, а нам и так достаточно.
А то, что «гугенот» – это название такое туземцам нашим Степаша выдумал, культурный человек, помошник у меня. И верно, оказалось, выдумал название, потому как хорошим словом ты этого туземца не назовёшь, а гугенот – он и есть гугенот.
Откуда в наших болотах гугенот? Всё потому – благоприятная среда. Комаров жуткое количество. И мух не меньше. И каждое – размером вот такое вот. Видал? То-то. Оно понятно, комар – крупней.
А гугеноты прочуяли про такое наше природное богатство, и развернули тут строительство огромное. Возникла вскорости у нас на бывшем капустовом поле фабрика (не та которая сейчас, а первая ещё, туземская), и стал назначен день открытия.
Пришло, конечно, население полюбопытствовать.
А главный гугенот уже перед нами вышагивает, что твой Наполеон:
– Кто из вас, русский крестьян, тужур-бонжур, хочет трудиться на новый европейский фабрика? А сам кнутиком ивовым по яловому голенищу похлёстывает, и глаза его сверкают, как крупные брильянты, только чёрные.
Всё население сделало шаг вперёд, все восемнадцать человек, и мы, конечно, со Степашей вышли с голодухи.
А Наполеон-то продолжает командовать:
– Вам радостный весть, вуаля-селяви, вы все принят! Сдавайте кровь на входе, а мы здесь будем выпить бужеле.
В бизнесе, слышь, самое важно свою нишу занять. Занял нишу, и сиди там, кукуй.
От нашей фабрики три вида продукции происходит: жмых, жимолость и пластилин. Так я тебе скажу, что комариный жмых и этот жимолость – и есть та ниша. Ни у кого нету, а у нас есть. Как слово называется? Ну ладно.
А в пластилин вся некондиция идёт, а некондиция – всё то, что не комар.
Так значит, стало население на фабрике трудиться. Степан и я – механизаторы. Показали, что умеем. Поставили нас прессом управлять. Пресс мощный, десять килотонн усилие, а размером, вместе с чаном, наверное, в два человека высотой. А если как Степаша, то полтора таких. Степан – хоть и культурный парень, но зверюга агромадная.
А десять килотонн – даже для крупного комара достаточно, я считаю. А ты туда корову кинь, он и корову сплющит до неузнаваемости, от насекомого не отличишь. Только, когда с коровой-то работаешь – за муфтой следи, дросселем в натяжечку, в натяжечку, компрессионное кольцо шуток не любит, этот рычажок сюда, а тут вот так вота.
Обвыкнешься, пойдёт работа незаметно, особенно с напарником за разговором.
Степаша – культурный человек, культуру обожает в разном виде, а на первом месте – телепередачу «Новомодный приговор». И в этой передаче лучше всех ведущая нравится ему – Эвелина. Он так и говорит: «От имени этого – Эвелина – веет Эйфелевой башней».
Степаша молодой, нет сорока шести ещё, романтик одним словом. А я его жизни учу: как же ты к ней подойдёшь? Женщина она столичная, в роскошествах купается. К ней чтоб подойти, понадобится слиток золотой в кармане, ну или россыпь бриллиантов. А вот приедешь ты в Москву, и встретитесь вы с ней у памятника, как договорились. Она тебя и спросит:
– Ну, принёс, что ль?
– Чево принёс-то? – переспросишь.
– Известно чего, – скажет, – слиток, или россыпь.
А ты из-за спины букет достал:
– Вот тебе, душа моя, цветочки полевые. Чистый лютик.
А она в ответ передразнивает:
– Лютьк, а лютьк. Тьфу, деревня!
И улизнёт обратно, в свою Останкинскую башню.
Молчит Степаша. Он парень-то хороший, но как бы себе на уме немного.
А у надсмоторщика-гугенота всё ж красивая рабочая одежда. Тельняшка, пионерский галстук и белая берет с понпоном, чтоб волос в чан не залетел случайно. Мы со Степашей, значит, порхаем вокруг пресса, как бабочки около цветочка, а гугенот командует: «Второй отжим». А мы и без него знаем, что второй. Когда второй – давление наддай, и слив переключай. Известно дело: где фракция из комара первого отжима, там на суспеньзию идёт, а где второй отжим – оно есть чистый жимолость.
Из энкубатора слыхать: мелодия доносится, а этот подпевает, и нам подмигивает, мол: работай, работай, тёмный русский крестьян, на благо просвещённой Европе.
