Дорога в рай

I
Июль в том году был жарким даже для этих южных мест. Зной — густой и вязкий, как горячий кисель — плавил асфальт, корежил листву на деревьях и выжигал траву на газонах. Все, что находилось под прямыми лучами солнца, нагревалось до температуры раскаленной жаровни, поэтому людей на улицах города было немного, а те, кто по необходимости все же оказывался в пекле, старались держаться  тени.
Мне с моим сокурсником и лучшим другом Сашкой нестерпимо хотелось лежать где-нибудь в теньке у воды, потягивать холодное пиво и глубокомысленно обсуждать проблемы планетарного масштаба. Других тогда у нас не было. А если и возникали, то мы не особо ими заморачивались.
В те славные дни нашей молодости границы республик внутри огромной страны были обозначены только на картах, ты везде чувствовал себя почти как дома и можно было без виз, таможен и сопутствующих всему этому проблем с сотней рублей в кармане махнуть, без преувеличения, на край света.
Между Кишиневом, где находились в то время мы и Одессой каких-то две сотни километров, но для нас это был совсем другой мир. Верно говорят, что хорошо там, где нас нет. Нас в те дни не было в Одессе. И этот славный город, с его легендами и мифами, с его морем, пляжами и красивыми людьми воистину казался нам раем. Мы давно уже грезили поездкой туда, да все не складывалось. Как-то вечером, потягивая холодное красное вино в прокуренной насквозь кухне Сашкиной квартиры, мы неожиданно для себя вдруг отложили в сторону мировые проблемы и твердо решили — едем в Одессу! Завтра же! Искупаемся, прошвырнемся по Дерибасовской, попьем пивка у Потемкинской лестницы. Уж Сашке-то, лбу здоровому, но внешне несколько рыхловатому и совершенно белокожему, точно не мешало бы немного поваляться на пляже.

II
Между городами курсировал дизель. Это как электричка, только с локомотивом. Поезд в "рай" отправлялся трижды в день: в полшестого утра, ближе к полудню и вечером около пяти. Поскольку останавливаться на ночь мы там не планировали, на все про все у нас был всего один день и нам требовалась программа действий, расписанная едва ли не до минут. Её разработкой мы и занимались до глубокой ночи, реагируя на хорошие идеи восторженными восклицаниями и неизменно сопровождая их хорошим глотком вполне сносного домашнего вина. План покорения Одессы был составлен по всем правилам военной науки с тем расчётом,  чтобы успеть на обратный ночной дизель. Стартовать решили рано утром, по холодку. Да и времени оставалось больше, ибо дорога туда занимала около четырех часов. Последний тост в честь замечательного плана покорения южной морской столицы был поднят в четвертом часу утра…
Я продрал глаза первым. Сашка безбожно храпел, закинув голову куда-то за подлокотник раскладного кресла. Часы показывали половину одиннадцатого. Мне с трудом удалось растолкать друга.
«Весь план коту под хвост! Теперь мы либо едем на двенадцатичасовом, либо не едем никуда!» — злясь и досадуя думал я, лихорадочно приводя себя в порядок. На все сборы и дорогу до вокзала оставалось около часа.
Плюнув на кухонный бардак и оставив на столе все следы бурно проведенной ночи, включая грязную посуду и даже остатки килек в томате, где теперь вместо мелкой рыбёшки теснились «натуральные «бычки», мы выскочили на улицу. Солнце пекло нещадно. Задыхаясь и обливаясь потом, мы кое-как добежали до ближайшей автобусной остановки.
В салоне старого гремящего троллейбуса было по обыкновению тесно и душно. Стараясь не дышать винным перегаром на возмущенных женщин, мы кое-как отвоевали места на задней площадке. Солнце стреляло в нас прямой наводкой, парниковый эффект ухудшал и без того неважное самочувствие. Разговаривать не хотелось. Я представил себе предстоящее нам четырехчасовое пребывание в духоте вагона и мне стало не по себе. Да, день не задался... Но отступать от утвержденного и, главное, «обмытого» плана было как-то не по-мужски.

