Первое, что я помню — это то, как я стою вверх ногами, на руках
на диване голышом и смеюсь.
— Ой, стыдоба-то, стыдоба-то какая. — приговаривала бабушка посмеиваясь и прохаживаясь вокруг.
Мы жили с мамой, папой и старшей сестрой в квартире бабушки с дедушкой.
Мама уходит на работу. Я стою в коридоре уже одетый и провожаю её.
Она красивая, но серьёзная. От неё вкусно пахнет. Губы у неё в ярко-красной помаде. «Ты за старшего, сынок, веди себя хорошо, слушайся бабушку. Всё, я побежала».
Обнимает меня так, как будто мы больше никогда не увидимся.
Вечером мы купаемся с сестрой в ванной. После помывки бабушка вытирает нас и мы бежим в её комнату, в кровать, к телевизору. За окном темно, а у нас горит свет. Мы высоко — на четвёртом этаже. Вокруг только счастливые лица, все смеются и улыбаются.
Мы с сестрой ложимся под покрывало, а бабушка рассказывает что-нибудь. Бабушка добрая-добрая, думаю, таких добрых людей, как она, в мире немного.
Потом нам с сестрой надоедает валятся в постели и становится жарко, мы одеваемся в пижаму и идём в зал. Сестра — Оля садится смотреть телевизор, а я подхожу к дедушке.
— Дедушка, пойдём на болкон.
— Пойдём.
В этот момент я впервые увидел его. Закат. Целое небо залитое волчьим кровавым маревом. На улице как раз была зима, и деревья под нашими окнами, на которых было очень много веток стояли голые — без листвы, а под ними много-много снега, белого, как лист бумаги.
— Ва-а-ау, дедушка, смотри! — говорю.
— Мда-а-а... — причмокнул дедушка. — Краси-и-иво...
Потом меня отдают в садик, а сестру сразу в первый класс, потому что ей уже семь, а мне только пять, то есть она на два года старше меня.
В садике какой-то толстый чувак засовывает мою голову под мышку и чешет мне голову кулаком. Почему он это делает? Он на меня в обиде. За что, я уже точно не помню, но скорее всего за то, что я почти вообще ни с кем не разговаривал и толстый, судя по всему, воспринял это, как высокомерие.
Начинаются серые будни.
У Оли очень длинные волосы и вся семья каждое утро на неё из-за них орёт. Но Оля тоже не промах и орёт на всех ещё громче, чем орут на неё.
Я хожу в садик. У меня ботинки на липучках — это очень здорово, мне нравится. У меня сначала были одни на липучках и они были так себе, а вот эти новые — очень крутые. Они коричневого цвета и на каждом красное яблочко. Они тоже на липучках. Мне нравятся липучки.
Мы выходим с мамой из дома ранним утром. Почему-то без сестры.
На улице ранняя осень. Когда выдыхаешь — изо рта облачко, как будто куришь сигарету. На лужах тонкие корочки льда.
«Как странно. — думаю. — Вчера только льда не было, а сегодня есть».
Мы идём по двору нашей пятиэтажки между деревьями. Мама достаёт из сумки «Минтос».
— Давай руку.
Я даю.
Она выдавливает две конфетки, выдаливает сколько-то себе и говорит:
— Давай споём.
— Давай. — говорю.
— Голубой вагон бежит кача-а-ается, скорый поезд набирает хо-о-од...
И так далее.
Я смеюсь и пою вместе с ней. Меня восхищает её смелость и непосредственность. Мне нравиться, что вокруг идут хмурые люди, а она просто поёт детские песенки и совсем никого не стесняется.
Ещё мы пели «Пусть бегут неуклюже» и «Улыбку».
Потом я помню, как я учился читать по слогам, а потом, как учил стихи.
Учить стихи было интересно, но мне не нравилось, что все, включая даже сестру, валяются у телевизора, а мне нужно учить стихи.