Степаша хмурится: уж до чего гнилой народ – туземцы эти.
А я подбадриваю: в каждом человеке, мол, скрыт алмаз. Нужно только его увидеть и извлечь.
– А вот и извлеку!
С тех пор стал ещё больше замкнутый, затаился, как будто замышляет что-то.
Из наших пармезадовских каждому работа подобралась. Сколь нужно поставили нас на производство, а остальных в снабженцы.
Вот у снабженца роль какая? Работа на природе, значит, в камышах. Махнёшь сачком два раза, а он уже и полный – штук десять набралось, тогда в мешок вытряховай. Трясёшь, а и слыхать – они там стукаются в мешке-то друг об дружку, как те картошки, тук да тук. Ага, тук да тук. Комарик в основном идёт, да муха. А если стрекоза какая попадёт, или лягуха – это тоже можно. Как ты снабженец, твоя задача любой живой органикой мешок набить. Ты хоть собаку посади туда. Собака даже очень хорошо! Принёс на фабрику, кровь сдал на проходной, и всех зверушек первым делом в энкубатор. Порядок в фабрике такой: на входе и на выходе сто грамм крови своей отдай, ну как заместо пропуска. А там и гугенот такой посажен специальный в голубом халате, вроде контролёра. Он тебе как рявкнет: ваш пропуск, сильвупле-требьен эмаль! А ты ему руку по-локоть закатал, под рыло тычешь: на собака выкуси! А он со шприцем наготове. Хлобысь, и пол-стакана отсосал мгновенно. А то, что отсосал – в кувшинчик сбрызнул. А ежели кто немощный – по пятьдесят грамм сдавай, но тогда, понятно, с зарплаты вычет.
Ну, мы-то люди хоть и деревенские, а понятие имеем: кровь для суспеньзии нужна. А всё же злость накапливается.
Вот такое молодое бужеле.
А без энкубатора никак. Во-первых, нужно выявить кто жив, а кто погиб при лове. И тем кто в здравии, создай комфортные условия дожития, питание трёхразовое, тихий час, культурная программа. Опять же, лига по защите прав животных не дремлет. А ну как проверка? А где огнетушители у вас? А план эвакуации насекомых при пожаре? А сколь квадратных метров площади на одного жильца? Условия для молодой семьи, отдельный уголок. Детское рабочее место для уроков, солнечная сторона.
А постояльцы больно от музыки наслаждаются.
Где твои крылья? Которые нравились мне.
Усядутся рядком на кормушку, что твои воробушки, замрут в оцепенении, и ждут, прислушиваются.
А ты им пустишь питие – суспеньзию по кровостоку, и побежит оно весенним ручейком, петляя и журча, и так нахлещутся, и так засоловеют родимые, что вспомнится им детство босоногое, и отчий дом, и трава у дома, и в поле каждый колосок, где под каждым им кустом был готов и стол и стул, и ванна, и какао с чаем, и мама печёт пирожки: кушай мой мальчик, пока твои зубки не превратились в клыки.
А многие от счастия такого, и от пережору не выдерживают. Кто замертво упал, те под уклоном скатываются на конвеер.
На ленту – брыньк, к укладчицам ползёт на ленте. А укладчица ещё посмотрит – открытые глаза, или закрыты. Когда открытые, его обратно запускай по противоходу в энкубатор. А ну, как задумалось оно, или в печали, а ты его под пресс? Бесчеловечно. А каждому нужно дать шанс. У нас, никак, страна возможностей.
Укладчицы укладывают. Ровненько, аккуратненько, головка к головочке, ножки прямо, крылья врозь, живот втяни, подбородок приподнят, равнение нале-во! В две шеренги, ну как есть – наполеоновская армия на параде. А лента конвеерная стрекочет барабаном: тун туру-тун туру-тун тун тун. Красота и заглядение.
А дальше – в общий чан.
Когда птичка попадёт, или, конечно, муха, кидай их в нижний лоток, на пластилин.
А гугеноты, что ни день, то гаечки закручивают: этого не сделай, за куренье штраф, а ну-ка, выход пластилина увеличь, а ну-ка, план по жмыху перевыполни.
А мы покуда стойко переносим тяготы.
Степаша – человек культурный, на работу марширует, как на войну, Ленинградскую симфонию Шестаковича в плеере прослушивает. Зубы стиснет, бровь бугром, а в глазах читается-горит: «За Родину!»
