Алекситимия

Ближний круг

Лучшее место увидеть людей по-настоящему - это остановка. Люди думают, что они там временно, и менее всего озабочены выражениями лиц. Но, к примеру, возраст женщины и её социальный статус можно безошибочно определить по затылку, вернее, по загривку. Под некогда лебединой шеей проступает нарост загнанной уработанной лошади.

Мне кажется, что остановка - единственное, что имеет смысл, и мы быстро передвигаемся из точки в точку с одной целью -  остановиться и отключиться на несколько минут, глядя сквозь застывшим взглядом. Обычно я выбираю одиночку, реже семью, и наблюдаю. 

Вот стоит бабулька, лицо - как земля: лужицы глаз, трещина рта, камешки зубов. Но украдкой красит губы. Надеется. А, может, это инерция. Привычка, выработанная десятилетиями. Потребность юлы - вращаться, иначе она упадет. Когда я была маленькой, у одной из моих бабушки такой потребностью была дача, а вернее - малинник, в котором она пропадала часами. Помню, вначале я терпеливо пережидала одиночество в домике, затем выходила к забору, из-за которого доносился плеск воды и смех купающихся на речке. (Мне невыносима была моя зависимость от бабушки, которая не хотела идти на речку до вечера, а когда соглашалась, быстро заходила в воду окунуться и тут же возвращалась, сердито приказывая мне идти назад.)  Потом, не выдержав, я шла к кустам малины, где бабушки не было видно, а только слышно. До того, как я ее окликала, а она отзывалась, я представляла, что в кустах шуршит огромный медведь, и лучше бы мне было не звать его. Место медведя в кустах малины, моё место - в домике, в вечном ожидании, которое есть заяц, и избушка его лубяная.

…И тут я вспомнила. Девять дней назад был день рождения хорошего друга. А я вспомнила только сейчас. Неужели я незаметно замедляю вращение, и от этого меня кидает из стороны в сторону? И первыми я сбиваю тех, кто стоит слишком близко - ближний круг. Возможно, я всегда была такой - замкнутой, зацикленной на себе и вращалась вокруг себя самой. Вот и сейчас я больше думаю не о том, как позвонить и какие слова подобрать, чтобы извиниться. Я снова и снова перемалываю собственные переживания. Интересны ли мне люди по-настоящему? 

О, вот говорящий затылок.

Теремок

Катюня была резкая и кусучая, как молодой лук. Но за собой это знала, поэтому жила с оглядкой "а вдруг я сука". Например, в сказке теремок ей нравился медведь - он вроде как главный злодей, который раздавил домик, но не со зла же - просто его некому было вовремя за рукав схватить. А вот мышка-норушка незаметно подточила бы теремок изнутри, и он бы рухнул, а обвинили бы все равно того, кто громче всех.

Была у Катюни своя норушка - Лизон - настоящая сука, но весёлая и без угрызений, как маленькая разбойница из "Снежной Королевы". 

Лизон была подругой, вернее, синхронной собеседницей. Общение их строилось так: говорили они каждая о своей проблеме, терпеливо пережидая, пока другая закончит. Эти параллельные линии шли одна над другой, и в общем-то они оставались друг другом вполне довольны – за то, что, каждая получала возможность выговориться, но не была обязана вникать. Тем не менее, Катюня втайне презирала Лизон за люмпенские повадки, а Лизон считала Катюню лохушкой, которой по недоразумению достался неплохой муж.

Вероятно, конфликт между ними был всегда, просто скрывался до поры до времени - глубоко, как случайная ёлочная иголка прячется в стельке зимнего ботинка, чтобы неожиданно уколоть расслабившуюся ступню.

После новогоднего празднования Катюня и застала мужа с Лизон на лестничной площадке. Муж смутился, точно школьник, а Лизон только вызывающе сверкнула мелкими хищными зубками и развела руками, мол, с кем не бывает. Прохудился домик-то.

Муж вернулся недолгое время спустя. Всё же они с Катюней и сыном были три медведя, и никакая мышь или Машенька не смогла бы надолго оттянуть их друг от друга.

Катюня посмотрела в зеркало. Хороший цвет. Сдержанный и тёплый песочный, совсем как шерсть у беспородной собаки, которую она хотела подобрать, да постеснялась собственной внезапной доброты.

Мужнина зубная щётка в стакане привалилась к Катюниной, щетина к щетине. Катюня подвинула свою ещё ближе, чтобы они впились друг в друга в поцелуе.

- Спокойной ночи, - сказала Катюня и отвернулась к стене.

- Я люблю тебя, - сказал муж.

Катюня затаилась, прислушиваясь.

- Ты ведь никогда до конца не простишь меня? За то, что я сделал… и за то, что я мужчина, верно? Это всегда будет в тебе и между нами.

Она, казалось, обдумывает вопрос.

 - Да, наверное, не смогу.

Медленно наползла тучная ночь.

За утренним кофе Катюня заметила, что на обоях кто-то, видимо, сын, случайно черканул ручкой.