Ещё я помню как сестра окончательно доканала всех своими длинными волосами и как-то утром, во время очередной плановой истерики, мама просто взяла ножницы и обкарнала её под горшок.
Родители купили нам гипс и трафорет с формочками, куда его нужно было заливать — это был детский набор. Гипса было много.
После того как он высыхал, получались фигурки, которые можно было раскрашивать. Мне больше всего нравился трамвайчик. На трамвайчике мы часто ездили куда-нибудь с мамой или бабушкой или просто катались туда-сюда.
Дальше в памяти следует отрывок того, как мы с отцом и сестрой идём в садик. Это происходит зимой, днём и где-то далеко от города. Отец держит меня за руку.
Отец ведёт меня в новый садик, но уже не в городе, а в посёлке. Там у бабушки был второй дом, можно сказать — дача, и она отдала её в бессрочное пользование своему младшему сыну — то есть моему отцу. И мы какое-то время тоже использовали её как дачу, живя, то в съёмных квартирах, то у бабушки и приезжая туда только на лето, но у нас с сестрой началась какая-то ужасная простуда, от которой мы всё никак не могли выздороветь и мама решила увезти нас подальше от города. В городе, в районе, где мы жили, был какой-то металлургический завод и у мамы были опасения, что он и стал причиной наших осложнений со здоровьем. В итоге, мы переехали в посёлок насовсем.
Я оказываюсь в каком-то помещении, вроде предбанника. Направляемый взрослыми, в лице моего отца и будущей воспитательницы, меняю обувь и кладу сменку в шкавчик.
— Познакомтесь, дети, это наш новый ученик — Такой-то Шмакой-то. — говорит воспитательница, отпустив моего отца с сестрой и выведя меня к доске.
Молчание.
— Садись, куда хочешь. — говорит воспитательница.
Я сажусь за первую парту.
Тогда я узнал, что такое вставать в шесть утра, чтобы вывалиться на мороз и отправиться в место, в которое тебе отправляться совсем не хочется. То есть, я конечно, видимо и до этого это знал, но этого не запомнил, а вот все эти поездки в поселковую школу я помню отлично.
Помню, как мы с папой покупали авторучки в палатке Роспечати, помню как мерзли на остановке вместе с девчонкой из моего класса и я с ней не разговаривал, просто молчал и лупил на неё глаза, как рыба.
Ещё у меня появилась одна очень странная обязанность.
Дело в том, что каждому ученику в нашем классе полагалось иметь азбуку с какими-то буковками, значками и ещё какой-то чушью. Не помню, как у других, а у меня эта азбука была из ткани и, чтобы довезти её до садика, нужно было свернуть её колбаской, и буквы и всё остальное постоянно вываливались из пришитых для них кармашков. Кармашков было примерно столько же, сколько букв в алфавите, а карточек с разными значками — раз в десять больше и все эти дрянные карточки постоянно вываливались и рассыпались по дну моего рюкзака.
Каждое утро в садике начиналось с того, что я, недовольно сопя, рассортировывал карточки по кармашкам, а воспитательница, недовольно сопя, наблюдала, как я рассортировываю карточки по кармашкам, а также она отдельно недовльно сопела по поводу того, что я затормаживаю учебный процесс. Но с воспитательницей мне повезло — она любила моего отца, а поэтому любила и меня.
Кроме того, в садике была ужасная еда и там я впервые узнал о том, что это такое, когда тебя заставляют есть.
Также в садике заставляли ещё и спать.
На занятиях мы складывали и вычитали яблочки, учились писать буковки — вообщем, ничего особенного.
Учебный день в садике состоял из двух частей: первая — это учёба, а вторая — это сон, за ним полдник, а за полдником что-то вроде продлёнки для всех, пока каждого не заберёт родитель.
Во время одной из таких продлёнок, когда все как обычно друг с другом игрались, а я, как обычно, сидел в стороне, мне случайно попали в лоб стёркой.