III
Дизель уже стоял на путях, принимая в себя пассажиров. Обычно мы ездили зайцами, поэтому и сейчас, не сговариваясь, проследовали мимо касс к центру состава, чтобы в случае появления контролеров нам было куда отступать. Свободных мест в вагоне как всегда не было и мы привычно расположились в тамбуре. Разговаривать по-прежнему не хотелось — последствия ночи и обеденной жары давали о себе знать. Мы закурили и, скучая у открытых дверей вагона, глазели на снующих, спешащих и ожидающих своего рейса пассажиров. Прозвучало объявление о скором отправлении. Настроение немного улучшилось — как бы то ни было, а мы все же едем! Мужик сказал — мужик сделал! Хотя если честно, больше всего на свете мне сейчас хотелось оказаться на прохладной кухне и, развалившись в кресле, пить холодное вино. Судя по виду моего друга, он тоже размышлял о чем-то похожем, но ни один из нас не выказывал слабость. Прошла еще пара томительных минут. Мы по-прежнему молчали, будто злясь друг на друга. Выглянув наружу, я разглядел зеленый сигнал семафора.
«Поздняк метаться, обратной дороги нет», — тоскливая мысль мелькнула и растворилась в июльском мареве. Дверь громко зашипела и резко закрылась, я едва успел убрать голову — «Хоть бы предупредил, зараза!».
Наше внимание привлек мужчина средних лет, выбежавший из здания вокзала. Судя по всему, бежал он уже давно — рубашка вылезла из брюк, ослабленный галстук болтался где-то за спиной, открытый, перекошенный рот уродовал красное потное лицо. Он несся к нашему составу, размахивая жутко модным в те времена черным пластмассовым дипломатом, срезая углы и уворачиваясь от препятствий, не обращая внимания на возмущение людей.
«Чего уже бежать-то? — отстраненно подумал я. — Кто не успел, тот опоздал».
Дверь с резким шипением неожиданно открылась. Мужчине оставалось не больше двадцати метров. Это становилось уже интересным. Успеет или нет? Мы оживились.
— Успеет! — уверенно произнёс мой друг.
Я думал иначе, но на возражение времени не хватило — спустя секунду створки захлопнулись буквально перед носом опоздавшего мужчины. Он стоял согнувшись, одной рукой упираясь в вагон. Его тяжелое, хриплое дыхание слышалось даже сквозь закрытую дверь. Нас разделяло всего каких-то полметра, но мы уже почти были в Одессе, а он оставался здесь, на перроне кишиневского вокзала.
Его нельзя было назвать расстроенным. Это даже не было для него неприятностью. Это было катастрофой! Его мокрое, распаренное лицо выражало всю вселенскую скорбь за последние пару тысяч лет. Растерянность, обида и отчаяние от такой чудовищной несправедливости читались в его полусогнутой фигуре и скривившемся лице. Судьба обошлась с ним зло и трудно было придумать что-то более беспощадное. Ясно было, что мужик «попал». Кто знает, что находилось у него в том дипломате и чем грозило опоздание... Но выражение его лица указывало — он опоздал что называется «навсегда». Уткнувшись лбом в стекло, он широко открытым ртом судорожно хватал раскалённый воздух. В бессилии ударив кулаком по двери, мужчина умоляюще посмотрел на нас сквозь стекло. Мы с Сашкой спохватились и попытались раздвинуть створки двери. К несчастью, все наши усилия оказались безуспешными — ни зацепиться, ни упереться было не во что. Прозвучал гудок. Состав дернулся и, проехав несколько метров, резко остановился. Мужчина, в непонятной мне надежде шагавший рядом, в отчаянии помахал рукой в сторону первого вагона и снова бросился штурмовать неприступные ворота этой крепости на колесах. Мы с Сашкой, пыхтя, ломая ногти и сдирая кожу с пальцев, тоже упирались вовсю. Но тщетно — дверь была гладкой, без каких-либо выступов.
— Бесполезно! — угрюмо буркнул Сашка. Оправдываясь перед мужиком, мы одновременно беспомощно пожали плечами. Его лицо исказила гримаса. Он в отчаянии со всей силы ударил по двери кулаком.
Это было невероятно, но дверь неожиданно открылась. Створки распахнулись всего на секунду и тут же с таким же пронзительным шипением стали смыкаться. К счастью, мы с другом успели ухватиться за резиновые уплотнители створок и несчастный буквально продрался в вагон. Прижавшись спиной к уже закрытой, но теперь такой родной, поддавшейся его молитвам, двери, задыхаясь и истекая потом, он устало кивнул нам, выражая свою благодарность и в бессилии сполз на корточки, прижимая дипломат к груди.
Я с изумлением и даже каким-то восторгом смотрел на него. На вид лет сорок. Хорошие туфли и костюм, явно используемые нечасто, белая с голубым воротником рубашка в едва заметную полоску с большими пятнами пота на груди, строгий элегантный галстук, сбившийся набок, мокрые волосы, лысеющая макушка. Капли пота падали с его лица на колени, оставляя на светлой ткани крупные пятна и мужчина попробовал было достать платок из кармана брюк. Повозившись некоторое время и не достигнув результата, он ладонью смахнул пот со лба, а затем просто откинул голову назад и закрыл глаза. Теперь пот струйками стекал по щекам и шее куда-то под рубашку, но ему, похоже, было все равно. Его лицо выражало абсолютное блаженство, губы едва заметно шевелились. Кажется, он что-то шептал. То ли хвалу небесам, то ли просто повторял раз за разом «спасибо». Мы с Сашкой были не менее возбуждены. «Везунчик!» — восхитился я, пытаясь зажечь спичку трясущимися от недавнего напряжения руками. Мужчина попробовал встать, но, видно, сил на это ему еще не хватило и он, все еще пытаясь хоть как-то сдерживать громкое дыхание, остался сидеть на корточках, привалившись спиной к двери.
Послышалось пронзительное шипение и створки дверей мгновенно разошлись. Продолжая блаженно улыбаться, несчастный провалился в пустоту и мячиком выкатился из тамбура. Дверь зашипела и так же быстро захлопнулась. Злорадно прозвучал гудок локомотива и поезд тронулся, оставив на раскаленном, плавящемся асфальте платформы лежащего на спине несостоявшегося пассажира, с прижатым к груди черным дипломатом...

***

Следующие десять минут мы с Сашкой проехали в полной прострации, избегая смотреть друг на друга. Когда поезд остановился на следующей после вокзала платформе и ненавистная нам дверь с противным шипением открылась, впустив волну зноя в духоту прокуренного тамбура, мы, не сговариваясь, угрюмо шагнули из вагона и в полном молчании направились обратно к дому. Пешком.