Его спросишь между делом: как мол настроение, чем дышишь?
А он тебе: статью научную читаю «Изготовление искусственных алмазов».
Ну-ну, думаю, читай, главно чтоб не пил.
А первую когда зарплату получил, так ополчился Степаша: за что мы кровь тут проливаем русскую, на эти деньги даже слиток золотой не купишь, не говоря о россыпи! И посуровел ещё более, но смену отстоял, и даже после смены: я поработаю, говорит, ещё, останусь. Поршень надо смазать.
Как есть передовик!
Я-то ушёл сперва, а спохватился на пол-дороге. Как он его смазовать будет, когда смазка в шкафчике, а ключик у меня! И воротился. Пришлось ещё раз кровь на вахте сдать. Без пропуска не входи.
А в цехе-то Степаша: глянь что устроил! Сгрёб гугенотов всех в охапку, и в чан распределяет. Ты вот сюда, а ты подвинься, а этот здесь.
– Степаша, как же это?
Ещё за тем сходил, не поленился, – вахтёр который, кровосборщик.
– Вот гугенот он кто? Плохой, но человек, – Степаша объясняет.
Вахтёра – туда ж, к товарищам. А чан большой, не поскупились на оборудование туземцы.
– А человек, он кто? А человек – органика.
Тут Наполеон вылазиит. Бам по башке Наполеона тихонько. А ты не вылазь!
– А органика – то углерод, – продолжает Степаша.
Надсмоторщик пищит. Бам по башке надсмоторщика. Знай, не балуй.
– А твёрдый углерод, то – графит.
А вахтёр выглядовает. Бам вахтёра. Всяк груздок, знай свой коробок.
– А само плотно-твёрдый углерод – алмаз.
Закрыл их крышкой, как овощи в кастрюльке, и включил давление. Ждёт.
Пождёт-пождёт, откроет крышечку, заглянет: рановато. Пождёт ещё. Не вытерпел, остановил машину, достал Наполеончика, поставил на ноги. А он уж маленький такой, мне по-колено. Сжался сильно, и чёрненький, дымится. Стоял-стоял, гляди – пошёл! Шагает медленно, как на шарнирах, ручки в локтях согнуты, ножка правая: «у-ии», ножка левая: «у-ии», шея «у-ии у-ии» – ну, вылитый Терминатор. Ты ещё скажи: «А ем бибек», для полноты картины. Достиг стены, пробил стену. А видно очень твёрдый стал. Чуть не уковылял наружу с предприятия.
Степаша подхватил его, к энкубатору отнёс, среди комариков на жёрдочку сажает. А ты попей, любезный. Нам-то известно – с ломки жажда. Что ж мы, звери, что ли? Вот, чем бог послал, суспеньзия своя, домашняя, а не побрезгуй. Как говорится: хлеб-соль. Комарики-то раздвинулись, притихли, сами всё видят-понимают. Тяжёлый период в жизни человека. Ты пей, потом-то уж и не попьёшь. И остальных гугенотиков Степаша напоил. Обтёр, как после баньки. Эх, хорошо в стране советской жить!
После – дожал, конечно, всех.
А они уж: ни ручек, ни ножек, – ровненькие сделались, как камушки, со спичечные коробочки. Молчат уже, понятно, рта-то не раскрыть. Ушли в себя. Ну что ж, и молча можно. Молчи себе, и думай-вспоминай, как жизнь прожил, сколько добра сделал.
А Степаша на них любуется, в лапище своей перебирает, на просвет пытается смотреть: болванки готовые. Ох, да и крупный самородок!
Теперь, говорит, графиту нужен обжиг, чтоб стал алмаз. Высокая температура требуется, тысяча градусов!
Я плюнул, спать пошёл. Невозможно больше это было наблюдать.
А в эту ночь, как раз по совпадению, вся фабрика сгорела.
С тех пор Степашу так никто не видел. А куда ему деваться? В Москве у Эвелины, не иначе. А мы надеемся столичная красавица нашего-то пармезадовского парня, как родного приняла.
А как не примешь, с полными карманами алмазов?
А мы пока и без него справляемся. И оборудование есть у нас: ванна чугунная, два велосипеда и эсковатор.
Ты в ванну, главно, колабаху суй, ту на которой корову рубили. Коровы-то нету больше, а колобаха есть, полож её продольно, а сверху эсковатором надавливай.