Я заревел.
Лояльная мне воспитательница — Юлия Александровна нашла зачинщиков непотребства и потребовала от них передо мной извинится, что, собственно, они и сделали.
Было ли мне тогда неловко за такую канючность и мягкотелость? Нет. На самом деле, в тот момент мне больше всего хотелось домой.
Хотя сейчас-то мне, конечно, от всего этого смешно до чёртиков.
К концу года мы с Олей очень много болели.
Как-то раз, красивым солнечным утром мы несли в наш садик по игрушке. В последнюю неделю или сколько-то там времени обучения все учащиеся должны были пожертвовать садику по игрушке — такова была традиция.
Что интересно, в списке тех игрушек, что уже были до нас, были даже какие-то пустые баночки из под «Иммунелле», из которых очень странно и заманчиво пахло бродящими молочными бактериями.
Не думаю, что это было от бедности, скорее просто баночки «Имунелле» выглядели слишком привлекательно для детей.
Так вот, мы шли с этими игрушками в садик. Мне поручили нести зайца. Что у Оли было не помню.
Утро было такое красивое, ну, знаете, как это в деревне бывает — идёшь утром и вокруг никаких машин, самолётов, небоскрёбов, только деревья, трава, роса, туман и костры каких-нибудь дачников, а на горизонте рассвет и всё красное. Красота, да, как в раю.
Ну и вот, пришли мы с этими игрушками в садик, а там оказалось, что вся учёба уже давно закончилась. Мы отдали игрушки и пошли домой.
Следующей осенью я должен был пойти в школу.
Как оказалось, класс в котором я учился, как в садике, оказался подготовительным и считался за первый класс. То есть, школу я должен был сразу начать со второго класса.
У Оли, как выяснилось, были некоторые трудности с обучением и, чтобы в очередной раз всё не усложнять, её решили, вместо того, чтобы переводить в третий класс, оставить со мной во втором.
Наша учительница каждый раз приходила на десять-пятнадцать минут позже звонка и, чем дольше она отсутствовала, тем больший демонизм приобретали свершавшиеся в её отсутствие события.
Вот я перекидываюсь обзывательствами с Андреем. Андрей недоволен протекционизмом нашей воспитательницы в мою пользу.
Андрей, кстати, это тот самый, кто чуть не убил меня стёркой.
Я отвечаю Андрею, что он просто ничего не смыслит в этой жизни и что лучше бы ему не задирать свой нос.
Андрей злится и хочет меня пнуть.
Я хватаю его ногу и говорю «Ну, что, попался, паразит?».
Он дёргается и пытается вырваться.
Я дёргаю его за ногу и Андрей присаживается на пол.
И тут я соображаю, что сделал глупость.
«Это же Андрей, — думаю я. — он же сейчас разозлится и под корешок меня разделает».
Торопливо, но не теряя достоинства, я пробираюсь между рядами парт к выходу.
— Как ты думаешь, кто круче — Ваня или Андрей? — слышу девичий голос сзади.
— Андрей, конечно. — отвечает другая девочка.
Я выхожу в коридор и, как бы прогуливаясь, приближаюсь к вахтёрше.
— Извините, Вы не знаете, где Юлия Александровна? — спрашиваю.
— Нет, милок, не знаю. Сейчас должна прийти, наверно. — отвечают мне.
— Спасибо. — говорю я.
Также медленно иду назад и степенно захожу внутрь.
Андрей с кем-то разговаривает, сидя за партой и не обращает на меня внимания.
Я успокаиваюсь и сажусь на своё место.
В классе ещё был один парень, который меня недолюблювал и постоянно пытался мне напакостить. Его звали Паша.
Как-то раз, я увидел его возле школы одного и, подойдя к нему быстрыми шагами, стал лупить его по груди и по животу.
Он начал бить меня в ответ.
На улице, где мы дрались, не было никого, кто мог бы это увидеть.