Катюня взяла карандаш и дорисовала несколько крошечных черточек. Получился домик. А в нём…

Сорок четыре

Организм – «глубокий родственник», который своим не врёт, - салютовал о дне рождения за день до: выбросил половину зуба. Как бы намекая, что по классификации ВОЗ сорок четыре - это конец молодости, и пора бы уже спускаться и подводить итоги. А чего там подводить. Все чаще хочется выстрелить себе в рот и оставить записку: "Я заебалась. У меня не получилось."

- Что твой?

- Молчит.

- Опять?

- Не опять – всё время. Иногда мне кажется, что у него алекситимия.

- Что за болезнь?

- Не болезнь. Алекситимия - это когда человек теряет способность определить и выразить свои эмоции. Такой эмоциональный дальтонизм. Такие люди пятьдесят оттенков серого могут передать словом «норм».

- А разве не все мужики такие?

- Дальтоники?

- Ну… а-лекси-тимики.

- Думаешь, дело в этом? Поэтому он вечно молчит, спрятавшись за ноутбуком?

- Ну а чего. А хоть бы и. Простая, счастливая жизнь. Никаких решений, никакой ответственности. Никаких проблем. Ты уверена, что твоя жизнь лучше? 
— Так живут животные.
— Мы все животные. Просто у некоторых другие приоритеты, только и всего. У тебя вот приоритет нажраться эмоциями, а потом радостно блевать на окружающих - то радугой, то не скажу, чем. А у него – прятаться за ноутбуком и танчики гонять.

- Знаешь, что я сделала вчера ночью, когда одна была? Вышла на лоджию и заорала: «Дай мне что-нибудь хорошее!» И затрясла кулаком в сторону несуществующего.

- И кому ж ты орала?

- Не знаю. Вдруг он есть. А соседи, наоборот, затаились, будто и нет их.

- Спрятались в танчиках. Разоралась тут такая среди ночи.

Я больше её не слушаю. Мне всё равно. Я беру альбом со старыми фотографиями. Я смотрю на своё лицо: мне одиннадцать, и вторая единица торчит вместо носа, острая и довольно занозистая.

На более поздних фотографиях, где мне четырнадцать, я похожа на девочку с персиками. Лицо смягчилось и немного подсвечено изнутри. Возможно, это потому что родился брат, которого я очень хотела и таки выпросила у родителей.  Я впервые почувствовала себя матерью, именно матерью: укладывала малыша спать и пела ему. У нас с этим малышом была замечательная музыкальная гармония: я качала коляску, пела, а он мотал головой и тянул своё «а-а-а». 

В этом же году я перешла в другую школу и влюбилась – с первого взгляда и на три года. Одноклассник жил рядом и какое-то время проявлял ко мне искренний интерес. Но быстро узнал о моих тщательно скрываемых чувствах – не от меня - и интерес потерял. Помню, как по дороге в школу ходила зимой по его следам – искала потерянный интерес, чтобы вернуть по адресу. Я очень хорошо знала, что в ту сторону никто так рано не ходит, и в утренней темноте не было для меня большей радости, чем пройти по его следам, будто потрогав. Впрочем, трогать никого по-настоящему мне не хотелось. Я ведь всё ещё была «мама»  - пахла молоком и пеленками, помнила запах младенческого темечка.

А в одиннадцать с меня ещё только-только сняли кожицу детства и осталась лишь злобная хорчиная натура. Одиночество и желание узнать, что там дальше. Кажется, каким-то образом я предчувствовала, что родители вынашивают мысль о втором ребёнке. Я рисовала голых беременных женщин, у которых из груди течёт молоко. Мама рисунки обнаружила, конечно. Помню её цепкий взгляд, помню обжигающий стыд.
Во мне не было по-настоящему лёгкости, притягивающей людей - так, напускное балабольство, но уже в одиннадцать стала проявляться пугающая отстранённость.

Злобный хорёк вырос, округлел, нарастил брони.

Однако помнит, что одиннадцать - это всегда ножка из-под одеяла, лишняя воздушная петля, многообещающая улыбка, самое комфортное время дня, когда утреннее отхотел, а обеденное ещё далеко.

Одиннадцать – это когда спускаешься с деревьев, замедляешь шаг; это ничья, это кошачий лобик, это голосовать на дороге вдвоём – не страшно. Одиннадцать – это я и муж, и мы поддерживаем и умножаем друг друга. Скоро будет сорок четыре. А это те же одиннадцать, только с перекладинками посередине - это мои дети.

Сорок четыре года - то самое время, когда стоишь на вершине, оглядываешься назад и осознаешь, что впереди только спуск. Там, внизу, тебя уже ждут. Есть кусочек времени, чтобы осмыслить, проиграл ты жизнь или состоялся. Если проиграл, то можно самоустраниться, а можно влачить. Если добился, то можно триумфально пользоваться, а можно самоустраниться. Притом, что проигравших большинство, удивляет столь малое количество самовыпилившихся. Может, они на что-то надеются?

Люди верят, что существование можно доказать только через действие. Поэтому живут - изо всех сил или как умеют.

- Ты позвонила другу?