Сквозь игольное ушко

Маленькая деревянная церковь полна народу. Слева от алтаря, выстроившись вдоль стены в два ряда, спиной к иконам стоят сомнительные друзья, и уважаемые коллеги моего дяди, — моего единственного дяди, над телом которого, справа от алтаря и приглашенных, в гордом одиночестве возвышаюсь я, последняя представительница своего рода. 

Батюшка бродит вокруг гроба с кадилом, изредка возглашая «Аминь!», на что сомнительная и богатая часть поминающих откликается и крестится, сверкая золотыми перстнями, а часть уважаемых коллег, в большинстве своём неимущих атеистов, упрямо молчит, не шевелясь. Глупость с моей стороны — пригласить дядиных коллег в церковь, — все они, старые и молодые коммунисты, равно ненавидят и блеск золота, и запах ладана… Но в то время лишь Бог был мне поддержкой и утешением, и я не придумала ничего умнее, чем неосторожно смешать два разных мира: коммунистов — с блатными, атеистов — с церковью. И вот сейчас я стою напротив двух разных миров, а причина, по которой эти миры встретились, лежит между нами, объединяет нас пропастью открытого гроба. Лежит, не дыша, не чувствуя и не сострадая, а я в тупом оцепенении бесслёзно, безжалостно рассматриваю мёртвого дядю и стоящих над ним людей. 
Добрую половину поминающих я вижу впервые, и некоторое время с удивлением наблюдаю за странным поведением атеистов, застывших с горящими свечами в руках, затем понимаю всю неловкость ситуации, и просто ухожу в воспоминания об усопшем, забываясь в молитвах стоящих неподалёку певчих. 
Очень скоро голос одного их них привлекает моё внимание. Я выделяю его напев из всего хора, наслаждаюсь не только светлыми стихами, но, в большей степени, ярким тембром, силой вокала, который как-то неожиданно напоминает мне застольные песни дяди, хотя покойный басил и часто фальшивил, а хорист обладает прекрасным баритоном, точно попадающим в ноты. 
Плывя на волне молитвенной песни, я невольно поглядываю на хор, выискивая обладателя чудесного голоса. Велико моё изумление, когда я понимаю, что голос принадлежит совсем молодому певчему, безбородому юноше, с закрытыми глазами увлечёно молящемуся за душу моего дяди. 

Этот голос часто грезится мне, особенно зимними ночами, когда холод добирается до моего тела сквозь тонкую шерсть пончо. Тогда я вспоминаю аромат мёда от восковых свечей, напев, чарующий и успокаивающий одновременно, и одухотворённое лицо юноши, чьи черты для меня размыты, расплывчаты, позабыты… 
Иногда картины тех похорон являются летом, в предрассветной духоте южных сумерек: мне снится блеск золота и камней в массивных перстнях, упитанные лица их блатных владельцев, подбородки, в исступлении задранные к потолку церкви; серая толпа атеистов, напротив, печально глядит на гроб, опускает глаза себе под ноги, исподлобья зло косится на иконы и на меня, на меня… Я неизменно ловлю их мрачные взгляды, не осуждающие, но удивлённые, будто всерьёз задающие мне невнятный вопрос. 
Эти глаза, будто очи, сошедшие с ликов икон, глядят на меня с лиц атеистов, отражая тусклое свечение лампад. Очи праведников, — порицающие, неумолимые в своей правоте. Я бегу от них в безумные алкогольные сны, скрываюсь в кокаиновую нирвану. 

В реальной жизни я больше никогда не была в той церкви, и лишь однажды четко вспомнила лицо певчего с красивым баритоном. Это случилось уже после того, как мой дядя истлел в кладбищенской земле, после того, как по просьбе одного из его блатных друзей я забрала из крематория урну с чьим-то прахом, скрывающим контрабанду, и осознанно пронесла её через две таможни; и уже после того, как сверкающие драгоценными камнями золотые перстни украсили, наконец, мои руки; и даже после того, как драгоценные перстни с рук исчезли. 

В день, когда воспоминания о юном певчем из русской церкви нахлынули на меня, я стояла в центре Куэрнавака, нарядно украшенного в честь празднования мексиканского Дня Мёртвых. Над душными людными улицами и площадями города висели цепочки искусственных цветов и плодов, — гирлянды, смешанные с благоуханием ладана, с грустными поминальными песнями, с запахом текилы и пива. 
Я стояла у красочно декорированного входа в собор, и прислушивалась к далёкому эхо, проступающему сквозь гитарный перезвон мрачных площадных музыкантов. Красивый баритон выводил затейливый мексиканский плач, заглушаемый топотом ног и гулом пьяного города, а я вслушивалась в этот голос, в ноты его песни, изредка долетающие до меня на волнах ладана, словно из прошлого… Словно из моей молодости доносился звук и дух маленькой русской церкви, полной народа, света и скорби. 
И мне хотелось плакать, — рыдать, как в детстве, от отчаяния и жалости к себе. Реветь посреди празднования Дня Мёртвых, рыдать о своих печалях в небольшом мексиканском городе, наряженном в честь покойных, возвращающихся к родным раз в год. 
Но рыдать мне, бросившей могилы родных там, за горами, морями, лесами, здесь, где мёртвым посвящают праздники и украшают города, было негоже; и я тихонько плакала, слушая близкий голос далёкого прошлого. 
Думала ли я о чём-то, о ком-то, покидая родные места и могилы? Если да, то только о другой жизни и о себе. 
И я пожила — свободной жизнью во власти солнца и золота. 
В третьей-то жизни меня надолго хватит?

Голоса среди ночи растворяют застывшую тьму Морелоса желтые отблески длинные тени укутай меня теплее 
во сне нет сна он тягуч как запах ладана из открытых церквей мертвые не приходят к уснувшим живым к плохим живым 

у вас недостаточно, полграмма не больше 
por favor mas* 
тишина, тишина 
сеньорита вам плохо? 

Там берёзы и тишина

*пожалуйста, можно ещё (исп.)