Мы били и пинали друга друга где-то минут пятнадцать, и пока дрались дошли от плащадки у входа в школу до окон нашего кабинета, где, впрочем, тоже никого не было.
Потом нас кто-то разнял.
В это время родители очень часто ругались. Папа уехал на заработки в другой город и мы остались с матерью.
Мы ездили в детские лагеря. Маму приглашали в них в качестве организатора и разрешали брать нас с собой.
В лагере я заглядывал девчонкам под юбки. Они смеялись и хватали меня за руки и говорили:
— Ты что — дурак, что ли? Перестань.
А потом снова смеялись и я снова заглядывал им под юбки.
Девчонки были старше меня лет на восемь.
На следующий год я доставал уже других девочек. Мы танцевали с какой-то из них, а потом она стала танцевать с каим-то парнем своего возроста.
— Я ревную тебя! — сказал я.
Я только в общих чертах знал, что это значит и просто обкатывал недавно выученное слово. Хотя я, конечно, действительно ревновал, безответственность этой девушки к нашим отношениям угнетала меня.
Она засмеялась, а моя тётя ахнула:
— Ах! Это что ещё за «ревную»? — возмутилась она. — Что это ещё за «ревную», а?
Она отвела меня за руку на другой этаж:
— Ну ка, не мешай ребятам.
После того, как уехал отец, я всё реже делал уроки и всё чаще просто лежал на спине и смотрел в потолок. Какое аутичное занятие. Уж до чего я сумасшедший, но даже мне временами казалось, что я схожу с ума.
Мне было лень есть, лень мыться, лень гулять, лень разговаривать.
Я не мылся неделями.
После того, как мы перешли в пятый класс, у нас появилась новая классная руководительница. Эта уже не общалась с моим отцом и меня, кажется, не то что не любила меня, а, скорее, недолюбливала.
Я приходил в школу и мои волосы стояли колтунами от пота и грязи.
— Ты... Используешь какой-то специальный лак? — спросила меня учительница.
Все засмеялись.
Я промолчал.
— Выходи к доске.
Я вышел к доске.
— Ну, чего смотришь-то? — улыбнулась она. — Реши это. — она показала на доску, заполненную словами с вырванными буквами и слогами.
Я повернулся к доске и стал на неё смотреть. Потом неторопливо стал заполнять пропуски буквами.
— Ой, ой, ой, это почему же ты так решил? — спросила она.
Я молчал.
Благодаря выкрикам «из зала», я кое-как заполнил доску.
Мне поставили двойку.
Отныне и до того момента, когда я убрался из школы, каждый мой выход к доске сопровождался выкриками «Фу-у-у», «Тупо-о-ой», «Ну, тупо-о-ой», «Да не там же, вот ТАМ», «Да, вот это», цоканьями языком, обозначавшими «Ну, и дурак» и жестами рука-лицо, хотя само выражение тогда ещё не было в моде.
Было ли мне больно? Да, конечно. Ну, а вобщем-то... Плевать я хотел. В конце концов, как бы они не тужились, я знал, что после школы приду домой и буду смотреть в потолок.
После школы я собирал стеклянные бутылки в коробку и бил их о кирпичную стену заброшенного гаража за школой.
Дома я разбил о стену стакан.
Я коллекционеровал фантики от конфет.
Как-то раз мы с одним парнем шли по улице возле местного кладбища. Там был узкий проход на другую улицу между кладбищем и сараем. В проходе мы встретили Андрюху с его корешом.
Мы стали друг на друга выделываться и кричать, но никто ни к кому не подходил.
В итоге, я всё же приблизился к Андрюхе, и пока я думал, куда бы его треснуть, Андрюха сам треснул меня под дых.
На этом я остановился. Мы убрались прочь.
В седьмом классе я открыл для себя мастурбацию. Это было волшебно.
Спустя неделю мой пенис был весь в зелёнке. Я до того его задрочил, что кожа облезла везде, где только могла.
