Прикус

Узнав окончательный (правильно бы - конечный) диагноз, Иванов даже обрадовался, как школьник: появился законный повод прогуливать занятия. Можно не бегать на призывы Мишки на улицу, а часами лежать в кровати и читать всё, что накопилось за годы. 

Домашние говорили приличествующее "не сдадимся", "будем бороться" и автоматически брали Иванова с собой в одну лодку - спасательную. Он испытывал неловкость, но не спорил -  был не боец. Устроился бы дожить сколько бы ни осталось на своём - нет, не Титанике, конечно, но и не то чтобы корыте, - и пошёл бы ко дну с книжкой подмышкой, чего. Красиво.
Ему подумалось, что нечестно позволять людям тратить на него время, но, с другой стороны, пришлось бы объясняться, а это хуже смерти.

И в Иванове угнездилась благодарность. За то, что не сердечный приступ, не авария, не персональный метеорит. А значит, дали немного времени для себя. Потом станет приходить медсестричка, нечасто - достаточно, чтобы дать вдохнуть и не докучать.

Перспектива боли пугала не сильно. Иванов был ипохондрик, и, если где-то кольнёт, потянет, заноет, он впадал в панику от неизвестности и возможных манипуляций незнакомых врачей, что равносильно изнасилованию. Теперь же боль ожидалась внятная, как объявленная война, и это было даже немного честно.

Разговаривая с врачом, Иванов выхватил свой профиль в зеркале. Вот таким, значит, люди его видят, включая этого доктора. Похоже, все его беды из-за неправильного прикуса.  Бывает же нормальный: улыбайся не хочу, с какого боку ни зайди – красавец и гордость клуба. Или другой: щелкунчик и бульдог, хватка - будь здоров. А у Иванова самый неубедительный, когда немножко мышь: верхняя челюсть нависает карнизом, а подбородок стесняется, уходит на задний план. С годами щёки подобвисли, и выглядел Иванов словно обиженный бульдог, который начал превращаться в человека.

Жена водила дочь на плановый осмотр к стоматологу, и оказалось, что прикус у дочери дистальный. Его, выходит, ивановская порода. Забавно: «дистальный» вроде как из стали, но нет, совсем нет. Теперь прикус исправляют. Может, и раньше исправляли, Иванов не знал. Исправят, и будет такая себе нормальная девочка, а не мышка.

Но не хотелось во всё это вникать, пусть жена. Он бы и так оставил, а то обман природы, получается. Жена - знатная врушка - поменяла в себе всё. Худела, высветляла волосы... Жила со сжатыми кулаками, готовая к любой схватке. А тут Иванов подложил ей такой козырь - нечем крыть. Даже злорадство накрыло. Но жена приказала диагноз скрывать - плохо для бизнеса.

После поликлиники Иванов заехал домой, взял изголодавшегося по прогулке Тайсона и пошёл за дочерью. Дочка вышла во двор школы с подружками, увидела отца и смущённо заулыбалась, обнаружив металлические скобы. Иванова охватил страх: до чего похожа на него – тоже стесняется хорошего в себе. А что, если дочь изменится и захочет забыть, каково это – быть такой... спрятанной, неявной? Выбросит детские фотографии. А его не будет рядом, чтобы напомнить.

Отпущенный с поводка Тайсон пронёсся по двору без всякой цели. И такая была в нём радость движения, всезубая бессмысленность… Где-то Мишка?..

Март стоял, переминаясь: знал, что он месяц проходной, неважный – пробегут, затопчут, смоют. Иванов встал рядом, открытым ртом выдыхая пар, который разнесётся дальше, и чувствовал себя так, будто только что родился. Но ни кричать, ни протестовать не хотелось. Только выдыхать себе пар потихоньку.