В это же время я начал курить.
Я дружил с Артёмом и Русланом. Они были двоюродными братьями.
К Артёму из Петербурга каждое лето приезжала девочка по имени Вика.
У Вики с Артёмом были какие-то очень странные отношения. Они не встречались постоянно, но время от времени объявляли о том, что у них отношения.
Как-то раз Вика сидела на коленях у Артёма и сказала: «Ваня, давай встречатся».
Я улыбнулся.
— Ну... Так что? Ты хочешь? — спросила она.
Я посмотрел на Артёма.
— Ванёк, всегда говори «да». — сказал он.
Я сказал «да».
После этого мы с ней попереписывались по СМС, поперезванивались по телефону и как-то раз даже встретились наедине, чтобы... Ничего не сделать. Мы сидели рядом на скамейке детской площадки и мне, наверно, нужно было только прислониться к её губам, чтобы поцеловать её, но я не смог. Мне было страшно.
Вообщем, мы так и остались друзьями, а она снова стала встречаться с Артёмом.
Потом я помню момент, как мы с Андреем и Артёмом в привычной форме выказывали друг другу знаки внимания, выдавая друг другу фофаны, щелбаны и затрещины.
Они объединились против меня и стали обхаживать с разных сторон.
Минут через пять я сел и заплакал.
Они подошли ко мне и, опасаясь гнева нашей классной руководительницы, стали по очереди виновато борматать «Я ничо не делал», «И я ничо не делал», «И я тоже ничо не делал».
В восьмом классе мы начали пить.
В лагере после восьмого класса я познакомился с девочкой. Её звали Лена.
Её подруга подошла ко мне вместе с ней после дискотеки и сказала, что Лена хочет со мной встречаться. Я, конечно, сказал, что тоже хочу с ней встречаться. Лена улыбнулась и, так и не сказав ни слова, ушла.
Пока я был в лагере, мы с ней встречались ещё несколько раз. Мы, то сидели рядом на местном концерте, взявшись за ручку, то где-то в летней беседке во время тихого часа, и каждый раз, как и в случае с Викой, мне стоило лишь приобнять её, коснуться её шеи щекой, посадить её себе на коленки, сделать хоть какое-то порывистое движение, которое преломило бы грань между нами — и меня ждал самый настоящий поцелуй, а, может быть, даже и больше. Но, я, как и всегда, трусил.
В концов концов, меня стала напрягать эта игра и я стал её избегать.
Лена, однако, не хотела расходится.
Она одолжила мою кофту, чтобы я за ней пришёл. Когда я не пришёл, она пришла сама и стала спрашивать, как у меня дела и почему я не прихожу.
Я что-то ответил ей.
Она легла ко мне на кровать и мы побнимались.
Потом она ушла.
Потом, уже почти под конец лагерной смены, она пришла ко мне во время дискотеки вместе с подругой. Я бы даже сказал, что это подруга привела её ко мне.
Я в этот момент лежал на кровати и когда подруга Лены заговорила про дискотеку и всё остальное, я натянул покрывало до подбородка и сказал, что очень плохо себя чувствую.
Она недобро сверкнула на меня глазами, но всё-таки взяла Лену за руку и ушла.
Наша лагерная смена называлась «Схема позитива» или как-то так. Наша «Схема» билась на две части — красные и оранжевые.
В общем-то, я всегда недолюбливал комми и был упёртым либералом, возможно, поэтому я и оказался в числе оранжевых. На наших футболках было написано «V», что как объяснили нам кураторы означало «V — значит Вендетта». Почему «V», причём здесь вендетта? Я не знаю. То есть, я смотрел, конечно, фильм... Но всё равно не знаю.
Кроме деления по цветам, мы делились ещё и по полу. Мальчики жили отдельно, девочки — отдельно.
И, представьте себе, как у нашей, так и у красной команды были просто потряснейшие (!) коммисарши. Перед сном они обе заходили в нашу мальчишечью келью и целовали нас всех по очереди на ночь.
Конечно, начиналось всё с того, что каждая из них обходила только «своих», то есть, только красных или только оранжевых соответственно, но заканчивалось всё обычно тем, что целовали они всех подряд и нескольких даже по нескольку раз.
Две аппетитнейшие девочки обнимали и целовали нас каждую ночь в течении двух недель. Это было здорово.
В эти вечера в нашей дачке каждая молекула воздуха пахла сексом. Я не удивился бы, если бы узнал, что, как минимум, у половины пацанов, включая меня, после их ухода оставались твердокаменные стояки.
Также, в этом лагере мы играли во что-то, где надо было сидя на земле перед девочкой, спиной к ней, вытянуть свои ноги вперёд и позволить обнять их девочке впереди, а самому обнять ноги той девочки, что находится сзади и положить голову ей на грудь. В такую вот эротичную позу выстраивалась вся наша «Схема позитива». После этого девочку или мальчика, который находился впереди, должны были взять на руки и передавать назад по рукам.
Игра проходила на полящей жаре и передние игроки всё время чего-то копались и мы всё никак не могли начать игру, а когда наконец все со всем разобрались и игроки один за другим стали передаваться назад, комиссарам почему-то вдруг всё это надоело и игру прекратили ещё до того, как дошла моя очередь. Так что, собственно, кроме уныния эта человеческая многоножка лично у меня ничего не вызвала, и это не считая того, что я до сих пор даже не знаю как называется эта игра.
Впрочем, доставляло то, что я, как и все пацаны, сидел в замке́ из двух девичих ножек и двух девичих ручек, а головой, соответственно, лежал аккурат меж двух сисичек мадамы позади меня. Кроме всего прочего, мне ещё таки-удалось полапать за попу пару-тройку девчёнок передаваемых по верху. При желании из всего этого можно было собрать целую полноценную женщинну, но я, как и всегда, ленился.
Не буду утомлять вас подробностями о моём стояке, скажу лишь, что девочка, на чьей груди я лежал, была той самой, с которой мечтал замутить каждый второй пацан из смены.
В команде у нас был человек, который называл себя турникменом. Его звали Миша.
В общем-то, если отбросить иронию, это был хороший, добрый парень, с чувством юмора, и, кроме того, он был панком, что добавляло ему в моих глазах сразу сотню очков поверху. Мы с ним, в общем-то, общались, возможно, потому что он хотел подмутиться к моей сестре, которая тоже мутила своей внешностью всякие разные мужские шевеления. У Миши на животе был пресс кубиками.
— Качай пресс, Ванёк. Девчёнки обожают кубики. — говорил он.
Ну, вообщем, он как-то раз выдавливал себе на живот взбитые сливки, а девчёнка, у которой я в тот раз лежал на груди, их слизывала.
Вот это было зрелище.
В одну из последних ночей мы с Мишей совершили дерзкий побег и вылезли ночью из окна. Тихо пробрались между корпусами и залезли в окно к девчонкам.
Миша прилёг к Оле, а я тихо разговаривал с какой-то девчонкой — готкой-сатнисткой или что-то в этом роде.
В комнате было очень тепло и сухо, хотя все окна были открыты. Пахло всякими пудрами, памадами, духами, фенами, парафином и прочими женскими штучками.
В ту ночь, как раз посреди нашего визита, начался шухер из-за девчёнки-лунатика. Она проснулась где-то посреди коридоров корпуса и у неё случилась истерика.
Мы все дружно укладывали её спать.
К концу смены я добивался внимания одной очень любопытной персоны женского пола и, как и обычно, не обошлось без нелепостей.
Я, уже ночью, хотел прилечь с ней поспать, но ввиду своей природной неловкости и несуразности, как-то так получилось, что я стал настаивать на том, что буду спать с ней вальтом.
Я пытался объяснить эту идею Денису, который в свои семнадцать был большой знаток женщин и, вообще, всегда чувствовал себя очень уверенно.
Чем больше он меня разубеждал в полезности и комфортности такого сна, тем больше я на него злился и, в конце концов, стал говорить ему грубости.
— Ну, что ты ноги её будешь нюхать? — сказал он, когда я его довёл.
Засмеялись все, включая ту самую любопытную персону.
Я покраснел. Было очень неловко.
Вот эта фигня у меня очень часто случается, что я хочу быть крутым и пафосным, а получается всё наоборот и все надо мной смеются.
На школьном выпускном, после девятого класса, я перебрал с алкоголем и попал в полицию. Оттуда меня забирала мама.
После школы нам раздали аттестаты за девятый класс. Я в девятом классе в школу почти не ходил и в нём были одни трояки.
Я хотел пойти в какую-нибудь шарагу, но они в то время набирали студентов по среднему аттестационному баллу, а мой был три целых, шестьдесят три сотых или что-то в этом роде.
Короче говоря, в колледж я попал случайно, да и то потому что тот чувак, который должен был быть вместо меня, не принёс в самый последний день документы, потому что поступил ещё куда-то.
В списке студентов упорядоченном по среднему баллу я был самым последним.
В колледже я учился очень хорошо и вообще был пай-мальчиком, потому что после того, как меня забрали в полицию, мама стала наседать на меня в духе «ну вот, ты совсем опустился, скоро бомжом станешь, нужно тебе за голову взяться» и всё такое.
И я взялся, на самом деле, за два курса не пропустил ни одной (!) лекции. Но всё это быстро стало мне надоедать.
Во-первых, я надеялся, что нас научат ремонтировать компьютеры и всё такое и за три курса, что я там учился нас так ничему и не научили. Может быть, предполагалось, что мы уже должны уметь с ними обращаться и в колледже только получить бумажку, может быть, всё это было как раз-таки на последнем курсе, но как бы то ни было, в компьютерах, я как ни разбирался тогда, так и не разбираюсь до сих пор.
Во-вторых, я стал приглядыватся к своим однокурсникам. Их лица были... Как бы это лучше сказать? Счастливыми. Они выпивали, гуляли с девчёнками, распиз*яйничали и имели всё-то же самое, что и имею я, только при этом не напрягались.
Вообщем, на трертьем курсе, я решил забить на учёбу.
На отцовские деньги, которые он мне присылал каждый месяц, я снял квартиру в центре. Отцовских денег на неё хватило, но нужно было что-то зарабатывать на самого себя и я устроился на работу в кафе-бар-боулинг-бильярд и Бог знает, что ещё официантом.
Весь этот новый мир, в котором, если на тебе надеты бичёвские шмотки, то ты уже не человек, был для меня в новинку.
Всё это было непросто, но деваться от этого было некуда и я стал работать.
Я, конечно, понимаю, что все эти гуляния за отцовские деньги меня не красят, но... Так уж вышло.
В середине третьего курса мы начали выпивать со школьными друзьями у меня в квартире. Те, в свою очередь, приводили с собой однокурсников.
Это был репер по кличке Костя-Морфей, Слава — качок с приятным характером, Игорь — смазливый чувак с твёрдым характером и худощавый грузин в кожанке по имени Васо.
Ну, типа да, sausage party. Но это было только по первости.
Мы обычно садились на кухне, пили пиво, водку и слушали музыку.
Иногда попадались замечательные песни вроде «Золотые купола» и все, включая меня, подпевали. Особенно она нравилась Васо.
— Наш однокурсник знает Рому-Водника. — сказал как-то Костя-Морфей, когда гости ещё собирались и на кухне нас было только четверо — я, он, Артём и ещё один мой одноклассник по имени Никифор.
— А что он — тоже рэпер? — спросил я.
— Ага. — сказал Костя-Морфей, затянулся сигаретой и опустил голову.
